Леонид Дайнеко - Всеслав Полоцкий

• Название: Всеслав Полоцкий
• Автор: Леонид Дайнеко
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-7632-0320-8

Романы, включенные в том, переносят читателя в XI столетие, во времена княжения полоцкого князя Всеволода Брячиславича, прозванного Чародеем: «Тропой Чародея», «В среду, в час пополудни».

---

И только прозвучали эти крики, солнце вдруг побагровело, словно налилось кровью, а потом стало темно как ночью! Но воины конунга и бондов уже сошлись в сражении. Те, которые были в первых рядах, рубили мечами, следующие за ними кололи копьями, а все остальные стреляли из луков и метали камни. Вскоре люди бондов начали теснить людей конунга, и тогда Олаф, разгневавшись, вышел из круга воинов, прикрывавших его щитами, и ринулся в самую гущу битвы. Первым от его руки пал лендерманн Торгейр из Квистадира, а затем та же участь постигла и многих других. Когда же Олаф наконец сошелся с Ториром, то воскликнул:

— Готовься к смерти, лживая собака!

А Торир только рассмеялся в ответ. Тогда Олаф ударил его Хнейтиром… И меч сломался пополам, а латы Торира из заколдованных оленьих шкур остались невредимы! Олаф отбросил меч и взглянул на небо. Тут Торир и поразил его копьем в живот, ниже кольчуги. А Кальв, сын Арни, подскочил и ударил Олафа мечом по шее с левой стороны. Торстейн Корабельщик нанес удар конунгу секирой по ноге выше колена. Олаф упал. Бьорн, окольничий, склонился над ним и был убит. В тот день погибли многие. Когда вновь стало светло, бонды уже теснили войско конунга в долину. Даг, сын Хринга, попытался было остановить бегущих, но вскоре он и его люди отступили. А было то в августе, в последний день месяца, в среду. Опять среда! Пресвятый Боже!..

А ночью, когда люди Торира разыскивали беглецов в лесу близ Верадаля, Харальд, брат Олафа, и Торгильс, сын Халъмы, тайно пришли на поле битвы, взяли тело конунга, вернулись с ним в усадьбу, уложили в гроб, сели на корабль, поднялись по фьорду, а затем еще долго плыли по реке, пока не нашли одиноко стоящий песчаный холм. Там они его и похоронили, заровняли землю, чтобы никто не заметил могилы, потому что люди Торира грозились сжечь тело Олафа, а пепел утопить в море.

Пять лет никто чужой не знал о той могиле. Теперь там стоит церковь Христа, а холм находится в самом центре города.

А брат твой Ратибор исчез бесследно, еще отец жил, когда это случилось. В то утро Ратибор был весел, разговорчив. Сидели локоть к локтю в гриднице. В те времена за стол садились все: отец и сыновья, дружинники вместе с ними. Отец хоть сам и был молчалив, но не любил мрачных застолий. Обычно Кологрив вел общую беседу, а брат, как и отец, молчал. А тут будто чувствовал… Нет, знал. Знал брат! И веселился, как никогда. И только выходя из-за стола, он неожиданно остановил тебя, попридержал, глянул в глаза и, оттолкнув, сказал: «Иди, иди! Чего уставился?!» Ты и ушел. И брат спустился к реке, взял лодку и невод, двоих посадил на весла. А был он, брат, высок, красив, в плечах широк. Когда отец и дядя в последний раз ходили замирять ятвягов, Ратибор с ними был. И там, на Слонимских Полях, когда они сошлись для битвы, брат, говорят, метал — обеими руками! — копья. И пробивал щиты и латы. И кричал: «Ар-ркона! Кр-ровь! Ар-ркона!..» Отец потом сказал ему:

— Не знаешь — не кричи.

А брат сказал:

— Все знаю!

Отец побагровел. И если бы не дядя, быть беде. Но обошлось в тот раз. Вернулись. Пировали. Потом дядя уехал к себе в Киев. Прошел год с тех пор. И вот теперь брат встал из-за стола, сошел к реке…

Через три дня лодку нашли, весло. Прождали сорок дней, сходили к Илье, отпели. Туда, обратно шли — подавали сирым, хворым. Отец был щедр, бабушка потом его корила за это. Отец не спорил — встал и ушел от скорбного стола. И девять дней не выходил и никого к себе не допускал. Потом призвал тебя, сказал:

— Ну вот, теперь один ты у меня. Один наследник! Что скажешь?

Ты молчал. А что сказать? Ответить, что ты не веришь в смерть брата? Рассказать, как ждал и вздрагивал, если шли корабли вверх по Двине, или гонец скакал, или ночью скрипели половицы…

Молчал и головы не поднимал. Отец гневно спросил:

— Ты что, не рад?!

Сказал — словно хлестнул. И обожгло тебя! Ты вскинул голову и с вызовом произнес:

— Чему?! Тому, что брат… — И не договорил. Слова застряли в горле.

Отец, покраснев, вскочил, рука рванулась к поясу, к мечу! Еще миг…

А ты не шелохнулся, не моргнул. Стоял, смотрел ему в глаза… И оробел отец! Отбросил меч, чертыхнулся. На лавку повалился, закрыл лицо руками. Долго сидел. А ты стоял, не шевелясь. И было тебе холодно, и бил тебя озноб. Смотрел на меч, лежавший возле ног. Впервые ты так близко видел смерть…

Вдруг отец сказал тебе:

— Садись! — И указал рукой напротив себя.

Сел. Ждал. Но отец молчал, долго. Лицо его потемнело, глаз не поднимал. Когда заговорил, то и слова его были страшные.

