Михаил Козаков - Крушение империи

• Название: Крушение империи
• Автор: Михаил Козаков
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1956

Роман «Крушение империи» задуман был …как произведение по преимуществу бытовое. Но история заставила автора буквально погрузиться в изучение своих фактов. …Границы романа сузились до изображения неполных пяти лет: 1913–1917. Зато содержание романа, уплотнившись, приобрело прочную идейную и композиционную опору: это роман о Феврале. Все его основание покоится на подлинно исторических событиях, и весь строй служит изображению великого общественного перевала от России царской к России революции.

«Крушение империи» — роман с очень большим числом действующих лиц. Главные из них до типической яркости выражают существа определенных общественных слоев и классов России первой мировой войны и февральской революции. Достоинство романа, как обширной картины последних лет российской монархии, заключается в том, что автор ясно представил читателю своеобычность борьбы антагонистических классов русского общества в этот момент истории.

Роман Козакова хорошо послужит советскому читателю своими красочными, образными и познавательными картинами последних дней императорской власти в России и дней начальных новой России после февральского переворота.

(Из предисловия К. Федина).

---

Подумал о ней иронически, но с любопытством: «До чего хозяйственна крестьянка!» — окурок на ее глазах выбросил в окно, закурил новую папиросу.

К концу завтрака пришел Юрий: темные волосы прилизаны, ниткой — тонкий пробор на боку, темноглазый, немного продолговатое лицо с прыщиками на подбородке, нос заметен, остер, — весь очень похож на Георгия Павловича, на дядю, — отмечала всегда Софья Даниловна.

— Карасей восемь штук и мелкой рыбы фунта два! — объявил он, садясь к столу, шумно пододвигая стул. — Дезертир помогал.

— Какой дезертир? — в один голос спросили оба родителя.

— Ну, известно, какой — обыкновенный! — фальшивым юношеским баском ответил сын. — Тот, что воевать не желает и от властей прячется. Изменник отечества, короче говоря. Субъект наказуемый.

Родители переглянулись: не понять было сразу, каким тоном говорит их сын — насмешливо или серьезно. И оба предпочли не повторять своего вопроса.

Но Ириша полюбопытствовала:

— Каким же это образом он тебе помогал, Юрик?

— Не образом, а руками, мадемуазель. Сидели мы оба и удили. Вот и все. Удили и разговаривали, — тут я и понял из разговоров, с кем имею дело. Чистопробный дезертир: денег попросил на дорогу. На билет. Сам он из Тихих вод.

— Это что за местность — Тихие воды, какой губернии? — задала вопрос Софья Даниловна сыну, очищая для него яйцо от скорлупы.

Он рассмеялся и снисходительно, как показалось Льву Павловичу, посмотрел на мать.

— Местность эта не имеет губернии, но встречается теперь часто, мама!

— Что за манера… Ты усвоил, кажется, очень плохую манеру, Юрик, отвечать загадками и каким-то странным тоном, друг мой! — рассердился на него вдруг Лев Павлович. — Потрудись отвечать по существу.

— Я ничего особенного не позволяю себе, — смутился, к удовольствию Льва Павловича, Юрий. — Извольте, я вам все объясню. «Тихие воды» — так называют в шутку солдаты поднадзорную воинскую команду, из которой они убегают.

— Ну, не все убегают! — отрезал Лев Павлович.

— Не всем удается, но все хотят, — сказала как бы невзначай Ириша, встав из-за стола. — Спасибо, мамочка… Я пойду к гамаку, в рощу.

Проходя мимо отца, она вдруг приблизилась к нему и, не глядя в лицо, поцеловала его в щеку. Он ощутил ее теплые, мягкие губы, они отдавали слегка запахом свежего молока, сладкого творога, пеклеванного хлебца. «Ах ты мой теленочек родной!» — подумал о ней нежно, хотя еще секунду до того готов был, как и на Юрку, рассердиться.

Через минуту Ириша вышла со двора, пересекла песчаную рыхлую дорогу, взбежала на зеленый бугорок и, обхватив сзади сцепленными руками голову, медленно и плавно, немного раскачиваясь, что напоминало походку матери, Софьи Даниловны, направилась в лесок.

Лев Павлович долго провожал ее взглядом, сидя в плетеном кресле на веранде.

Вот она свернула направо, пошла какой-то тропинкой, и, чтобы видеть ее, надо повернуть в ту же сторону, направо, голову, и Лев Павлович, отвернувшись от стола, глядит теперь вдаль, сквозь стекло широкой верандной рамы.

Но стекло озорничает, как кривое зеркало в Луна-Парке, — волнистое, «пьяное» стекло, приобретенное экономным, малоимущим плотником Вилли Котро, смещает, ломает перед взглядом безукоризненно прямые сосны, превращает в смешной зигзаг тропинку, раздваивает, обезображивает плавно идущую фигуру Ириши. Лев Павлович ищет ровное, «трезвое» место в стекле Вилли Котро, для этого встает даже, не спуская взора с удаляющейся дочери.

«А ведь нам следовало с ней поговорить, пооткровенничать. Чую, что надо… — решает он вдруг, как бы отвечая каким-то другим своим мыслям, пришедшим уже не только сейчас, а еще раньше, в первый день возвращения из-за границы. Верней — в первую ночь разговора с женой, Софьей Даниловной. — Да, да, объясниться надо. Только, бы найти подходящий случай».

Он и не предполагал в ту минуту, сколь скоро представится этот «подходящий случай».

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ Большевики: старший и младший

Когда познакомились и прошли первые пять минут беседы, Ваулин искренно признался:

— А я и не подумал бы раньше, что вы такой!

