Николай Никонов - Солнышко в березах

• Название: Солнышко в березах
• Автор: Николай Никонов
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

Повести уральского писателя Николая Никонова («Солнышко в березах», «Глагол несовершенного вида») автобиографичны. Неторопливая манера повествования придает произведениям писателя характер особой задушевности, правдивости. Наряду с изображением человеческих отношений, судеб, автора интересуют проблемы отношения к богатствам земли.

---

— Что ты? Проснись! — трясла меня мать, а я таращился, отбивался…

Было пасмурное утро. В форточку свежо и мокро дуло. Мать стояла возле, тревожно, кругло смотрела. Может быть, она что-то понимала, но я молчал, только отдувался, и она покачала головой, ушла, слышно было, как застегивает старый-престарый трепаный портфель, надевает калоши, спускается по лестнице. А я успокаиваюсь, лежа раздумываю о вчерашнем и о том, как лучше ей сказать обо всем. Я ее очень любил, но теперь уже никогда не ласкался, как впрочем, никогда не называл ее ни уменьшительными, ни всякими теми именами, которыми называют воспитанные, любящие и почтительные дети. Была она мне просто «мама», «мам», я с ней и не делился особенно ничем, разве уж если бывало чересчур тяжело. Я не любил слушать ее наставлений, хоть часто поступал именно так, как она советовала, я не подчинялся ей слишком, оберегал и ценил свою раннюю самостоятельность, но получалось — делал все, что было необходимо и что она считала нужным. У нее был странный характер — вроде бы вспыльчивый и неуживчивый, в то же время бесконечно добрый, прощающий все. Но она была и непримирима к людям, которых не принимала, к людям вроде бы вполне хорошим, и этим удивляла, сердила меня. Лишь впоследствии, когда я стал взрослым, а ее уже не было, я начал понимать, как права была она в той интуитивной оценке людей, схожей с прови́деньем. И тогда же я понял, как много раз был несправедлив, глуп и по-отрочески груб с ней… Такое всегда приходит отчаянно, непоправимо поздно.

Днем я отправился в универмаг. Капал дождь, везде было сыро, по тротуарам бежала прозрачная вода, но было тепло. Дышал дождевым воздухом, шагал по бульвару солидной походкой человека, могущего все купить. Это ведь очень большая разница — ходить ли по магазинам с деньгами или без. Без денег ты вроде бы отделен от всех товаров и продавщиц стеклянной стеной — наверное, это и называется «лизать мед через стекло». Совсем другое, когда деньги, вот они — на всякий случай пощупывал внутренний карман, застегнутый на бабушкину булавку-безопаску. С деньгами по магазинам ходить весело, приятно.

Ботинок и туфель в коммерческом универмаге было много. Все больше чешские, на такой вот подошве — сто лет носи, не износишь, — блестящие, с белыми шитыми рантами, с узорами на носках, они улыбались, манили добротностью, качеством кожи, солидностью фасона, приятно-кожаным запахом. Глаза у меня разбегались, как, наверное, у Али-бабы в пещере с сокровищами, где он то срывал со стен золотые блюда и любовался на свое отражение, то перепоясывался кривым алмазным мечом, то погружал руки до локтей в бочонки с золотыми динарами, — я же просто загонял продавщицу, и так-то не очень охотно, с подозрением и презрением подававшую мне пару за парой. Ах, как мне хотелось купить черные солиднейшие полуботинки, мягко посвечивающие шевровой кожей, или вон те шоколадные, на бледно-желтом каучуке, но ведь мне надо было выбрать одни! — и скрепя сердце я выбрал наконец красно-коричневые, внушительно блестящие, на белой лакированной подошве с зубчатым клеймом «Батя». Это были такие ботинки, что погрузишь ступни в их прохладную гладкую, ловкую глубину и думаешь: «Черт побери, вот ноги — красота!» А рядом стоят пропыленные, вонючие, перекошенные и стоптанные твои ботинки с оборванными, в узлах, шнурками. И опять думаешь: «Как это я в них ходил? Такая дрянь — надевать тошно».

Зато костюм подобрал без труда, темно-коричневый бостоновый, на шелковой холодной подкладке, не костюм — загляденье. Его я облюбовал задолго до того, как стал обладателем таких капиталов. Правда, тогда и не мыслил, что смогу его купить, но теперь вот — все меняется на земле к лучшему, — важно пересчитав деньги на глазах у продавщицы (это тоже было необходимо — знай наших, не косись!), взял выписку, уплатил в кассу и уже с миной хозяина и обладателя следил, как продавщица ловко заворачивает костюм в бумагу шелком подкладки вверх, перевязывает шнурком, туго обрывает, подает. Все!!!

Покупки тяжелили руки. Спускаясь по лестнице, думал, что надо бы еще рубашку с твердым воротничком — такие видел у англичан в ресторане. (The boy’s a savage!) Черт бы их побрал, а одеваться они умеют. Еще надо носки, платок в карман, галстуки… Ну, не все сразу. Денег осталось шесть рублей. Зато есть главное: костюм и ботинки! И это не сон. Вот они, несу… Галстуки у отца есть хорошие. Носки как-нибудь… А рубашку раздобуду… Тра-ля-ля! Мир прекрасен!