— Да, зверь я! Зверь! — выкрикнул отец. — Вот чуть не зарубил тебя. И зарубил бы — да! Во гневе я себя не помню. А дядя твой… Тьфу! А дядя говорил, мол, уймись, Брячислав, гордыня — тяжкий грех, прощать надо! Молчал бы уж! «Прощать!» — вскочил отец и заходил туда-сюда. Меч пнул ногой, вновь заходил. Сказал язвительно: — «Прощать!» А где братья его?! Где брат Мстислав? Где Судислав? Да кто ему поверит, что Мстислав разболелся и помер?! И сына его нет — значит, нет корня Мстиславова. А Судислав… За что его в железа?! Да чтобы Судислав на Ярослава плохое задумал? Смешно! Смешно? А вот шесть лет уже сидит в порубе! И будет век сидеть! А я… Зверь я! И только потому и жив, что зверь! И только потому на воле! Вот так-то, сын… — Замолчал отец. Стоял посреди горницы, тяжело дышал. И лик его был черен, глаза метали молнии. И меч у ног лежал. Отец поднял его, огладил, поцеловал, что-то прошептал ему, потом сказал: — Что нужно князю? Только меч, и больше ничего — ни добрых слов, ни даров, ни крестов целованных. Князь, настоящий вольный князь — всегда один, сам по себе. И сын только один у князя, ибо два сына — кровь, три сына — много крови. Потому прав был Микула, прав был Глеб, когда пускали сыновей варяжить до тех пор, пока только один из них возвращался. И благо это Полтеску, а значит, радость. Да, страшные слова, да, не по-христиански все это! А как по-христиански? Растить вас, пестовать… и знать, что, только отпоют тебя, вы тотчас же друг на друга… Ты ведь не раз кричал брату: «Убью! Убью! Вот только погоди!..» Не погодил. И грех отвел, кровь снял с тебя, Всеслав. А ты… рад ты теперь? Ну, отвечай!

Не смог сказать, только кивнул, и то едва заметно. Отец нахмурился, сказал:

— Ну вот, хоть так… Держи! — И подал меч.

Меч был хорош: остер и по руке, не тяжел, но и не легок — в меру. И поднял ты его. И…

Выпал меч из рук! И сам ты на колени пал и выкрикнул:

— Рад я, отец! Рад! Рад!.. — Не сдержался, зарыдал, как чадо малое, как женщина, как смерд. Отец схватил тебя за плечи, прижал к себе, молчал… и дрожал! И ночь была, и тихо было в тереме, все спали. А ты, Всеслав…

Нет, не рыдал уже, а только слабо всхлипывал. И стыдно было, гадко на душе… И сладко, и покойно! Отец сказал:

— Плачь, сын. Завидую тебе, ты еще можешь плакать.

А через месяц прибыли гонцы от Ярослава. Он шел в Мазовию, на помощь Казимиру, звал с собой, обещал платить за каждый меч. И заплатил бы он, и не скупился бы. Но отец сказал:

— Нет, не пойду! И сыну не позволю!

— А почему?

— Так… Не хочу. — И отпустил гонцов, и одарил их щедро. И ласков был, напутствовал, шутил, передавал поклоны. А после ночь не спал! Говорил: — Вот, сын, запоминай. Меня, словно варяга, нанимали! И кто? Мудрец этот, хитрец зарвавшийся… А Казимир? Чернец расстриженный, германцами приведенный и ими же посаженный. Не хочет Моислав ходить при Казимире — и отказался он, сел на Мазовии. И я при Ярославе не хочу. И не пойду! И пусть себя не тешат, что, мол, в другой раз посулят вдвойне, и я приду, а то и прибегу, встану у стремени. В другой раз. Ха! В другой…

Да только другого раза не было. На следующий год ушел князь Брячислав, совсем ушел. А ты, Всеслав, белее молока, вышел на площадь, встал под Зовуном и, задыхаясь, возгласил: «Отец мой, а ваш князь, преставился и вас оставил мне, а меня вам. Хотите ли иметь меня заради вас?»

Вздрогнул князь, поднял голову. Светло уже, вставать пора. Встал. Зачем? Настает день третий — из семи. И третий ангел вострубил, и сорвалась с небес звезда, а имя той звезде Полынь. Да, знаю я, стезя моя пришла к концу, но не ропщу я, Господи, а заклинаю: прими меня во всех моих грехах и осуди — только прими…

Оделся он. Подошел к божнице. Колени преклонил, поспешно прочел «Верую», встал и вышел в гридницу.

Стол был уже накрыт, Игнат стоял возле стола, а у двери…

Батура! Здесь, допущен без него! Тут, стало быть… Кивнул Батуре, сел, придвинул мису. Ел, не спешил. Зачем спешить? Зло — не добро, зло не спугнешь и не отвадишь, зло терпеливо, подождет, а ты, пока стоит оно в воротах, успеешь приготовиться. К чему? Вот ночь прошла, Игнат не разбудил, и, выходит, не было видения, и тишь над Полтеском, над всей твоей землей, от моря и до волоков. Сидел, низко склонив голову, корябал ложкой, слушал… Нет, такое не слушают — чуют, шкурой, нутром. Князь, настоящий князь — зверь от рождения, ибо жизнь княжья — ночь, лес, бурелом. И — ни луны тебе, ни звезд, дождь только прошел, смыл следы. Тишина, лишь с веток капает — кап, кап… А ты лежишь, уткнувшись в душный мох, и нож к щеке прижал, и ждешь — сейчас, сейчас он подойдет… Идет — ш-шух, ш-шух. Шаги слыхать, а самого не видно. И молишь ты: «Пресвятый Боже, я весь в руце Твоей, склонись ко мне…»