Валерий Залотуха - Свечка. Том 1

• Название: Свечка. Том 1
• Автор: Валерий Залотуха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9691-1280-3

Герой романа «Свечка» Евгений Золоторотов – ветеринарный врач, московский интеллигент, прекрасный сын, муж и отец – однажды случайно зашел в храм, в котором венчался Пушкин. И поставил свечку. Просто так. И полетела его жизнь кувырком, да столь стремительно и жестоко, будто кто пальцем ткнул: а ну-ка испытаем вот этого, глянем, чего стоит он и его ценности.

---

– Замерз… Козлов?

– Нет, – ответил я с готовностью, не понимая, почему она меня Козловым назвала, но тут же догадался: по всей вероятности, она недавно занималась «Делом» какого-нибудь Козлова и, глядя на меня, но думая о Козлове, назвала меня Козловым; со мной такое тоже случается, например, однажды за обедом я назвал Женьку Наташей, и Женька такое устроила, что вспоминать стыдно, хорошо, что Алиски не было дома (присутствие Алиски никогда Женьку не останавливает), – а ведь я просто читал накануне «Войну и мир», вернее – перечитывал, я этот роман периодически перечитываю, и, находясь под впечатлением бессмертного образа Наташи Ростовой, назвал жену именем моей любимой литературной героини. Объяснению моему Женька решительно не поверила, но, извините, я все-таки немножко не Женька, мне не надо все объяснять, я и так понял, почему – Козлов. А на вопрос: «Замерз?» я ответил «нет», потому что в моем понимании на подобные женские вопросы мужчина так и должен отвечать, если, конечно, он мужчина, а не нюня какая-нибудь.

Например:

– Замерз?

– Нет.

– Устал?

– Нет.

– Тебе больно?

– Нет.

(Хотя, признаться, в железном мешке под названием «автозак» я ужасно замерз.)

– Замерз?

– Нет.

Я ответил так, как должен отвечать настоящий мужчина.

Валентина Ивановна улыбнулась и спросила:

– А чаю хочешь?

Тут уж я не смог отказаться, да и не должен был отказываться – если женщина что-то предлагает, значит, она этого хочет, а исполнение женского желания – закон для мужчины.

И я ответил:

– Да, вообще-то…

– Посиди, сейчас принесу, – сказала Валентина Ивановна.

