Леонид Дайнеко - Всеслав Полоцкий

• Название: Всеслав Полоцкий
• Автор: Леонид Дайнеко
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-7632-0320-8

Романы, включенные в том, переносят читателя в XI столетие, во времена княжения полоцкого князя Всеволода Брячиславича, прозванного Чародеем: «Тропой Чародея», «В среду, в час пополудни».

---

И вот несут тебя, невинного, на княжий двор, разор кругом, пожары и грабеж. Изяслав, Всеволод и чада их бежали. Но тот разор, тот крик тебе, Всеслав, как пение чудесное, ты рад и возглашаешь ты:

— Брат мой князь Изяслав ушел и вас оставил мне, а меня вам, хотите ли иметь меня за-ради вас?!

И всеобщий крик над Киевом:

— Хотим! Всеслав — наш князь! Венчать!

И понесли к Софии. Валом к алтарю, к Царским Вратам! Крик, ор в храме. Гремят колокола где-то в вышине. Раздалась толпа, ты сошел. Кричат:

— Венчать! Венчать!

И напирают сзади. Георгий, оградясь крестом, взывал:

— Всеслав, опомнись! Грех великий! Власть — не от черни, от Бога! Всеслав!

Кричал, слюною брызгал и хрипел, ибо сдавили вас, прижали к алтарю.

— Всеслав! — Георгий черен был. — Всеслав!

Выла толпа. И ты, Всеслав, в толпе кричал:

— Отче! Молю тебя! Чист я! Не в помыслах!

— Бес! Волк! Прочь!

Куда там прочь! Вой! Ор! Напирают со всех сторон. Подавят сами себя в храме. Георгий, отче, вразумись! Грех тем, кто сотворил сие, но больший грех тому, кто не унял, кто не желал унимать, кричал что-то не по обычаю.

— Венчать! — вскричал митрополит. — Венчать! Кияне! Чада мои!

Храм дрожит от крика. Вой, смрад, толкотня. И — крик Георгиев:

— Венчать! Прости мя… — Крестится! В глазах страх, гнев. Чернь побежала, голося и причитая, призывая кары небесные, тащат из ризницы златокованый княжеский стол с высокой резной спинкой, на ней — сокол Рюриков.

— Прочь, нехристи!

И отступает люд, ревет и пятится, снова наступает. Вот он, стол, уже рукой можно достать, дед не достал, отец, а ты, Всеслав… Стоит стол киевский, великокняжеский! Рык злобный в храме, духота. Георгий весь в поту.

И вновь кричат:

— Несут! Несут!

Заволновались, зашатались — взад, вперед, и крик на вой сошел.

Вынесли блюдо, положили на… налой. Запели сверху:

— Господи, помилуй!

Враз! — отхлынула толпа. И даже ты, Всеслав, покачнулся. Сыновья твои к тебе прильнули. И вся толпа эта, чернь, словно бы опомнилась, онемела, замерла. Воистину, помилуй, Господи, помилуй их, безумных и слепых, глухих, стоят за спиной и дышат тяжело, внимают, оробев…

А хор затих. И тишина наступила в храме. Тогда митрополит к налою подошел, снял покрова.

И вздрогнул ты! Зажмурился, открыл глаза.

Вот он, венец Владимиров! И бармы самоцветные. Ромейский царь их прадеду прислал в знак равенства с тобой.

Стоял ты, князь, склонив голову. Глеб, тебя за руку схватив, дрожал. Малеча, что с тобой? Не бойся! Господь наш милостив, явил Он силу крестную, извлек из ада земного, а брат Димитрий… Изяслав… низвергнут за грехи свои.

— Отец! — шепнул Давыд. — Отец!

Опомнился! Шапку сорвал.

И тотчас наверху запели «Богородицу». Служба пошла. Служил митрополит. И то! Богородица, радуйся! Ликуй, Премудрая София! Вот, мы к тебе пришли, во скверне были мы, и были наши помысли черны, и бес нас жрал, ибо кто были мы? Грязь, гной. И на ногах своих несли прах тщет своих, гордыня нами правила, гнев погонял, глухи мы были, Господи, глаза были пусты, ибо не к Царству Твоему стопы свои направляли, а к мести, лютости, а теперь — вон сколько нас, и кротки мы, ибо…

Прости мя, Господи, слаб я! Вот и сейчас, молитву вознося, не о Тебе я думаю! Но Ты же говорил, что не затем пришел, чтоб спасать праведных, но чтоб привести заблудших к покаянию. И каюсь я! И коли праведен суд Твой, то смягчи кару Свою, и яви милость Свою, и дай мне силы, Господи!

Молебен кончился. Молчат все, ждут.

И ты взошел. И подошел к митрополиту. И голову склонил. И возложил Георгий на тебя животворящий крест и порфиру, и виссон, и бармы, и венец Владимиров и возгласил:

— Божьею милостью, здравствуй, господин, сын мой благоверный и христианнейший князь великий Феодор на мно-га-я ле-е-та!

И хор немедля подхватил и «Многолетье» пел. Георгий же, взяв тебя под руки, подвел к столу великокняжьему, ты сел и обозрел собравшихся.

Огромный храм! Прекрасный! Благолепный! Стоит народ, молчит, и свет у всех в глазах — наш князь! Так встань же, раб Феодор, и скажи, ведь ты же всем… Как вдруг крик во всеобщей тишине:

— Степь в Киеве! Степь!

Суматоха в дверях. Вбежал кто-то, продирается в толпе, расступаются пред ним, он все ближе, ближе. И кричит:

— Степь! Степь!

Вбежал наконец — в кольчуге, без шелома, пал перед тобой ниц, поднялся на колени, сказал:

— Великий князь! Степь в Киеве! — Глаза его горят, борода всклокочена, кровь на лбу — своя ли, половецкая…

И ропот в храме, голоса:

— Князь! Князь!