Сухопарый собеседник стянул серый гарус своих бровей, улыбнулся и сказал:

— Такой, Сергей Леонидович, каким полагается быть в данный момент. Ленин, хваля, очевидно, за способность преображаться, называет меня Парацельсом. Знаете, в шестнадцатом веке существовал такой известный реформатор алхимии. Все сохранившиеся тридцать пять портретов его очень мало походят один на другой. А настоящее имя его не Парацельс, а вот такое: Филипп-Авреол-Бомбаст фон Гогенгейм. Вот, извольте запомнить, — так и со мной иногда!.. Ну, да ладно, поговорим о деле, товарищ.

— Во всяком случае, — отвечая улыбкой на улыбку, сказал Ваулин, — на нашего российского купца первой гильдии Савву Абрамовича Петрушина вы действительно не очень смахиваете. Надо думать, что и «купчиха» Евдокия Николаевна…

— …ничего общего с замоскворецкими купчихами не имеет, — закончил ваулинский собеседник.

— Да, Савва Абрамович. (Так и просил называть себя.)

— Позвольте, вы откуда звонили мне? — скачками шли его вопросы.

— Из аптеки.

— Никто не слушал вас?

— По-моему, никто.

— Это хорошо. Вы сами понимаете, что за вами, конечно…

— …слежка, — кивнул головой Ваулин. — Я осторожен, как могу: шел сюда буквально волчьими шагами. Я хорошо знаю Петербург и, узнав адрес, вспомнил, что можно пройти сюда двумя сквозными дворами с Мойки. Но я не ожидал, что попаду…

Недоговоренное заменил жест (развел руками) и удивленный огляд комнаты во все стороны: мол, довольно шикарно тут у вас.

Савва Абрамович назвал фамилию хозяина квартиры: крупного фабриканта, главы акционерного общества, широко известного в Европе.

«А-а, квартира шефа…» — тотчас же вспомнил Ваулин рассказы товарищей о Савве Абрамовиче.

— Мы одни в квартире, если не считать прислуг. Семья хозяина в Крыму, а сам он, хотя и в городе, но приедет сегодня очень поздно.

Они сидели в разных концах крытого розовым шелком узкого диванчика с инкрустациями на изогнутой спинке, с выгнутыми, позолоченными ножками, выточенными из карельской березы. Вся мебель в комнате — стулья, столики, второй диван — была точно такой же. «А все-таки безвкусица!» — не одобрил Ваулин, оглядывая комнату. Понравились только атласные, без всяких украшений и узоров, обои, словно дававшие мягкий дополнительный свет к электрическому, горевшему высоко под потолком.

Прислуга в белой наколке принесла на подносе кофе, сливки, печенье. Когда закрылась за ней дверь, Савва Абрамович сказал:

— Теперь нам никто уж не будет мешать. Рассказывайте, дорогой Сергей Леонидович, как обстоят дела. Так вот вы какой, вот какой, — повторил он дважды, прежде чем начать слушать, и посмотрел дружелюбно на Ваулина. — О вас писал нам несколько раз за границу очень похвальные вещи Бадаев. Ну-с, хорошо. Рассказывайте, рассказывайте, что знаете.

Но вышло так, что через несколько минут он больше сам стал рассказывать, чем слушать, что было только приятно Ваулину.

Последнее время Савва Абрамович, инженер-директор одного из предприятий русско-бельгийского акционерного общества («и старый большевик социал-демократ!» — все время не забывал этого Ваулин), большую часть года проводил на Западе, занятый там — официально! — делами фирмы. Он отлично умел организовать транспорт нелегальной литературы из-за границы и «технику» подпольной работы в крупнейших рабочих центрах России. Все это Ваулин, в числе немногих членов питерской организации, знал со слов все того же товарища Бадаева.

— …Пожелаем всем нам такую энергию, какую он проявляет! Его стремление быть в курсе всего, что происходит в России, не знает пределов.

Так ответил Савва Абрамович на вопрос Ваулина о Владимире Ильиче Ленине.

Савва Абрамович дважды за эти полгода ездил к нему в Швейцарию и несколько раз получал от Ленина письма в Лондон, — ого-го, какой человек Владимир Ильич! Неукротимый, страстной воли и энергии человек! А работоспособность… работоспособность дьявольская.

Ваулину было странно видеть Савву Абрамовича таким взбудораженным: насколько он успел приглядеться к нему, тот был до сего времени спокоен и сдержан, с жестами размеренными и неторопливыми, а тут вдруг — словно прорвало человека! Значит, есть кем восхищаться: Сергей Леонидович никогда не встречался с Лениным и ни разу его не видел.

— Что он делает сейчас? — задал простой вопрос.

— Все, что можно только, что удается делать в интересах партии! — несколько торжественно, как показалось Ваулину, ответил Савва Абрамович. — В частности, заканчивает для книгоиздательства «Парус» большую брошюру. Она называется «Империализм как высшая стадия капитализма». Этому вопросу Ленин, имейте в виду, придает громадное значение. Он считает, что настоящей, глубокой оценки происходящей войны нельзя дать, не выяснив до конца сущности империализма как с его экономической, так и с политической стороны. Вы знаете, — холодно уже улыбался вишневый тонкий рот Саввы Абрамовича, и гладко выбритый подбородок его слегка дрогнул, — что Пифагор, передают историки, открыв свою знаменитую теорему, будто бы принес Юпитеру в жертву сто быков. И вот с тех пор все скоты дрожат, гласит пословица, когда открывается новая истина. Ochsen zittern[19], говорят немцы в таких случаях. Напш и европейские меньшевики могут поистине, как Ochsen, дрожать: работа Владимира Ильича сокрушительный удар по их прогнившим теорийкам.