Владимир Березин - Виктор Шкловский

• Название: Виктор Шкловский
• Автор: Владимир Березин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03706-9

Виктор Шкловский (1893–1984) относится к самым противоречивым фигурам русской литературы. Всемирно известный литературовед, основатель Общества изучения поэтического языка (ОПОЯЗ), автор одной из лучших книг о революции и Гражданской войне «Сентиментальное путешествие» и знаменитой книги «ZOO, или Письма не о любви» — и вместе с тем участник Первой мировой войны, получивший Георгиевский крест за храбрость; эсер, бежавший от чекистов по льду Финского залива, белоэмигрант, ставший успешным советским литературным деятелем. Многие фразы Шкловского стали крылатыми, многие придуманные им термины, определения вошли в литературоведение и критику (к примеру, «по гамбургскому счёту»), а события его жизни напоминают авантюрный роман.

знак информационной продукции 16+

---

Так вот, давным-давно я задался вопросом гамбургского счёта и сперва расспрашивал любителей цирка (хотя цирк в современном понимании тут ни при чём — борцы прежних времён выступали на ярмарках, в театрах, варьете и даже в ресторанах).

Никто ничего не знал. Книги молчали, набив буквами рты.

Я даже съездил в Гамбург (для путешествий нужно придумывать самые невероятные поводы). Никакой традиции состязаний в Гамбурге при закрытых дверях не было.

И старики-немцы только щурились, когда я рассказывал им эту историю.

Я даже нашёл двух дряхлых германских циркачей — эти старики выжили на войне в Испании и как-то спаслись на Второй мировой. Трясли головой циркачи, а несли чушь.

Один человек, занимавшийся историей спорта столетней давности, прилежно записал в книжечку «Schklovskij».

Но следов гамбургского счёта нигде не было — была только гениальная метафора Шкловского. Не собирались, не закрывали двери, не занавешивали окна. Это всё только метафора, надежда, что где-то, как-то может быть по-настоящему. В каком-нибудь фантастическом городе, где Луну делают из сыра.

Впрочем, был один гамбургский счёт, мне принёс его турок-официант — счёт был гениален и лаконичен. На бумажке значилось просто «20» — без пояснений. Арабские цифры победили буквы всех стран и соединились.

Такая у нас цивилизация — по универсальному счёту.

Четвёртая фраза прокомментирована Шкловским подробно:

«Вот выражение „это факт вашей биографии“ — это я пустил. Кажется, в споре с Полонским. Выражение это означало тогда: ваше решение и ваше мнение имеет значение только для вас самого — вы не авторитетны.

Прошу прощения, что для короткой справки я ответил так распространённо. Будем считать, что это факт моей биографии»{140}.

Это напечатано в «Вопросах русской речи» в 1965 году.

Но над выражением «это факт вашей биографии» стоит задуматься. Часто его употребляют для умаления чужих утверждений, вроде: «Я не люблю стихи Окуджавы» — «Это факт вашей биографии». И кажется, что тебе доказали, что есть события твоей неправильной и жалкой биографии, а есть великие факты общей биографии, от которых ты оторвался, как от первичной партийной организации.

Этот риторический приём бессмыслен — все чувства есть факт наших биографий.

Есть, конечно, и коллективные переживания — например, массовое чтение любовных романов или женских детективов. Можно говорить об этом как о социальном явлении, но что за аргумент?

Нет, это всего лишь вежливая интерпретация хармсовского «А по-моему, ты — говно».

Но теперь эти слова — затычка, когда вместо того, чтобы сформулировать опровержение или признать право на рознь во мнениях (тут-то разговор и заканчивается), используется парфянская стрела: «Это факт вашей биографии, потому что именно вы — неразвитый бесчувственный человек, и что тут с вами говорить, когда вы не хотите присоединиться к некоему коллективному мнению».

Так же слова о том, что прямого наследования нет, оно направлено «не от отца к сыну, а от дяди к племяннику»{141}.

Про это вспоминают все — даже Якобсон пишет: «Видя с другой стороны обеднение чешской поэзии после её готического взлёта, мы можем процитировать остроумное замечание Виктора Шкловского: линия литературного наследования идёт не от отца к сыну, а от дяди к племяннику, — и тем самым польскую поэзию XVI века мыслить как продолжение и кульминацию старочешской поэзии»{142}.

Есть и термин «пробники», обиженное слово, пришедшее из конезаводства, как уже говорилось.

«Пробниками», напомню, называли многих, сам Шкловский то и дело сравнивал себя с несчастным конём, что раззадоривает кобылу, а потом его оттаскивают, чтобы дать дорогу племенному жеребцу.

И про это Шкловский писал в письме Горькому, давно процитированном.

«Пробник» — слово живучее.

Пробниками, кстати, звали людей, на которых проверяли водку.

