Михаил Козаков - Крушение империи

• Название: Крушение империи
• Автор: Михаил Козаков
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1956

Роман «Крушение империи» задуман был …как произведение по преимуществу бытовое. Но история заставила автора буквально погрузиться в изучение своих фактов. …Границы романа сузились до изображения неполных пяти лет: 1913–1917. Зато содержание романа, уплотнившись, приобрело прочную идейную и композиционную опору: это роман о Феврале. Все его основание покоится на подлинно исторических событиях, и весь строй служит изображению великого общественного перевала от России царской к России революции.

«Крушение империи» — роман с очень большим числом действующих лиц. Главные из них до типической яркости выражают существа определенных общественных слоев и классов России первой мировой войны и февральской революции. Достоинство романа, как обширной картины последних лет российской монархии, заключается в том, что автор ясно представил читателю своеобычность борьбы антагонистических классов русского общества в этот момент истории.

Роман Козакова хорошо послужит советскому читателю своими красочными, образными и познавательными картинами последних дней императорской власти в России и дней начальных новой России после февральского переворота.

(Из предисловия К. Федина).

---

— Что думаешь делать, Коля? — спрашивал Иван Митрофанович, идя рядом и, задрав голову, поглядывая в открытые окна вагонов, словно высматривал, не услышит ли кто их разговор.

— Лечиться, Иван Митрофанович.

— Обязательно надо, Коля.

— Плечо лечить и, где можно, людей вылечивать, Иван Митрофанович… — покосились со смешинкой в его сторону глубоко уползшие глаза, и колючие, словно подстриженные, рыжеватые брови Токарева поднялись вверх да так и продержались на лбу несколько мгновений: «Спросит или не спросит он?..»

И Теплухин спросил:

— То есть как? Кого лечить собираешься ты?

И остановился у подножки вагона, где никого не было, как будто предчувствуя, что Токарев скажет сейчас что-то неожиданное, что-то такое, чего не следует никому слышать.

И Токарев сказал:

— Да разве может такое долго быть?!

Глухо выругался по-мужицки, по-солдатски.

— Полегче, Коля… женщины могут…

— Уж извините меня, Иван Митрофанович, но как тут иначе зто дело чувствовать?

— Ты все-таки не будь таким «чувствительным»! — засмеялся Теплухин.

Токарев продолжал:

— Растерялись, суматошатся люди в тылу, надеются еще черт знает на что… разве это дело?! Лечить надо от растерянности, от непонимания. Где можно, все надо объяснять народу. К чертовой матери Николашку и всю его помещичью и буржуйскую свору! У них, у всех, сын в отца, отец во пса, а все вместе — в бешеную собаку!..

— Да ты потише! — сдерживал его Теплухин.

Но не остановить было:

— Порядки какие!.. Алтынного вора вешают, а полтинного чествуют… Кровь народная льется, океан целый горюшка… за что! Ну, за что, я вас спрашиваю? Кончать это надо… баста! Рабочие как начнут — солдаты сразу «ура» крикнут! На позициях того только и ждут: бунтов ждут. На немца винтовок не хватает, а на своих подлецов — найдутся. А то и голыми руками кадыки будут вырывать, бельмы выцарапывать, — верное слово!

— Ты страшен… Отчаянным стал… — заполз своим рысьим, испытующим взглядом Иван Митрофанович в его светлые до прозрачности глаза. Токарев не отвел их, смотрел прямо.

— Ты страшен, брат мой, — задумчиво повторил Иван Митрофанович и притронулся к его локтю: «пошли дальше, что ли?»

Хрустел песок под ногами. Он был грязен, валялись на пути жестяные коробки от консервов, кости, осколки стекла, черные, брошенные смазчиками тряпки, густо пропитанные мазутом и керосином, и прочая дрянь, — Иван Митрофанович ступал медленно, с выбором места, стараясь не попасть во все это ногой.

Токарев рассказывал между тем:

— Во многих войсковых частях ведется революционерами, большевиками социал-демократами подпольная пропаганда под лозунгом «война войне», солдаты с жадностью читают прокламации, и вот он сам, Токарев, распространяя их, едва избежал военного суда, если бы не ранили в тот день и не распотрошили весь его полк. Но ничего!.. Теперь всюду есть свои люди: одному не удастся — другой сделает…

Вот он лежал в госпитале: там настоящая «явка», — вот здорово! Там несколько человек из младшего персонала орудуют: наши хорошо поставили и это дело. Всем пример надо брать!..

— В каком ты лежал госпитале? — заинтересовался вдруг Иван Митрофанович, и какая-то мысль (как возникшая — не отдавал себе отчета) мелькнула и сразу же исчезла, но пронзительный гудок подкатывавшегося задним ходом паровоза поторопил и его и Токарева.

— В лужском «союзе городов», Иван Митрофанович… А что?.. Постойте, это, кажется, ваш подают! Ваш, конечно; ведь вам в ту сторону… — вглядывались они оба, на какой путь свернет паровоз после рельсового разветвления у сигнальной будки. — Ваш это, ваш… Пойдете? Ну, и я тоже. Ой, как рад, что встретились, Иван Митрофанович, — протягивал он руку, перекладывая завернутую в газету колбасу подмышку поврежденной руки. — Ну, прощайте. Увидимся еще, наверно… Стойте, руку вытру, а то она у меня, кажись, потная… не совсем того, простите!

Он засунул руку в карман штанов, вынул оттуда носовой платок и… растерянно посмотрел на Теплухина.

