Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

• Название: Василий I. Книга первая
• Автор: Борис Дедюхин
• Издательство: АРМАДА
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-87994-052-7

Действие увлекательного исторического романа «Василий, сын Дмитрия» охватывает период до и после Куликовской битвы, когда росло и крепло национальное самосознание русского народа. Все сюжетные линии романа и судьбы его персонажей сопряжены с деятельностью конкретных исторических лиц: князя Василия I, Сергия Радонежского, Андрея Рублева.

---

— Живее туда! — и он жестом разрешил боярам и гостям ехать на место рева, оставшись на лугу опять в одиночестве.

Этот польский посол, оказывается, очень непрост, а говорить любит загадками. Василий вспомнил, что на последнем пиру Август рассказывал о том, что из древнеславянского племени лехитов, или ляхов, на севере от Чехии, между Эльбой и Вислой, образовался польский народ и как появилось у него первое государственное правление. Согласно рассказу, получилось некогда так, что князь Попель и простой землепашец Пяст одновременно праздновали пострижение своих сыновей. В это время пришли на их землю два пилигрима. Попель прогнал со двора чужеземных паломников, а Пяст радушно принял их. В благодарность странствующие богомольцы совершили чудо — размножили яства и питье в таком количестве, что бедный Пяст смог пригласить к себе на праздник князя Попеля и его гостей. Сына своего при пострижении Пяст назвал Земовитом, что значит — «покоряющий землю» (от «земо» — земля и «вит» — витязь). Вскоре после этого народ, недовольный Попелем, изгнал его со своей земли, он бежал на остров, где его съели мыши. А князем был избран сын Пяста. А затем верховная власть в польском государстве принадлежала его внуку Лешеку, потом правнуку Земомыслу… И таким образом, выводил из всего сказанного Август, польский народ, как и русский, исконный землепашец, лишенный всяческих хищнических устремлений, а потому уж кому-кому, но полякам и русичам жить надо в добрососедстве и нелицеприятной дружбе…

А до Августа слышал Василий и другое еще рассуждение о родстве и схожести судеб этих двух славянских народов: ни одно из западноевропейских государств не вело сколь-нибудь продолжительной борьбы в столь неблагоприятных условиях, как приходилось делать Руси и Польше — обе страны равнинные, открытые для нашествия…

Размышления Василия прервал голос незнакомого человека, подъехавшего на коне к нему шагом, обнажив голову, и с видом очень почтительным.

— Дозволь, государь, слово молвить. Василий Румянцев я.

— A-а, старейший боярин нижегородский, рад тебе. — Василий в самом деле обрадовался нечаянной встрече. Оглядел тезку быстрым и внимательным взглядом, пошутил: — Что это ты, боярин, прозываешься Румянцевым, а сам ровно из трех лучин обугленных сложен?

Боярин охотно ответил:

— Батюшка у меня был рожаист, прозвали его Румянцем, а я в матушку удался, но раз сын Румянца, вот и стал Румянцевым. Да ведь и ты, великий князь, обличьем в матушку, рус вон…

Сравнение показалось Василию дерзким, но он не успел обидеться, боярин продолжал, торопясь, пользуясь возможностью поговорить наедине:

— Но не обличье определяет поступки наши, государь, а помыслы и вера. Я твоему батюшке предан был, хотя числюсь старейшим боярином князя нижегородского Бориса Константиновича. Никто, кроме нас с тобой, об этом не ведает…

И тут словно вздрогнул весь лес, доселе беспечно дремавший. Лай собак, зов трубы, крики загонщиков, шорох вспугнутых птиц, отчего с деревьев тут и там стала срываться отмершая осенняя листва, обламываться тонкие сухие ветки. Выскочила из леса и припустила через луг почуявшая неладное лисица. Шум охоты все ближе и ближе накатывался на Василия, он невольно пришел в возбуждение и азарт.

— Жди знак, позову. — Василий поднял хлыст, чтобы послать коня вперед, но боярин успел еще шепнуть:

— Я к княжичу Ивану приставлен, он нынче домой собирался, готовить все велел…

— Жди знака, говорю! — Василий развернул коня и помчался на дальнюю отрожину оврага к охотникам, среди которых выделялся своей ярко-желтой безрукавной епанчой нижегородский княжич Иван. Был он счастлив без меры, что в охоте на стон посетила его удача:

— Слышу «у-оо-х, у-оо-х» — будто стон и вздох такой глубокий… Ну, думаю, на токовище сохатого навел меня твой доезжачий (я ему за это харалужный нож пожаловал!), и верно — только он один раз застонал, так сохатый кинулся прямо на меня, а я не растерялся, вот, смотри… Ну, конечно, доезжачий твой помог, в шею ему, видишь… Потому как обязательно надо заколоть, обя-за-тельно, а то ровно душегубство[81].