И встал ты, князь, и руку властно поднял. Замолчали. Кивнул. Дружинник встал с колен, и ты спросил его:

— Что Степь?

— На Выдубичском броде! Большой дозор. А хан еще не перешел.

— Так!..

Стоял смотрел. Толпа… Нет, князь, люд пред тобой, весь Киев здесь: мужи храбрые, купцы, бояре, чернь…

Тишина в храме, все молчат, ждут. Брат твой, князь Изяслав, мечей не удержав, бежал, и Всеволод бежал, а Святослав ушел в Чернигов, затворился. А верст до Выдубичей и десяти не наберется, хоть и велик сей град. Г Вот, князь, каков венец великокняжеский!

Снял его! Глеб был одесную — ему и передал. Глеб! взял венец Владимиров, прижал его к груди.

Знак, князь! Великий знак! Ты усмехнулся, спросил дружинника:

— Как звать тебя?

— Купав.

— Ну что ж… Меч мне, Купав!

Купав дал меч. Меч был коротковат, и рукоять не по руке и липкая, но…

Меч поднял, осмотрел толпу. Чернедь, купцы… А вон кольчуга там, кольчуга здесь… Воззвал:

— Мужи мои! Дружина княжая!

И так, подняв над головой меч, ты пошел в толпу.

Расступались пред тобой, кричали: «Князь! Всеслав! Наш князь!» На хорах запели «Богородицу», и — звон во все колокола! Шел ты впереди, следом Купав, еле поспевал, обсказывал все. Вышел ты, с тобой дружина, подвели коня — каурого и со звездой — вот, в руку сон!.. подали кольчугу, щит, шлем. Помчались вскачь — Клов, Берестов, Печеры, — и сшиблись, и погнали, прижали к берегу и перебили весь дозор, и стали, и рубились, а Степь все шла и шла, Днепр запрудили. «Йй-я! Йй-я!» — кричали и визжали, и лют был смертный пир. Все рубил, рубил без продыху, и лег бы да лежал — топчите, рвите, да не лег, откуда только брались силы, и пал уже Купав, и пали многие, и сам бы ты, Всеслав, смерти б не миновал, да подоспела чернь, толпа, земство, люд киевский — и дрогнула полова, побежала. А ты, князь-волк, — за ними вслед, в Днепр и за Днепр, и только уже к ночи возвратился и, осадив коня, швырнул толпе под ноги голову — желтоволосую, голубоглазую да черноротую, — так хан Секал достал-таки Киев! Достал — и покатилась голова.

А Изяслав, не потеряв своей головы, бежал, сел у ляхов в Гнезно, там и сыновья его — Мстислав, Святополк и Ярополк. А Всеволод ушел и затворился в Курске, при нем младенец Ростислав, а старший, Владимир, сын покойницы гречанки, царевны Мономахини, — в Ростове. Один лишь Святослав как был в Чернигове, так и сидит, и сыновья при нем, все пятеро. Степь, отбежав от Киева, подалась к Лукоморью. И только, говорят, курень Гулканов не унялся, а, миновав Десну, пришел под Сновск. Там их черниговцы и встретили, и порубили, и погнали, да только невелик почет побитых добивать — так и сказал ты, князь, на вече. И смеялся. И люд вместе с тобой смеялся. А тысяцким был выкрикнут Истома Острогляд, муж крепкий, из Свенельдичей. Пусть так! Им, градским, лучше знать, кого кричать, им под Истомою ходить, не князю. А что шипят про то, что все не по обычаю, при Изяславе-де такого не было, тот-де не так рядил, — пускай себе шипят. А где ваш Изяслав? И терем его каменный как был пожжен, пограблен да порушен, так и стоит. И будет таким стоять! Великий князь Всеслав в нем жить не будет. Он пришел по прадеду Владимиру, и сидит в тереме Владимира, и ходит в Десятинную, а не в Софию. От Десятинной благодать пошла, не от Софии, в ней пусть Георгий служит. В Софию с той поры ты, князь, лишь раз и заходил, и никого с тобою не было, так повелел, один ходил, молчал, искал, нашел и, руку положа на саркофаг, долго стоял и слушал сам себя, но ничего в своей душе ты не услышал, и даже зверь молчал… Зверь! В храме! Господи! За что?! И кто я, Господи? Волк, человек?! Да только тишина в храме, мрак, рука дрожит на саркофаге, а под рукой твоей спит Божий раб, брат деда твоего, брат твой, ведь так он говорил? Так, так воистину, ведь вы с ним одна кровь, оба Рогнедичи. Ну, коли так, ступай себе, Феодор, не томись, на все есть Высший Суд, и никому от Его гнева не укрыться. Ступай, ступай.

Ушел. И больше никогда уже не приходил, даже когда на Болеслава выступал.

Но то случится когда еще, весной! А нынче осень на дворе. И ты, Великий князь, сидишь в светлой гриднице на Отнем Месте. Сей стол, еще Владимиров, покоится на четырех индрик-зверях, из желтой кости резанных, а за спиной — сокол Рюриков из червонного золота крылья воздел. А Константин, ромейский царь, велел себе такой престол устроить, чтоб «был он десяти локтей, чтобы двунадесять златых лютых зверей на шести ступенях сюду и сюду лежали, и чтобы звери те, вставая, рыкали, коль кто к престолу приближается, и чтобы вкруг престола древеса стояли, и чтобы древеса те были златокованны, и чтоб на древесах седяху же златые птицы, и чтобы птицы те пречудно воспевали песни медвяные…» И как им Константин велел, так и было, ибо кто есмь человек? Хитр суть! И многокознен — чего и бесу не удумать, то человек тотчас изобретет.