Как-то просто сказала это Валентина Ивановна, просто и тепло – по-домашнему. И вышла. (Зашло.) И вот я на одном солнышке сижу, про другое солнышко вспоминаю и думаю… Думаю о том, что, наверное, я бабник. Даже, наверное, еще больше, чем Гера. Гера что – Гера простой потребитель. Пришел, увидел, потребил. (И далеко, кстати, не всех, а только тех, кто на это пойдет. Он говорит: «Со мной пойдет любая, на кого я посмотрю». Правильно – на кого посмотришь. А на ту, которая не пойдет, ты не посмотришь. На всякий случай, чтобы, ха-ха, не оконфузиться!) Так что Гера любит женщин избирательно, а я люблю их всех. Всех! Без исключения. И сколько себя помню – всегда любил, с младых, как говорится, ногтей. Они казались мне красивее мужчин, умнее, лучше! Лучше – несомненно! На том и стою. И по сей день уверен, что это так. И всегда буду уверен! Женщины – существа высшего, высшего порядка! (Я вообще долго не понимал, да и сейчас не совсем понимаю, как они – с такими красивыми руками, с такими красивыми глазами, с такими красивыми волосами, пахнущие духами и пудрой, и – мужчины, отвратительные, плешивые, небритые, грубые, пошлые, плохо пахнущие, – как они… соединяются? Как плюс и минус? Разве что… И все равно не понимаю! То есть мужчин понимаю – сам мужчина, а женщин – нет.) У мамы были духи – «Красная Москва» – в красивой красной с золотом коробочке, тонкой и прямоугольной, как записная книжка, и пудра тоже была – в круглой картонной баночке под слегка выпуклой крышечкой, с нарисованным белым лебедем… (Лебедь – слово мужского рода, я помню, мама.) Иногда, когда мамы не было дома, я осторожно, чтобы не просыпать (всегда немного просыпал), открывал ее и нюхал… (До первого похода в зоопарк я был уверен, что лебеди именно так и пахнут. Какое же, помню, меня постигло разочарование!) Вот только не помню, как она называлась. – Что? – Пудра. – Как называлась, как называлась, как все тогда называлось? Так и называлось: «Белый лебедь». – Да, пожалуй… Стоял и нюхал. Пудра не пахла мамой, так как мама ею практически не пользовалась, во всяком случае, я не помню, чтобы она когда-нибудь пудрилась. Пудра не пахла мамой, пудра пахла женщиной… Аромат женщины – вот что это было! Наверное, так зарождалась моя сексуальность. Фрейд утверждает, что она очень рано зарождается, и в этом я с ним согласен. Хотя не хотел, сопротивлялся… Когда пацаны во дворе рассказали мне однажды, что делают между собой по ночам мужчины и женщины, я просто не поверил. Не поверил и ушел. Может, даже обругал их. Когда же в качестве доказательства они приволокли и сунули мне под нос порнографическую игральную карту, я испытал двойственное чувство. Сначала ничего не понял, вертел ее, разбираясь, под хохот пацанов, – где руки, а где ноги, но когда понял, что-то вдруг такое почувствовал… Что-то такое… Это была фотография, а значит, несомненно, правда. Правда не бывает плохой или хорошей, правда – это правда, но… Я ее не хотел! Мне не нужна была ТАКАЯ правда. В тот момент я, видимо, еще не понимал, что прощаюсь со своим детством… Я отдал пацанам их дурацкую карту и, ничего не сказав, пошел домой. За углом меня вырвало. А придя домой, слег и проболел неделю или две. Мама всегда с иронией относилась к моим недомоганиям, подозревая, что я увиливаю от школы, симулирую (слово «симулянт» в моем школьном детстве было едва ли не самым употребимым), но в те дни мама его не произносила, смотрела сочувственно, и даже, как мне теперь кажется, виновато. Понимала? Конечно, понимала! Моя мама все всегда понимает… Она заботливо ухаживала за мной, каждый день покупая по бутылке лимонада и по пирожному «корзиночка» и ежедневно по несколько часов читая вслух «Живых и мертвых» Константина Симонова. (Не знаю, помогли ли мне тогда Синцов и Серпилин? Да, конечно, помогли!) Вообще, это была мамина любимая метода, ее педагогическое «ноу-хау»: читать ребенку книги, которые читала сама. Когда маме говорили, что ребенок (то есть я) не поймет, она соглашалась: «Да, многое не поймет, но то, что поймет – перевесит всех ваших утят, поросят и котят вместе взятых». (Однажды мне в голову пришла шальная мысль: «А что, если дефицит всей этой живности в моем детстве повлиял на выбор профессии?») В дни болезни я прощался с детством, и это было трудное прощание. О, как я благодарил тогда судьбу за то, что у меня нет отца! Потому что, если бы он был, я бы подошел к нему и сказал: «Я тебя ненавижу!» Потом, когда рана затянулась, я пришел к мысли, что женщины делают это, во-первых, ради продолжения рода, то есть ради будущего человечества, а во-вторых, они просто жалеют мужчин. Они нас жалеют, вот! Нисходят, спускаются с небес! Женщины терпят мужчин как неизбежное зло – понял я тогда, и с этим пониманием сути вещей прожил довольно долго – аж до третьего курса ветинститута, когда мы отправились в поход на байдарках по рекам К-ской области. Нет, это могло случиться и раньше, и не один раз, а два или даже три: на выпускном вечере в школе, точнее, после выпускного, и потом еще один раз… Но всегда меня что-то останавливало. Что? Наверное, я не хотел, чтобы меня терпели. – Ты хотел, чтобы тебя любили? – Да, хотел, и не вижу в этом ничего зазорного! Ведь я их так любил! Они были так прекрасны! Недоступно прекрасны… Все. Даже Жанна Борисовна, секретарша нашего декана. Все говорили, что она страшная, и я не спорил, но в глубине души знал, что и Жанна Борисовна тоже прекрасна. Когда, выручая меня, Гера с ней переспал, я был ему, конечно, благодарен, но утайкой обижался, потому что ревновал… Когда Гера говорил про женщин, мне частенько хотелось его ударить. Разумеется – не бил, но говорил очень серьезно: «Гера, замолчи». И Гера замолкал. Гера, кстати, был категорически против нашего брака с Женькой, он всегда относился к ней отрицательно, и даже не пошел в поход на байдарках по рекам К-ской области, когда узнал, что там будет Женька. Хотя, я думаю, не из-за Женьки, а из-за Дернового – Дерновой поход организовывал. К тому времени Гера у нас уже не учился, его отчислили, но в институте продолжали ходить слухи, что к отчислению имеет отношение Дерновой, Гера и сейчас в этом убежден. А я нет. Иначе зачем Дерновому было приглашать Геру в поход? А он пригласил, попросив меня передать приглашение. Я передал. Гера удивился и спросил, кто еще там будет. Я стал перечислять имена и фамилии, и, как только назвал Женьку, он отказался. «Почему?» – удивился я. Герин ответ вызвал у меня еще большее удивление. «Потому что не испытываю ни малейшей ностальгии по ветеринарии». – «Зачем же ты туда поступал?» – «Чтобы за Москву зацепиться», – неожиданно зло ответил Гера. – «Думаешь, с моей фамилией меня приняли бы в приличный вуз? Только в ветеринарный, на отделение племенного животноводства». Я немного обиделся за ветеринарию, но продолжать разговор не стал, и к нему мы больше не возвращались. А что касается Дернового… Что-что, а организовывать он умеет. А когда стали укладываться на ночлег, мы с Женькой оказались в одном спальном мешке… Я и не догадывался, что участники похода парны: мальчик – девочка, мальчик – девочка, и понял это только тогда, когда стали раскатывать спальные мешки. Оказалось, что их в два раза меньше, чем участников похода. Все как-то быстро, без лишних разговоров разобрались (наверное, они еще раньше, в Москве разобрались), а мы с Женькой остались вдвоем… Деваться мне было некуда… Но сначала я думал, я был в этом уверен, что сразу засну. Во-первых, я очень в тот день устал, а во-вторых, это надо признать, Женька мне не нравилась, единственная из всех женщин мира, – не нравилась совершенно. (Наверное, это и есть судьба?) Да, я честно собирался спать, но когда там, в мешке нечаянно вдохнул запах ее волос… Аромат женщины! И сразу понял, что люблю Женьку. Все случилось быстро, очень быстро, то есть не в том смысле (хотя и в том тоже), а в том, что утром я предложил ей быть моей женой. Потому что ЖЕНЬКА ОКАЗАЛАСЬ ДЕВУШКОЙ! Гера любил на эту тему разглагольствовать, и даже сейчас иногда пытается. Почти серьезно, он утверждает, что в наше время девственницами не рождаются, иначе почему же он не встретил ни одной среди десятков и сотен тех, с кем переспал… Не встретил? А я встретил! Сразу! (Это удивительно, конечно, но в своих мечтах я почему-то никогда не сомневался, что именно так и случится, что я буду у нее первый, и она у меня тоже первая будет.) Еще больше я оценил Женьку, когда узнал, что ей уже двадцать семь лет: это ведь непросто – сохранить себя до двадцати семи. Мама была категорически против нашего брака. Про Геру я уже говорил. Я прямо спросил: «Почему?» – и он прямо ответил: «Съезжать от вас не хочу». (Геру выгнали тогда из общежития «за аморалку», и он жил у нас, спал в моей комнате на моей кровати, а я рядом на раскладушке, я вообще на раскладушке спать люблю.) Мы с Герой дружно, весело жили, но уезжать ему все равно пришлось бы, потому что отношения с мамой у него не заладились. Из солидарности я должен был уйти вслед за Герой, и наверняка ушел бы, хотя не представлял тогда своей жизни вдали от мамы. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло… А нам, вопреки пословице, помогло счастье! Мы с Женькой поженились! Гера съехал, а Женька стала жить у нас. В первую брачную ночь мама деликатно оставила нас в квартире одних – уехала ночевать к своей подруге. Мама, мама… Я боялся, что будут проблемы из-за прописки, что мама будет против, но и тут она удивила, как удивляет меня всю мою жизнь. Приехав на следующий день домой, она взяла Женьку за руку и повела прописывать. Мама! Правда, втроем под одной крышей мы прожили совсем недолго – отношения у мамы с Женькой не сложились, я, конечно, ужасно страдал, а теперь понимаю, что так и должно было быть: слишком уж они яркие женщины, слишком сильные у них характеры. Мы с Женькой стали снимать квартиру, точнее, не квартиру, а комнату в коммуналке, так как квартиру я не тянул, хотя подрабатывал дворником и санитаром на Россолимо[29]. Да, это была трудная, но очень счастливая жизнь! Два раза в неделю я приезжал домой, и мы садились с мамой в кухне, пили чай и ели наши любимые конфеты «Школьные» – жестковатые такие, тверденькие, и словно иней проступает на них тонким белым слоем, а когда дотрагиваешься до него пальцем – исчезает. И – разговаривали! Разговаривали решительно обо всем, у нас не было запретных тем, кроме одной единственной, да и она не была, в общем-то, запретной, просто ее как бы не было, она как бы не существовала. Я бы сформулировал ее так: мама и отец. Мама словно интуитивно чувствовала, когда разговор подходил к запретной черте: когда я собирался спросить, как они с отцом познакомились и как появился я на свет – она поднималась, снимала с полки книгу, открывала наугад и начинала читать вслух. Чаще это был кто-нибудь из «трех К»: Константин Федин, Константин Симонов или Константин Седых – любимые советские писатели мамы. Сегодня советские писатели в загоне, а кое-кто объявил по ним поминки, но я уверен – время все расставит на свои места. («Нет плохих писателей, есть плохие читатели». Мама.) Уже тот писатель, по-моему, хороший, у которого ты запоминаешь имя героя, одну фразу и даже одно только слово. Одно слово! Взять того же Константина Федина. Да за одно единственное слово я бы ему памятник поставил! «РАСКРОВЯНИЛА». У Константина Федина в «Городах и годах» собачка лапы РАСКРОВЯНИЛА. Когда я слышу это слово, мне сразу страшно становится, мурашки по спине бегут… РАСКРОВЯНИЛА! Только потом я понял, что чтение советских писателей вслух – тоже был тонкий (тончайший!) педагогический прием. (Однажды, помню, я предложил почитать вслух какой-то модный западный роман, опубликованный в «Иностранке», но мама начала читать не помню уже какого писателя, но советского. «Почему?» – спросил я. «Потому что советские писатели плохому не научат», – ответила мама и начала читать. Я слушал и соглашался.)