— Чего ты?! — спросил Иван Митрофанович. — Зачем карман выворачиваешь, — а?

— Вот сукины дети!.. Пятерка была, синенькая, — сперли, выкрали… Ну, что ты скажешь?! Вот народ! А?.. Затолкали на базаре и — сперли… Беда!

Он помял платок в кулаке и положил его обратно в штаны.

— На! — быстро вынул бумажник Иван Митрофанович и протянул ему «радужную» — двадцать пять рублей. — На возьми, Коля. Не стесняйся: у меня есть…

— Много это, Иван Митрофанович. Да и вообще…

— Что вообще? Глупости! — искренно и серьезно выкрикнул Теплухин. — Ну, живо — бери! Отдашь когда-нибудь…

— А я возьму… знаете! — просто и весело сказал теперь Токарев. — Ведь знаю, от кого беру… не подачку, не милостыню, а от товарища? Правда?

— Ну, конечно… — опустил глаза Иван Митрофанович. — Прощай, Николай!

И, не оборачиваясь, забыв, что ли, пожать руку ему, он заторопился к своему вагону, хотя знал, что поезд не сразу еще трогается.

— Прощайте! — крикнул ему вслед Токарев и пошел к своему составу, что-то напевая.

Он шагал, грузно втаптывая свои тяжелые солдатские сапоги в рыхлый грязный песок, отшвыривая по-мальчишески носком вбок лежавшие на пути всякие отбросы.

В вагоне четвертого класса, с маленькими, узкими, с крестообразной рамой окошечками, он нашел свое место среди таких же солдат, как и он, — уволенных из армии на время или без срока: искалеченных, с отравленными легкими, безруких, безногих, хромых.

Когда поезд тронулся, кто-то затянул, и все поддержали:

Ты прости-и-ка, прощай,
Сыр-дремучий лес
С летней во-о-лею,
С зимней сту-у-ужею…

Песнь распевалась в землянках, на фронте, вдали от родного дома, увидеть который жаждал каждый, но никто не надеялся: любую минуту была перед глазами смерть.

«Ну, а теперь зачем же петь? Домой ведь едут?..» — не раз думал Токарев, но тут же сам подпевал: «…Эх, да с летней во-о-олею!»

— Возьми волю! — убеждал он солдат.

— А где взять-то ее? — спрашивали иные.

— А там, где сдуру отдали, земляк! — отвечал он, присматриваясь к «земляку»: внемлет ли тому, что будет дальше сказано, или языком только зубы чешет, — бывали и такие…

— Читаешь, браток? — свесив голову, спросил курносый, бородатый казак, лежавший над ним, на третьей полке.

— Интересуешься или так просто?

— Интересуюсь, что бают в газетине!

— Бают, что тебя, казак, есаулом награждают! — отозвался по соседству чей-то голос с явно выраженным еврейским акцентом.

— А тебя, жид, ермолкой!

— Жидов нет, все явреи, — поправили в соседнем отделении.

— Газета фальшивая, черная, — сказал Токарев. — Да, не газета, а оборвыш от ней. Не читаю, а так себе… Газету эту вчера на пункте в Витебске даром раздавали: взял на завертку и на простые надобности. «Русское знамя» называется… Читать ли нашему брату такую всерьез?

— Кадетов газета или как?

— Бери похуже, черной сотни, браток!

— А-а… — исчезла голова. — Вона какое холуйское дело.

Смеркалось. Вот-вот упадет крупный, тяжелый дождь.

Первый гонец его — торопливый, разгоняющий духоту ветер врывался в бегущий вагон. Сквозняк… Слетает с полок чья-то бумага, с шумом раскрывается плохо затворяющаяся, залатанная фанерой дверь в тамбур. Во всем вагоне говорят: быть грозе. Кто-то признается: пуще смерти боится грозы, и это всю жизнь так, а на позициях никогда не было такого страха, — кто б объяснил, отчего это?.. Над ним смеются, зато сочувствуют другому: тот пуще штыковой атаки страшится зубоврачебного кресла, — приходилось садиться в него в лазарете, так ни за что рта не откроешь, увидя клещи в руках зубодрала…

На нижней полке полуистлевшими картами дуются в «фильку».

Сиплый, простуженный голос по складам читает последнее письмо от «жинки», ведут речь об урожае, — охают, насвистывают. Вспоминают всякие военные случаи: быль и небылицу, ругают начальство, толкуют про политику, про несчастных мошенников и плутов:

— Известное дело… Важный чин на ём, на плуте, что звонок: звук от его и громок и далек, ребятки!

Токарев, не вдумываясь в прочитанное, пробегал глазами обрывок газеты:

«Кто желает без затраты капитала заняться какой-нибудь промышленностью, должен выписать книгу «Я сам — хозяин!» Цена с пересылкой 2 р. 75 к.».

«Вышла книга А. Котомкина-Савинского «Князь Вячко и меченосцы», посвященная августейшему поэту К. Р. Историческая поэма из эпохи войн XIII столетия: завоевание немцами Прибалтийского края».

«Для гг. регентов!!! К современным событиям! следование молебного пения ко господу богу, певаемого во время брани против супостатов, находящих на ны. Сочинение П. Чеснокова».

Еще сообщалось в объявлениях (Токарев улыбнулся) о «волшебной книге». Она ведь могла научить: заморозить воду в жаркое летнее время, заставить снег гореть в блюдце. Вырастить бобы в полчаса. Разрезать ниткой стекло. Превратить железный прут в свечу. Зажечь сухие дрова водой, — и прочим «чудесам».