Михаил Козаков - Крушение империи

• Название: Крушение империи
• Автор: Михаил Козаков
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1956

Роман «Крушение империи» задуман был …как произведение по преимуществу бытовое. Но история заставила автора буквально погрузиться в изучение своих фактов. …Границы романа сузились до изображения неполных пяти лет: 1913–1917. Зато содержание романа, уплотнившись, приобрело прочную идейную и композиционную опору: это роман о Феврале. Все его основание покоится на подлинно исторических событиях, и весь строй служит изображению великого общественного перевала от России царской к России революции.

«Крушение империи» — роман с очень большим числом действующих лиц. Главные из них до типической яркости выражают существа определенных общественных слоев и классов России первой мировой войны и февральской революции. Достоинство романа, как обширной картины последних лет российской монархии, заключается в том, что автор ясно представил читателю своеобычность борьбы антагонистических классов русского общества в этот момент истории.

Роман Козакова хорошо послужит советскому читателю своими красочными, образными и познавательными картинами последних дней императорской власти в России и дней начальных новой России после февральского переворота.

(Из предисловия К. Федина).

---

— Моей спутницы. Нам надо с ней торопиться, надо по серьезному делу, а тут еще задерживайся! Пойдемте обратно.

— Ну, а этот человек?.. Я ведь обещал!

— А кто он такой? Кстати, вы-то его знаете? — заполз в Федины глаза нарочито безразличный взгляд Ивана Митрофановича.

— Нет! — быстро соврал Федя, сам не зная в ту минуту почему.

— Ну, вот видите, — улыбнулся с облегчением Теплухин. — А бегаете, как мальчик! Пойдемте обратно.

— А вы?

— Что я?

— А вы тоже не знаете? — спросил Федя.

— Кого?

— Да вот этого человека?

— Понятия не имею, дорогой Федя, — развел руками Иван Митрофанович. — Пойдемте, отыщите вашего дядю — пусть даст лошадей, — торопил его Теплухин. — Я уж во дворе искал его, да не найти.

«Так ты не знаешь Кандушу? Напрасно! — думал Федя. — А у него письмо к тебе Людмилы, — откуда оно? Знал бы ты только, и если бы она знала?! Увидимся и сегодня и завтра… — повторил он в уме ее обещание. — Черт, да я же по-настоящему влюблен! Я ее люблю, я о ней думаю! Федька, балда ты, осел вифлеемский, разве ты этого не чувствуешь?» — обращался он к себе во втором лице и отвечал: «Чувствую!»

— Идите в дом, — сказал он Ивану Митрофановичу. — А я отыщу дядю.

Семена Калмыкова нашел в ямщицкой избе.

Тут шла перебранка между старостой Евлампием и ямщиками, ссорившимися друг с другом: кому в какую очередь и куда ехать. Семен, человек слабохарактерный, принимал то сторону одного, то другого. Матерщинили после каждого слова ямщики, — он тоже от них не отставал и старался кричать больше всех.

Кухарки Матрены давно уже никто здесь не стеснялся. Рябая, будто на ней горох молотили, вечно беременная, с уродливо опущенными грудями, прозванными в насмешку «церковными колоколами», — она толкалась у давно не беленной русской печи, орудуя деревянными лопатами и почерневшими ухватами.

Мал-мала меньше кухаркины дети — косопузенькие, рахитичные и подозрительно разномастные — ползали на ямщицких нарах, докинув свой, отгороженный закуток.

В избе густо пахло кислыми щами, обильно выкуренной махоркой, дегтем, овчиной, сбруей, — Феде было трудно дышать здесь.

У него было такое ощущение, что вонь избы плотно оседает на его шинели, на всем его платье, на руках, лице (того и гляди, принесешь ее в дом, где ждет его Людмила Петровна, — осторожничал он), и Федя почти насильно вытащил Семена Калмыкова в сени.

— Дядя, там пришли просить лошадей.

— Никаких лошадей сегодня! — махнул рукой Семен. — Ты, кажется, слышал, что тут за ярмарка?

— А завтра?

— Сейчас я ничего не могу сказать; Завтра — посмотрим. А тебе чего хлопотать? Кому это надо ехать? — удивленно посмотрел на него Калмыков.

Но Федя уже был во дворе.

«Кому… — усмехнулся он. — Скажи тебе — и ты мне все испортишь!»

Действительно, стоило только сказать, что лошади нужны дочери генерала Величко, и Семен бы уже расстарался: память о покойном Петре Филадельфовиче, всегдашнем покровителе калмыковских дел, тепло жила в этой семье.

«Сегодня лошадей нет», — скажет Федя, возвратись в дом. Важно — не быть пойманным во лжи, чтобы не переменила к нему отношения Людмила Петровна, захоти она справиться у Семена.

«Человека того не догнал», — соврет он во второй раз. Но, приготовившись к этому, Федя вдруг подумал, что Теплухин может его выдать — просто так, чтобы посмеяться над ним, унизить в глазах своей спутницы, — и он решил было простоять на морозе несколько лишних минут, в течение которых якобы выполнял поручение Людмилы Петровны, но тут же пожалел этого времени, проведенного без нее, и побежал в дом.

«А если Теплухин проболтается, скажу, что он сам меня удерживал почему-то!» — прикинул в уме Федя.

«А почему, в самом деле, удерживал? — подумал он теперь, открывая дверь в калмыковскую квартиру. — Сказать ему про Кандушу и письмо или нет?»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Чек на предьявителя

В прихожей Кандуша разделся, заглянул в зеркало, поправил гребенкой прическу и учтиво спросил Ивана Митрофановича:

— Куда прикажете?