Василий посмотрел на поверженного лося. Зверь был мертв, но шерсть его еще не поблекла, отливала бронзой в холодных лучах закатного солнца. Кровь пролилась с шеи на белую паховую подпалину, видна была и на ноге, потом терялась в черном чулке перед роговым венчиком копыта. Это, конечно, не секач, не вепрь-единец, которого сразил Василий из лука в Литве, но тоже добыча почетная, особенно для Ивана…

Василий вспомнил, как Витовт увенчал его тогда хвойной веточкой как «победителя» и хвалил очень громко. Василий удивлялся великодушию хозяина, подозревая, что тот завидует его знатному успеху, но искусно скрывает это. Сейчас понял, что литовского князя радовала иная, более крупная удача — так же, как сейчас Василия. Снисходительно улыбался он в ответ на хвастовство нижегородского княжича, отломил ветку елочки, обмакнул кончик в лосиную кровь и заткнул ее за соболиную оторочку на шапке Ивана. Без тени зависти, от души поздравил его с полем, по праву старшего назидание сделал:

— А вот нож жаловать неосмотрительно, вражду можно накликать, обрезаться можно.

Но Иван оказался не лыком шит:

— А то я не знаю! Вот, смотри, я в обмен его железный с березовой рукоятью взял…

— Удалец! — еще раз, теперь уж за рассудливость и оглядчивость похвалил Василий. — Даю пир силен в честь победчиков охоты. Оставайся еще у меня гостевать.

— Остаюсь, остаюсь! — бормотал Иван, хмельной и чадный от радости.

И польского посла Августа Краковяка удача не обошла, и тоже не без умелой помощи великокняжеских доезжачих.

— Иван на стон, а ты на реву взял зверя! — Василий похвалил Августа и воткнул еловую веточку ему в петлю жупана. — И ты — победоносец!

Великодушию Василия не было границ. Он слишком хорошо понимал настроение своих гостей. И то дикарское, не подвластное человеку потрясение, которое испытывает каждый охотник при виде крови поверженной им дичи, и то запоздалое обсуждение происшедшего, когда одним спекшимся комком в груди соединены азарт, жадность, радость, жажда превознестись самому и услышать признание других. Понимал своих гостей Василий, однако никому не завидовал. Сколько бы у него впереди ни было охотничьих удач, уж никогда не забудется тот звездный миг, когда от его стрел рухнул секач-единец. Сразу же тогда пошла молва из Литвы в Польшу, в Пруссию, в Данию, оттуда кружным путем — через Францию в Византию — до Руси докатилась: наследный княжич московский, что из ордынского плена сбежал, в гостях у Витовта на охоте убил вепря весом в четырнадцать пудов!..

Василий прощально взглянул на яркий, умытый растаявшим снегом Субботний луг, подумал: «Если мне так радостно видеть молодую траву, то как, должно быть, счастлив при виде живой зелени заяц!»

Вспомнив зайца, мысленно похвалил его, как только что хвалил вслух нижегородского княжича и польского посла: «Удалец! От пяти каленых стрел ушел! От таких моих стрел в Литве единец пал, а русак вот упрыгал. Просто удалец!» И еще подумал Василий, что это редкая удача — увидеть на зеленом лугу зайца: летом их словно бы и нет тут вовсе, но стоит выпасть снегу, как смелеют они сразу, белые на белом снегу.

9

Утром доложили Василию, что в Кремль прибыли три знатных выходца из Орды, из ханской свиты, просят принять их по делу, не терпящему отлагательства, которое они желают изложить непосредственно самому князю.

Не без любопытства и волнения вошел он в посольскую палату, чтобы, заняв великокняжеское кресло, выслушать тех, кто столь недавно властвовал его жизнью, честью и благополучием. В палате было душновато, бояре толпились в тяжелых нарядных одеждах, через верхние цветные стекла косо падали синие, желтые, малиновые лучи, еще усиливая пестроту нарядного шитья и драгоценных каменьев на боярах.

Распахнув кафтан, Василий поднялся упругим шагом на возвышение, сел на краешек кресла и сделал знак, чтобы ввели ожидавших приема. Он не обратил внимания, как недовольно переступил с ноги на ногу кое-кто из старших бояр: не соблюдает, дескать, князь неторопливого приличествующего чина, сел не грузно, каменно, как подобает, не потомил ордынцев важной неспешностью, кивнул небрежно — к делу, мол. Зато Юрик все приметил зорко, округлил серые глаза, самолюбиво дернул плечом. Не дано ему было понять, что не мстительность и не злоба торопили Василия — после вчерашней потехи молодая уверенная сила зажила в нем: он на своей земле и ведет себя как хочет.

Он не смог скрыть удивления, когда из боковых дубовых дверей бесшумной кошачьей походкой вышли не трое посланников, а один. Тупя взор, он быстро пересек палату, не подымая глаз, упал на колено перед троном, гибко согнулся в поклоне, словно бы пряча лицо. Только уголки темных губ, казалось, подрагивали в лукавой усмешке. Знакомо повеяло запахом никогда не мытого тела… Эти исклеванные оспой впалые щеки, сросшиеся брови — конечно же, он, Тебриз! Тот самый татарин, который тогда в Сарае предал его во время первого побега… Василий сразу узнал его, но, справившись с собой, сидел прямо, бесстрастно, глядел непроницаемо поверх темноволосого затылка, на котором металась, кружа, залетевшая в открытое окно бледно-желтая бабочка, которую, очевидно, разбудило неожиданное осеннее тепло.