Владимир Успенский - Тайный советник вождя

• Название: Тайный советник вождя
• Автор: Владимир Успенский
• Жанр: История

«Тайный советник вождя» — книга-сенсация. Это роман-исповедь человека (реального, а не выдуманного), который многие годы работал бок о бок с И. Сталиным, много видел, много знал и долго молчал. И, наконец, с помощью В. Успенского, заговорил — о своем начальнике, его окружении, о стране. Честно рассказывает — без прикрас, но и без очернительства. В книге масса интереснейшей информации, имеющей огромную познавательную ценность.

---

После легкого ужина мы прогуливались по садовым дорожкам. Теплый майский вечер медленно переходил в ночь, такую светлую, что Иосиф Виссарионович распорядился не зажигать фонари на аллеях. Далеко за увалом, отделявшим сад от Москвы-реки, пылал багряный закат; яркие краски тускнели, смягчались, темнея и синея тем быстрее и заметней, чем дальше и выше были от того места, где скрылось светило: они будто стекались туда, сокращая розовую полосу, оставленную исчезнувшим солнцем. Ночной виртуоз-соловей настраивал свой голос, постепенно переходя от неуверенных коротких трелей к залихватскому посвисту и щелканью. Прислушиваясь к его радостному пению, Иосиф Виссарионович поинтересовался: когда, в какой момент я осознал, что с войной покончено, ощутил полное торжество победителя? Понятно, что это чувство созревало постепенно, в ходе успешных сражений, но все же был какой-то час, какие-то минуты, когда наступил перелом в сознании, возликовала душа?

— В ночь на девятое мая, когда Жуков и союзники подписали акт о безоговорочной капитуляции Германии.

— Это понятно, это общее настроение. А если конкретней, если более субъективно? Что особенно врезалось в память?

Мне, привыкшему анализировать и формулировать свои ощущения, не составляло труда удовлетворить любопытство Иосифа Виссарионовича. Всегда помня о том, что Сталин не хочет, чтобы я появлялся и проявлялся среди незнакомых людей, за пределами узкого круга осведомленных лиц, привлекая к себе внимание, тем более иностранцев, я уклонился от присутствия в зале военно-инженерного училища, где происходила торжественная церемония подписания акта. Слишком большая компания собралась там, в том числе журналисты, фотографы, кинооператоры. Наверняка попадешь в кадр. Потом в американском и английском разведцентрах аналитики будут головы ломать: это что за персона? Ну их к лешему.

Вечером 8 мая, в ожидании важного события, обосновался я в здании, которое находилось рядом с военно-инженерным училищем, в помещении, где только что спешно развернул свои телеграфно-телефонные и радиосредства узел связи 1-го Белорусского фронта. Приехал туда вместе с начальником войск связи этого фронта генерал-лейтенантом Максименко Петром Яковлевичем. Он же представил меня как офицера Генштаба начальнику узла связи подполковнику Черницкому Леониду Михайловичу. Оба были явно взволнованы. Еще бы: впервые устанавливалась прямая телеграфная связь непосредственно из поверженного Берлина с Москвой, со Ставкой. И не случайно в экстренном порядке узел перебросили сюда, в Карлхорст, — предстояла какая-то очень ответственная работа. Из окон видны были флаги четырех союзных держав, развевавшиеся на фасаде двухэтажного училищного корпуса, видны были автомашины с иностранными делегациями, подъезжавшие к училищу со стороны аэродрома Темпельхоф. С наступлением сумерек окна закрыли плотными шторами: светомаскировка. Однако связисты, особенно девушки, обуреваемые любопытством, чуть-чуть приоткрывали шторы, подглядывая в щелки: что происходит на улице? И я, грешный, тоже не удержался, посмотрел разок-другой. Помолодел, что ли, среди молодых, расшалился.

Телеграфный канал был полностью готов к работе. По просьбе американцев наши радисты установили связь с Парижем, где находилась Ставка Верховного главнокомандующего силами союзников в Западной Европе американского генерала Дуайта Эйзенхауэра. Росло напряженное ожидание. Связисты, свободные от службы, не уходили на отдых. И лишь после полуночи принесли, наконец, срочное сообщение.

Возле аппарата — симпатичная телеграфистка Мария Летишенко с двумя лычками на погонах (я записал для памяти ее фамилию). Привычно, не глядя на клавиши, отстучала кодовую фразу, без которой не начиналась никакая связь. Своеобразная проверка. И вдруг, в нарушение всех правил, приказов, инструкций, прозвучал ответ, поразивший всех присутствовавших. Без шифра, открытым текстом: «Я — Москва, я — Москва, я — Москва». Телеграфистка от неожиданности даже откачнулась от аппарата. Впервые за всю войну услышала такое!

Когда прошел шок, вызванный случившимся, словно прорвался давно сдерживавшийся поток чувств. Молодые смеялись и обнимались. Кто-то пустился в пляс, кто-то, из старших, заплакал. Подполковник Черницкий, комкая в левой руке носовой платок, ладонью правой плавно поводил над головой телеграфистки, чуть касаясь ее волос: успокойся, работай.