— Прошу сюда, — указал Теплухин на дверь кабинета.

— Ага… — поклоном головы ответил Кандуша и шагнул не вбок, а прямо перед собой — в бывшую карабаевскую гостиную.

— Нет, сюда, сюда! — думая, что он ошибся дверью, вторично указал на нее Иван Митрофанович.

— А я — посмотреть, минуточку посмотреть! Пустует квартира — сирота покинутая… Правда, Иван Митрофанович? Как скажете? Посмотреть разрешается, — а? — сыпал слова горошком Кандуша, обходя уже все комнаты и нигде долго не задерживаясь.

— О, пожалуйста! — догадавшись теперь об истинной причине кандушиного любопытства, сказал Теплухин. — Это летняя резиденция господина Карабаева. Кто-нибудь захочет приехать — дом наготове. Лучшей дачи не надо. Посмотри, какой тут сад спускается к реке.

Они подошли к ошпаклеванной на зиму стеклянной двери, выводившей на огромную террасу, аккуратно очищенную от снега.

— Во, какой сад! Не сад, а садище!.. — поражал сегодня Теплухин своей разговорчивостью, да еще по таким, казалось бы, пустякам. — Вот там, налево, за поворотом, — разные усадебные постройки, конюшня, ледник, оранжерея, и все наготове, а квартира пустует. Собственно хозяин в ней тот, кто живет здесь: владельцев круглый год нет.

— А кто живет? Есть тут кто-нибудь? — выпытывал Кандуша.

— Есть. Сторожиха, дочка ее, кот да собака, — успокоил его Иван Митрофанович. — Нам никто, Пантелеймон, не помешает и не услышит. Понятно?

— Очень даже!

Они возвратились в кабинет.

— Я сейчас… — сказал Иван Митрофанович, покидая гостя.

Через три минуты рослая румяная сторожиха внесла на большом подносе кофейник и приготовленный завтрак и сразу же ушла, так и не увидев гостя, потому что он стоял спиной к ней и сосредоточенно рассматривал в ту минуту висевшую над диваном картину.

— Прошу садиться, — хозяйничал Иван Митрофанович, наливая в чашки из кофейника. — Один, знаешь, государственный деятель — Талейран — говорил так про этот напиток: кофе, говорил он, должен быть горяч, как ад, черен — как дьявол, чист — как ангел, и сладок — как любовь! Каково, — а? — старался он быть как можно веселей. — Хорошо сказано!.. А вот молочник. Или ты, Пантелеймон, как тот государственный деятель, — больше черный уважаешь, — а?

— Мне — с молочком: излишнее, позволю сознаться вам, сердцебиение избегаю, — вот что! Черный кофе, Иван Митрофанович, теперь много потребляют — чтоб по причине сердца не брали в солдаты. Еще бельма себе ставят, махру пьют, шерстяные нитки пропускают под кожей для заражения… — тоже разговорчивостью в ответ платил Кандуша, дожидаясь, покуда хозяин первый пригубит и глотнет горячий кофе: а ведь черт его знает, что может накапать в кофе такой человек, как Иван Митрофаныч, — казнит и не поморщится!..

— А ты все знаешь! — поддерживал разговор Иван Митрофанович. — Все проделки дезертиров… а?

— Все, позволю себе заметить! Хе-хе… Все…

Теплухин вспомнил в эту минуту амурскую «колесуху» и отчаявшихся каторжан, прибегавших к тем же средствам, — он быстро отогнал это неприятное воспоминание и сказал:

— Кушай…

— Благодарю, Иван Митрофаныч.

— …да начнем наш разговор… Или как ты? Может, еда помешает тебе серьезно думать? Знаешь, есть такие люди…

«Много церемоний с ним. Чего, в самом деле? Оглушить его, а там посмотрим!» — утвердился в своей мысли Иван Митрофанович и приготовил уже в уме первые слова, которые скажет вот сейчас Пантелейке.

— Гос-споди боже мой, да разве мне трапеза обязательна? Аминь! — отодвинул Кандуша чашку и положил обратно на тарелку взятый на вилку кусок ветчины.

— Аминем твоим квашни не замесишь! — недовольно улыбнулся Теплухин его жесту. — А замесить дело надо… дело, — понимаешь? Так вот… Деньги получить хочешь? Я дам денег, — неожиданно для собеседника громко и твердо сказал Иван Митрофанович.

По растерянному выражению кандушиного лица он понял, что тот никак не подготовлен был к такому прямому вопросу. Пантелейка потянулся на стуле, потом плечи его опустились, руки, лежавшие на чайном столике, теребя салфетку, медленно, заторможенно сползли вниз, веки замигали. Он молчал.

— Вздохни и вымолви! — мягко посмеивался Теплухин. — Много воздуху набрал в себя — разорвать может!

— Смеетесь, — угрюмо потупил глаза Кандуша.

Лицо его посерело, как жесть.

— Да нет, я серьезно. Очень серьезно, Пантелеймон Никифорович, — впервые назвал его полным именем Теплухин. — Даю деньги. И не малые.

— За что?

— Деньги, Пантелеймон, слепы: за что отдаешь — не видят.

— Ну, а человек?

— Человек видит, что ты прав. Даю деньги, чтобы;, забыли мы с тобой все, — понятно? И чтобы ты всегда помнил, что ты их взял! — открыл свои намерения Иван Митрофанович. — Карты розданы, Пантелеймон Никифорович. Играем в открытую, в колоде больше нет.