Елена Ляпота - Через тернии к свету (СИ)

• Название: Через тернии к свету (СИ)
• Автор: Елена Ляпота
• Жанр: Современная проза

Через тернии к свету… Вечный романтик, страдающий радикальными идеями, бредущий к свету в конце тоннеля с факелом в руках. Мечтающий навести порядок в хаосе, но абсолютно верно понимающий, что это невозможно. Ветреник и Казанова, волочащийся за каждой вспыхнувшей в голове идеей, и, отхлебнувши из чаши, тут же бросающий прежнюю музу ради новой. Добро пожаловать, читатель.

---

Высокие скулы, остренький подбородок, пухлые темно-розовые ярко очерченные губы и выразительные водянисто-голубые глаза. Такие же, как у меня. Один в один, разве что осталось их густо подвести карандашом и пройтись по ресницам тушью.

Действительно, похожи. Да еще и как!

Иллюзионист хренов! Как он будет объяснять начальству, что этот малый загипнотизировал троих мужиков и всадил каждому в сердце по игле?

Загипнотизировал врача, медсестру? Чушь собачья! Его сразу же отправят в отпуск — лечиться. А потом всю жизнь будут вспоминать, тыкая в спину — «гипнотизер»…

Как? Как? Как? В руках все нити, однако, ни за одну не дернешь, потому что привязаны они, по сути, к пустоте.

У всех троих обнаружилось неоспоримое алиби. Некоторые из свидетелей уже засомневались, что видели именно этих людей.

Око за око. Зуб за зуб…

* * *

Франц с трудом разлепил тяжелые, будто налитые свинцом, веки. Скудный свет, проникавший через исписанное морозным узором стекло больничного окна, больно резал глаза. Потолок с облупившейся штукатуркой расплывался мутными пятнами и слегка покачивался.

Господи, как тяжело…

Последнее, пожалуй, самое грандиозное из его выступлений отняло слишком много сил. Чересчур много. Франц сомневался, что кто-нибудь до него мог себе такое позволить…

Величайшие иллюзионисты всех времен…

Но у них никогда не было столь мощного, столь горького стимула, как у него…

Франц попытался приподняться на локтях, но тут же обессилено упал на спину. На кончиках ресниц задрожала слеза…

Шоу сыграно. Занавес упал, и зрители разошлись, кто куда — каждый своей дорогой. Одинокий клоун, сбросив маску, остался за кулисами, неожиданно лишившись всего, что питало зерно его жизни. Четыре года. Четыре долгих мучительных года…

Что теперь?..

Лелеять в воспоминаниях мечту, столь безжалостно отобранную и вырванную больно, с кровью и брызгами. Мечту, которой он даже не успел сказать, как прочно она вошла в его душу…

И повторять, глотая слезы:

mon amie… mon amie… mon amie…

Оглавление

Мой дорогой «нечеловек»

4-е место на КОР-9

Папу в семье никто не любил. Бабушка звала нищебродом, дед тяжело вздыхал, мать стыдливо молчала, опустив глаза в пол, когда родственники, собираясь на редкие празднества, заводили речь о нашей семье. У папы в такие дни всегда находился вагон неоконченных дел. Он ни с кем не ладил, да и не пытался. А лукавить он не любил.

С детства помню: все делалось так, как считает папа, и не делалось, если папа не велел. Мамина страшилка «отец не одобрит» действовала безотказно, а самым ужасным звуком, от которого оторопь брала по всему телу, был скрип отцовских сапог в сенях: тогда все метались и прятали то, что папа не должен был видеть. Но он почему-то всегда видел и находил, и тогда нам с Дениской влетало за десятерых.

На мать он руки не поднимал, но она его боялась не меньше нашего. Защитник из нее был слабый. Мы с братом росли, как два солдата в казарме: подъем по расписанию, жесткая дисциплина, в десять — отбой. И когда уже стало казаться совсем невмоготу, мама неожиданно встретила другого мужчину и ушла, прихватив нас с Дениской с собой.

Жизнь тогда резко изменилась. Дядя Юра, новый мамин муж, был славный мужик, и деньги у него водились. Дениса отправили в университет, я, как школу окончила, поступила следом. Бабушка нарадоваться не могла: на мои обновки, на фотки со студенческих вечеринок, на Денискиных друзей в фирменном «адидасе». Мама тоже расцвела: остригла волосы, похудела, стала красить губы и пить дорогое вино.

О папе с тех пор почти не вспоминали. Он и сам как будто решил о нас забыть. Единственный раз он приехал в город с лукошком лесной малины. «Стефка любит» — сказал он матери, поставил на пол и ушел.

И с чего он взял, что я люблю малину? Это в его увязшем в колхозном болоте мирке лукошко лесной ягоды — целый рай. А у меня на завтрак — ни много ни мало, кусок запеченой семги да бутерброд с красной икрой, на десерт — пломбир с шоколадом и торт со взбитыми сливками.

Малина долго стояла на кухне, пока не покрылась плесенью. Бабушка пришла и выбросила лукошко в мусоропровод. И еще долго ругалась на мать, что пустила отца на порог. Но время шло, и я позабыла, как выглядела прежняя жизнь. Нам всем было хорошо. Нас любили, баловали, не ставили запретов. Денис при всех стал звать дядю Юру отцом, а я почему-то не решалась.

«Стефка, для чего тебе голова?» — любил повторять отец. Я и думала, на свою голову. Бабушка бранилась, тыкая носом, я упрямилась, больше из вредности. «Гены не вытравишь» — вставлял свой сморщенный пятак дед. Но я не особо слушала — не их это дело, а только мое.

На дворе расцветал пышногроздой сиренью май. Ночи пошли душные, приправленные настырным визгом одуревших с весны комаров. В одну из таких ночей мне приснился кошмар, и я вскочила, едва не свалившись с кровати: во сне я увидела бабушку, которую, в общем-то и не могла никогда видеть, но почему-то была уверена, что это ОНА. Женщина на вид чуть младше моей собственной матери, с белым лицом и каштановыми волосами, аккуратно уложенными под синей повязкой, стояла рядом с папой и целовала его в щеки, гладила руки, повторяя «сыночек мой, идем». И они пошли куда-то, откуда, как подсказывало шестое чувство, возврата нет. Мне стало страшно, жутко и больно, сердце в груди казалось тяжелым и горячим. Я проснулась, встала с кровати и прошлась по комнате, выпила воды, но боль не прошла. Остаток ночи я думала, с чего вдруг мне приснился такой сон. На ум не приходило ничего хорошего.

ЭТА бабушка умерла давно. Папе было шестнадцать, еще меньше, чем мне сейчас, когда его родители «угорели» в хорошо истопленном новом доме. Печь клали наспех, чтоб успеть к рождению третьего ребенка, который так и почил в материнской утробе. Папа в тот вечер дежурил на школьной дискотеке, вернулся заполночь, отворил дверь, а там — хоть топор вешай. Папа распахнул двери, окна настежь, пробовал тормошить родителей — не вышло, тогда он схватил сестру Соньку на плечо и побежал к соседям за помощью.

Сонька выжила, родителей через день похоронили. Местный печник перебрал печь, исправил заслон, и папа с сестрой стали жить там под надзором двоюродной бабки.

С мамой они повстречались лет десять спустя, так что никакой ТОЙ бабушки я знать не могла.

Всего лишь сон. Жуткий, навязчивый, как муха в жаркий полдень. Три дня я ходила, как чумовая, и, наконец, решила позвонить отцу. Только затея была пустая: связи мы не держали, и о том, водится ли у него мобильник, я не знала. У матери спрашивать без толку, бабушке вообще лучше не заикаться. Попытки дозвониться на деревню дедушке по номерам, отрытым в справочнике, не привели ни к чему, кроме счетов за телефон, за которые мне еще придется держать ответ.

Вариантов было всего два: самый умный — забыть, самый глупый — ехать в село проведать ненавистного предка, из-за которого сейчас разрывалось сердце. Немного поразмыслив, я пришла к неутешительному выводу, что моя умная половина, видимо, ушла в бессрочный загул, и стала собирать вещи.

Своим ничего не сказала о том, куда еду. Версия «на дачу к подруге» устроила всех, а дядя Юра еще и денег дал на дорожку, шепнул на ухо «смотри там, балуй осторожно» и хлопнул чуть пониже спины. Мировой мужик. Папа не отпустил бы так запросто: выспросил куда, с кем и зачем, потребовал бы паспорт и ежечасный фотоотчет, а то и вовсе бы запер в подвале. Интересно, как он встретит меня сейчас? Если, конечно, встретит…

Я никогда не верила снам, но некоторые, говорят, сбываются. В папином дворе было непривычно пусто, незнакомая собака хрипло лаяла и волочила цепью пустую миску для еды. В соседских окнах торчали любопытные морды, но никто так и не вышел расспросить, почему я околачиваюсь у двора, нервируя псину. Неужто меня никто не признал? А может, и с ними отец не ладил — кто его поймет, а я уже и не помню.

Взвалив в разы потяжелевший рюкзак на плечо, я прошлась по улице, ожидая увидеть знакомое лицо, и, наконец, встретила свою школьную учительницу, Настасью Павловну. Та сразу меня узнала, пригласила к себе в дом перекусить с дороги, и по-старчески всплакнула, поправляя мои выбившиеся из «хвоста» пряди волос.

— Отец твой пятого дня ушел в лес, и не вернулся. Таська, собака, три ночи выла так, что всем селом крестились. Подкармливаем животинку. Куры, правда, голодные сидят: Таська рычит, никого во двор не пускает.

— Он один пошел?

— Знамо, один, — вздохнула Настасья Павловна, глянула на меня нехорошо, с укоризной, как-то неуютно сразу стало, — Сергей и раньше компанейским особо не был, а как вы уехали, вообще сник. Раньше бывало, идет по улице, рукой махнет, иной раз спросит, может, что помочь, я-то уже лет двадцать как без мужика… Потом чумной стал, по сторонам не глядит, слова лишнего не скажет. Ходит в своей синей ветровке с весны до осени, будто от мира отгораживается.