Водка вообще обручена с русской литературой, как и пробники.

После падения советской власти, когда начался сумасшедший водочный бизнес и доля «левой», или «палёной», водки доходила до восьмидесяти процентов, когда «левые» цистерны везли «левый» спирт через грузинскую границу, потом из него делали такую же «левую» водку, когда у ларьков, где кассовые аппараты подкручивали и учили правильно работать ушлые программисты, занимали свои места «пробники».

Это звание тогда было трагичным.

А в 1990-е годы звание «пробника» было смертельным, потому что это профессия человека, который на пробу пил неизвестную жидкость.

Правда, получая эту жидкость бесплатно, в качестве награды за риск.

Я видел «пробников» — бывших писателей.

В общем, история повторяется, на каждом круге страшнее и страшнее.

А ещё Шкловский говорил: «Когда мы уступаем дорогу автобусу, мы делаем это не из вежливости».

И говорил: «Мы получаем деньги не за труд, а за трудности, с которыми их получаем».

И ещё говорил: «Жизнь — это ряд усилий. Мы видим цель, но не всегда видим дорогу».

Ходит по рукам цитата из «Третьей фабрики»: «Любовь — это пьеса. С короткими актами и длинными антрактами. Самое трудное — научиться вести себя в антракте».

Из «Третьей фабрики» взято то, что вся сумма бытовых удобств может быть описана расстоянием в сто сажень до уборной.

В книге «Лев Толстой» мимоходом говорится: «Для того, чтобы познать своё сердце, надо немножко знать анатомию».

До сих пор спорят о том, кто автор фразы «Советская власть научила литературоведение разбираться в оттенках дерьма» — Шкловский или Синявский.

Шкловский в общественном сознании превращается в генератор афоризмов. Василий Васильевич Катанян в своих воспоминаниях мимоходом приводит историю:

«В другой раз, разговаривая о пятнадцати годах, когда Ахматова была под запретом (1925–1940), о её горемычной судьбе и несправедливости, Виктор Борисович вдруг резко свернул вбок: „Когда мы жили в писательском доме в Лаврушинском, у нас была домработница, которая дружила с соседской домработницей. Как-то вернулась она от неё и говорит: ‘Приехала к ним одна дама, велела вам, Виктор Борисович, кланяться’. — ‘Кто?’ — ‘Забыла имя’. — ‘А как выглядит?’ — ‘Высокая такая. Прошла в уборную, как Богородица’.

Я понял, что приехала Анна Андреевна“»{143}.

Исторический анекдот.

Крылатое бон мо.

Глава семнадцатая СКАНДАЛИСТЫ

Пускай критический констриктор
Шумит и нам грозится люто.
Но ave, Шкловский, ave, Виктор,
Formalituri te salutant!

Гимн младоформалистов

Всегда интереснее то, что остаётся в тени.

В тени вещи лучше сохраняются.

Официальный Каверин с подвигами полярных лётчиков и научными подвигами биологов виден хорошо.

А вот другой его роман «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» уже лет девяносто как в тени школьного каверинского чтения.

Каверин был молодым да ранним, но вполне настоящим членом Серапионова братства. Этот псковский человек, до 1930 года носивший фамилию Зильбер, и сменил её по понятным причинам. Но непрост он, потому что стал писателем универсальным.

Каверин учился на историко-философском факультете Московского университета и на философском — Петроградского, одновременно сидел на лекциях арабского отделения Института живых восточных языков. Но дело не в формальностях — Тынянов и Шкловский, Тихонов и Федин, Зощенко и Слонимский — вот был круг общения Каверина. Тогда это была ещё не превращённая литература. И если всмотреться в героев «Скандалиста, или Вечеров на Васильевском острове», а также «Художник неизвестен», — то вот они, под другими именами — Шкловский и Поливанов, Серапионы и лингвисты, учёные и писатели. На одном из диспутов по поводу выхода романа читатели (некоторые были при этом его героями) орали, не замечая, что называют персонажей подлинными фамилиями.

Это был воздух — ворованный у времени и власти воздух настоящей литературы.

Только потом Каверин написал «Два капитана», лучший романтический роман советской литературы. В тени этого романа осталось многое написанное Кавериным — так была велика народная любовь к книге, где говорилось о покорении неба и снега, о путешествиях и любви, о дружбе и предательстве. Именно из этого романа всякий школьник выучивал череду глаголов: бороться — искать — найти — не сдаваться. Для миллионов этот девиз остался единственной строчкой Теннисона, которую они слышали. Это хорошая и честная книга, которую и сейчас можно читать без скидок на время и идеологию. Каверинский роман внешне прост, но конструкция его жёстка, как конструкция настоящего рыцарского романа. Недаром этот роман, положенный на музыку, пелся в тени фанерного бомбардировщика на одной из московских сцен.