Пасмурный день на улице необычно хорош. Дождь прошел. Пахнет прохладным сырым теплом. Не светит солнце, но оно чувствуется. Оно где-то близко. Над городом розовая тихая мгла. На лотках торгуют мороженым. Без карточек! Невиданная довоенная сладость. И я истратил последнюю пятерку на это мороженое, ел, глотал его ледяную нежность и был счастлив, правда, счастлив впервые за много-много лет, после тех бесконечных детских дней.

Наверное, богатство идет к богатству, потому что мать купила мне где-то отличную рубашку, две пары носков и принесла ордер на американский подарок. Были тогда такие американские подарки: ношеные пальто, костюмы, платья — их распределяли среди нуждающихся. И вот у меня американское пальто. Очень даже хорошее. Почти новое. Серого цвета в желтоватую клетку. С ума можно сойти от такой роскоши. Не было ничего — и вдруг все есть. Занятная женщина эта самая Фортуна…

К осени наконец подросли волосы. Я полноправно подстригся. Когда пришел домой, долго гляделся в зеркало — увидел там вполне приличного человека, не красавчика, но и не противного, с лицом довольно загорелым, в то же время и бледным (у меня с детства все какое-то малокровие). Еще удивляла непривычная раньше взрослость в глазах этого человека, какое-то выражение уверенности в себе, правда, не слишком ясное. Обрадовался этому. Человек в зеркале мне понравился. Попробовал сделать морщину между бровей, человек в зеркале сделал то же, и морщина очень подошла к его лицу. Оно стало еще взрослее, увереннее. Я решил: эту морщину обязательно выработаю, буду каждый день так морщиться. Мне очень хотелось посмотреть на того человека в новом облачении, но я не стал этого делать. Дома ни разу не надел костюм, ботинки тоже не померил. Точно последний скупец, жадный рыцарь, отдалял минуты наслаждения своим богатством — оно и так постоянно грело меня. Я каждую минуту знал, что теперь есть костюм, нисколько не хуже, чем у Мосолова, а ботинки даже в сто раз лучше. Есть клетчатое пальто, есть рубашка, правда, не с твердым воротничком (но мама сказала, что его можно накрахмалить), и есть узорные носки (две пары)… Единственное, что огорчало, — танцы. Все попытки научиться, держа перед собой стул, были плохи. Да и стул все-таки не девушка, как бы с ним хорошо ни получалось, конечно, ни за что не рискнешь пригласить кого-нибудь, а ЕЕ… Подумать даже страшно…

V

Сентябрь подошел незаметно. Кончилась война с Японией. Снова пришел мир, и теперь, чувствовалось, надолго, может быть, навсегда. Быстрота, с которой разгромили Японию, показалась уже совсем обыкновенной, внушала радость, веру в нашу силу. Вот вы так попробуйте, хоть и с вашей бомбой! Да и у нас, наверное, бомба есть, только секрет пока. В России любят секреты. В газетах фотографии: тысячи пленных, наши танки на улицах корейских городов. Снова флаг над Порт-Артуром. «На сопках Маньчжурии» — самый модный вальс. В кино — американский линкор «Миссури», громада пушек и угловатой стали, японцы в толстых очках, штатские, почтительные, подписывают капитуляцию, американский адмирал хлебосольно улыбается — каждый текст новой авторучкой. (Авторучки запомнились особо, сколько авторучек — богатый!)

Война кончилась. И день, когда я шел в школу, был совсем не осенний, а летний, теплый, ветреный, светлый, только какой-то уж очень легкий. Легко дышалось, легко шагали ноги, улицы были такими знакомыми, вот мосток, вот канава, желтеющий сад — тут я слушал весной соловья, старая липа облокотилась на забор, наклонила его, и дома тоже казались светлыми, добрыми и легкими, а небо было белое, неподвижное, просвечивающее блекло-голубым. Вдали, за вокзалами, оно светилось тихой и радостной печалью. Словно бы все в мире просветленно отдыхало от войны, переглядывалось с небом в безмолвной и уже бесслезной опустошенности. И редкий паровозный гудок, откинутый эхом, лишь говорил еще: она кончилась, кончилась, кончилась…

На школьном дворе, пока толпились у крыльца, слушали приветствия директорши и учителей, успел узнать все новости, встретиться со всеми, а кое с кем обменяться тумаками. Все удивительно выросли, изменились за лето. У Гуссейна на длинном младенческого цвета лице пробивались усики, Гипотез стал еще длиннее, ноги как ходули. Клин отрастил волосы, и голова его теперь уже не напоминала так мичуринскую грушу Бере зимнее. Мышата подрос, но все-таки был очень мал, ибо вытянулись-то все. Тартын за лето ростом почти догнал меня, но и с прической стал немногим лучше. Выражение приглядывающейся обезьяны не сошло с его лица. Не изменился только Кудесник, все такой же сгорбленный, седой, красные глаза безобидно мигают, да остались, как были, Лис и Официант. Лис полорото слушал директоршу, остолбенело глядел рыжими глазами, а хитренький остренький худырь Пермяк сновал в толпе, вынюхивал новости. Увидел — застрекотал: