Николай Никонов - Солнышко в березах

• Название: Солнышко в березах
• Автор: Николай Никонов
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

Повести уральского писателя Николая Никонова («Солнышко в березах», «Глагол несовершенного вида») автобиографичны. Неторопливая манера повествования придает произведениям писателя характер особой задушевности, правдивости. Наряду с изображением человеческих отношений, судеб, автора интересуют проблемы отношения к богатствам земли.

---

Я принес из забитого снегом подвала метлу и лопату, поднялся по сходням на этаж. Все было завалено снегом, и так уныло лежал он на строительных развалинах под фиолетовым предрассветным небом, что я опять горько вспомнил привычный уже завод, цех, тепло, запах окалины, масла, металла и стружки, гул моторов, лязганье железа, дзиньканье молотков в слесарной мастерской, тяжелое перемещение крана над головой, удивительно круглый зад крановщицы Нади, на который все у нас косились — от меня, ученика, до начальника цеха, особенно, когда Надя поднималась в свою кабину, вспомнил девчонок-токарей, моряка Гребнева и мало ли что еще. И на черта я сюда пошел! Сидел бы на месте… Но ведь не нравилось? Все мы так устроены, все куда-то надо, все надо — больше! Сперва бы попробовать, поработать день-два… Ну ладно. Держись, чего там… В крайнем случае — вернусь, кажется, сказал это вслух.

Тем временем зашумел подъемник, первая ванна с раствором прошла над моей головой, опустилась рядом. С непривычки разинул рот, не знал, что делать. Крановщица звонила.

— Чиво стоишь. Атцыпляй давай, — сказал, появляясь. Усмангулов.

Я неловко стал отцеплять крюки-карабины, державшие ванну, а по стене уже натягивали шнуры. Кирпич был тут. Бригадир размешал раствор сверху, потом разогнал лопатой, шлепнул первый совок на кладку, разравнивал мастерком. «Поехала, — сказал он, — кирпищ давай…» Я подал кирпич, и Усмангулов ловко втиснул его в раствор, пристукнул ручкой мастерка, протянул руку за следующим. И мы действительно «поехали». Я едва успевал за этим шустрым, наторелым в работе человеком. Скоро две «версты» лежали во всю длину нашего участка стены, ложок между ними заполнялся «боем» и «половинником», потом подняли шнуры, и так пять раз, на шестом «ложок» перекрывался торцовой «перевязкой» из кирпичей, кладущихся поперек стены. «Только-то и всего? — подумал я. — Ну, это проще, чем ремонтировать пускатели, менять мотор или кабель».

— Ну-ка, сама давай! — сказал Усмангулов, словно угадывая мои мысли.

В чужих руках кирпич укладывался куда как ловко — в моих он не слушался, лез по раствору вправо и влево, вылезал за шнур.

— Ничива, — ободрял Усмангулов… — У миня тоже так было сынащала.

Кое-как прогнал версту, потом вторую. Усмангулов шлепал раствор, поправляя мои огрехи, велел шов давать тоньше — крепче кладка. Потом сели отдохнуть, закурили. Рассветало — не заметил как, и стало тепло. Снег слегка порошил с темного неба, на кране трепетал флажок, Усмангулов снял шапку, огладил потные жидкие волосы, сказал:

— Кирпищ понимать нада. Он ведь как живая. Своя характер имеет. Вот етот — видишь? Етот жесткий — темно-красный. Ето пережог — не расколешь, мастерок сломаишь… А ето вот опять желтай кирпищ. Она плахой, в стене вымокает. Самай лучшай розовай — вот кирпищ. Ето лучшай. Клади сразу — ша! Ни ерзай… Эта глазамер… Он будит у тебя… Будит… Вижу…

В обед я уже полноправно пошел с рабочими в столовую. Кормили здесь не хуже, чем на заводе, а есть хотелось пуще. Я в момент прибрал свой хлеб, суп, какую-то там котлету, чай и горько подумал: «Повторить бы…» Усмангулов ел со мной за одним столом и не торопился. Увидев, что я кончил, сказал:

— Ну, по еде хороший ты работник будишь. Кто быстра ест — быстра работает. Ни наелся? Эта поначалу… Машя! — позвал официантку. Подошла красивая черноглазая татарочка, Усмангулов сказал ей что-то по-татарски, и она, улыбаясь, ушла, принесла мне еще тарелку. Я смущенно отказывался.

— Ешь давай, — просто сказал Усмангулов. — Ты маладой — расти нада. Ешь. — И подвинул мне кусок хлеба.

Через два месяца я уже работал каменщиком. Стоял февраль. Теплые задумчивые дни перед весной. В полдень уже капало на свесах и что-то угадывалось весеннее в цвете неба, в самом воздухе, в повлажнелом снеге. Дом наш вырос до четвертого этажа, и вместе с ним как бы рос я сам, а когда взялись за пятый этаж, хорошо стало видно город. Машинально, привычно уже я клал кирпичи, ровнял раствор, покрикивал на девчонку-подручную — работал с ней недавно, — а сам поглядывал в ту сторону, где виднелись серые и желтые коробки домов у вокзала. Где-то там жили Лида, Костя Мосолов, Тина. Где-то работала сорок пятая школа, теперь уже не казавшаяся ни грязной, ни противной. Хотелось даже заглянуть туда, увидеть директоршу, и учителей, и ребят… Что такое прошлое? Какой странной властью обладает над нами, и почему всегда мы к нему тянемся, даже если было горьким, холодным, как лед. Да нет, не было оно таким, не верю, да его и не вернешь, точно было все давным-давно, и вовсе не я это шел в курилку с коробкой «Пальмиры», и не я был Уоллесом, и фельдмаршалом, и сыном генерала. Вот теперь я работаю, растет мой дом, его складывают мои руки, по кирпичику, и когда ухожу домой, всегда оглядываюсь, хочется посмотреть, как сделано, и ладно ли, и всякий раз удовлетворенно думаю: «Ладно, вроде бы ничего…»

Так постоянно говорит бригадир Усмангулов.