«Верховному главнокомандующему, — отстукивал аппарат. — О полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии»… Подполковник Черницкий шагнул к окну и резким движением сорвал штору. Необычная открылась картина: в корпусах военного училища двумя рядами сияли все окна. Там тоже сняли светомаскировку. И именно этот момент: четкий стук клавишей аппарата, счастливый смех, перемежавшийся всхлипываньем, шорох падающих тяжелых штор — именно этот момент врезался в память.

— Ми-и-и тоже запомнили эту минуту, — прочувствованно произнес Иосиф Виссарионович. — Ту минуту, когда я приказал телеграфисту ответить Берлину открытым текстом.

— Значит, опять мы с вами переживали совместно, хотя один в Москве, а другой в Германии.

— Да, вы на одном конце провода, а я на другом. Но это не имеет никакого значения. А значение имеет только то, что и в горе, и в радости мы всегда вместе.

Такова присказка. А главное — впереди. Иосиф Виссарионович перевел разговор в новое русло. Да, все мы пережили восторг победы, определенную эйфорию, особенно войска, услышавшие, наконец, тишину, получившие возможность отдохнуть. Но вот наши воины, отвыкшие от строгих требований Устава внутренней службы, ушли в казармы и лагеря. Люди выспались, побанились, постирали портянки, надраили сапоги, а дальше что? Нудные будни, твердый распорядок дня, дисциплина. Строевые занятия на плацу, наряды на кухню, уборка помещений, стрижка с учетом года призыва: кто помоложе, тех наголо. В бою все равны перед смертью, а в казарме солдат под сержантом, сержант под офицером. Как не затосковать по вольготной фронтовой жизни, по остроте ощущений, по той романтике, которая, несмотря ни на что, всегда есть на войне.

Я согласился с тем, что высказал Иосиф Виссарионович. Сам видел, насколько труден был перелом, особенно для тех; кто не имел раньше гражданской специальности, собственной семьи, кто шагнул из юности сразу в войну, свыкся с ней, досконально овладев всеми ее премудростями, стал военным профессионалом, не зная и не умея ничего другого. И таких миллионы. Забылись тяготы, ужасы нашего отхода до самой Волги, а солдаты 1925–1926 годов рождения и вообще не испили той горькой чаши, привыкли только наступать и побеждать, ощущая свою силу. Да, гибли. Да, страдали от ран, недосыпали и недоедали. Но вчерашние беды-напасти заслонялись нынешними успехами, каждодневным разнообразием, новизной. Тем более, когда вступили на территорию других стран, вошли в Германию. Прав Теркин:

И война — не та работа,
Ясно даже простаку,
Если по три самолета
В помощь придано штыку.

Наш солдат почувствовал себя своевольным хозяином-господином освобожденных земель. Вот город, из которого выбили немцев. Сегодня один, завтра другой. Брошенные магазины, дома, склады. Делай что хочешь, бери что желаешь. Почитай, все обзавелись наручными часами, прочей ценной мелочью: в вещевом мешке много не унесешь, да и не к чему — впереди новый бой. Сегодня мерзнешь в мокром окопе, а завтра спишь на роскошной перине возле горящего камина, сегодня в обед запиваешь речной водой черствый сухарь, а завтра за просторным столом под белой скатертью ешь наваристый борщ, уплетаешь жареную свинину и всякие деликатесы, присущие данной местности. Ну и заграничные расчетливые женщины встречались, конечно, готовые к мимолетным сближениям от страха перед завоевателями или для прямой своей выгоды.

Жилось в общем хорошо: разгульно, остро, раскованно — дышалось в полную грудь. И горделивость: дома, где-нибудь под Рязанью, ты паренек, каких много, а здесь — герой-освободитель, перед которым шляпы снимают. И вдруг — казарма! Будто тюрьма, будто клетка для птицы! Недели не прошло, а уже затосковали ребята. Эх, топать бы дальше, до самого конца этой Европы, поглазеть на нее, пощупать, тем более что впереди лето, до холодной зимы, остужающей боевой пыл, далеко-далече. Только гуляй!

Такое настроение владело и солдатами, и многими фронтовыми офицерами. Разговаривал я с капитаном Владленом Ан…ным, командиром дивизиона тяжелых минометов (фамилию не называю, чтобы его не обвинили в агрессивности). Он прямо сказал: и сам, и его люди готовы идти вперед до упора.

До Атлантики. Был бы приказ. Англичане и американцы не преграда. По сравнению с немцами они не вояки, тряхни разок — они и посыплются.

Иосиф Виссарионович слушал очень внимательно. А едва я закончил рассуждения, удивил меня тем, что прочитал вдруг несколько четверостиший из стихотворения Константина Симонова, написанного в сорок третьем году. Начало, немного из середины и конец. Я же, для лучшего понимания, приведу это малоизвестное стихотворение полностью.