Учусь в десятом, мне — шестнадцать. Кажется, теперь совсем взрослый рабочий человек, и работа моя — настоящая. С хлебом стало хорошо. Отец дома. Жизнь пошла совсем ладная. И только временами, когда выдается свободное воскресенье и не надо идти на консультации, которыми замучили нас математик и литераторша, я возвращаюсь к забытым книгам, сидя за своим старым столом, тяжело и остро задумываюсь: как будет дальше? Куда поведет моя дорога, где найду то, к чему беспокойно и таинственно, точно стрелка компаса, тянется сердце…

И жизнь впереди кажется океаном, в котором надо плыть, и плыть долго, пока приплывешь к самым счастливым островам, и я не сомневался, что они есть и что я до них доплыву…

* * *

В старинных книгах всегда было послесловие, где о героях сообщалось хотя бы, как они благополучно дожили свой век. А мои герои, наверное, все живы, и дай им бог жизни долгой и счастливой. Многих я не видел, но все-таки встречал кое-кого и десять, и двадцать лет спустя. Об одной такой встрече хочу рассказать.

Совсем недавно зашел в новое большое кафе обедать, уселся в угол, люблю сидеть за угловыми столиками, к счастью, он не был занят. Пока не подошла официантка, просматривал газету. Время тревожное. В мире все еще едко пахнет взрывчаткой и войной, она, как огонек, ползущий по бикфордову шнуру, и что сделать, чтоб затоптать, погасить навеки этот опасный огонек, то едва тлеющий, то вспыхивающий… За столик кто-то грузно сел, я оторвался от газеты — взглянуть. Мужчина был одних лет со мной. Но как-то и старше, с той осанкой, выражением устало-волевого лица, которое приходит с солидной должностью, немалой властью, еще большей ответственностью. Лицо мужчины длинное, с черными глазами, с выступающими надбровными дугами напомнило кого-то, но отдаленно, неясно. Поначалу он только отдыхал, морщился, принял меню от официантки, смотрел, потом спросил: «А рыбы у вас нет?» — «Щука», — ответила официантка, нетерпеливо постукивая огрызком карандаша по блокноту. Официантки не любят разборчивых посетителей. «Хорошая?» — осведомился он. «Откуда я знаю…» — нагло ответила она. «Ну ладно, — согласился мужчина. — Принесите рыбу и кофе. Покрепче…» — «Все?» — «Стакан коньяку… Лимон…» Официантка черкнула, ушла, бодро вертя раскормленными бедрами.

Мужчина сидел некоторое время, щурился, как бы рассматривая через меня стену с какими-то казаками, лихо отплясывающими гопака.

— Тихон! — сказал он. — Ты?..

Я уронил газету. Вгляделся.

— Юрка? Тартын?!

И вот она — знакомая желтозубая обезьянья улыбка — подтвердила, кто передо мной.

И началось сразу: «Ну как? Ну что? Ну где? Где ты? А — ты?»

— А, в самом пекле, — сказал Тартын.

— Именно?

— Да ты ведь знаешь…

— Нет. Ей-богу, нет.

— Знаешь, — сказал он. — Ну-ка, кто директор… — назвал он самый большой завод, который известен на весь Союз и всем от мала до велика. — Кто директор?

— Мартынов, — сказал я.

— Ну вот…

— Ты??!

Он по-лошадиному помотал головой.

— Такие дела, брат. Директор… А ты не подозревал? Ха-х… Жизнь наша. Все мы во что-то превращаемся: кто в жучка, кто в бабочку, кто в стрекозу…

— Дела… Ты ведь у нас тихий был. А?

— Чего там… — усмехнулся он и велел официантке вместо стакана принести бутылку.

— Слушаюсь, — сказала эта сочная розовая баба уже совсем вежливо.

— Выпьем за сорок пятую. Дикую… — сказал Тартын. — Выпьем. Ах ты, батюшки, Тихон…

— Ну а о других-то знаешь? Я ведь очень, очень мало. Ездил, учился, мотался по белу свету…

— Знаю, — сказал он, морщась от лимона. — Костя Мосолов — деканом в Н-ском университете. Гипотез — подполковник, в Ленинграде видел. Лис где-то в угольщиках, по отцовым следам пошел. Своя «Волга». Женат на той толстухе, Нэлечке. Гуссейн, брат, высоко — уже доктор, а может, сейчас член-корреспондент. Живет в Киеве. Физик с именем. И Сережа Киселев — живехонек, здоровехонек. Брюшко. Работает в институте охраны труда. Воробьев — у меня на заводе. Так себе, заурядный инженер. О других — не знаю.