Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

• Название: Перехваченные письма
• Автор: Анатолий Вишневский
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-94282-457-0

Перехваченные письма — это XX век глазами трех поколений семьи из старинного дворянского рода Татищевых и их окружения. Автор высвечивает две яркие фигуры артистического мира русского зарубежья — поэта Бориса Поплавского и художника Иды Карской.

Составленный из подлинных документов эпохи, роман отражает эмоциональный и духовный опыт людей, прошедших через войны, революцию, эмиграцию, политические преследования, диссидентское движение.

Книга иллюстрирована фотографиями главных персонажей.

---

Я решил спросить совета у батальонного, что мне предпринять: ждать на заводе прихода деникинцев или идти к ним навстречу.

— Ждать здесь нет смысла. У кого ты спрячешься? Наша часть не считается боеспособной, и нас скоро начнут эвакуировать в глубокий тыл, поставят где-нибудь на Урале охранять железную дорогу. Тебе же спокойнее всего откомандироваться на передовую позицию, скажем, в распоряжение Милягина, который укажет, где удобнее всего перейти линию фронта, хотя сейчас никакого фронта не существует — сплошной драп.

Так и было сделано. До вокзала провожал меня один Миша, другие не должны были ни о чем подозревать.

— Тикаешь? — спросил он.

— Окончательно. Утекаю, пока не повесили. Мой приговор уже подписан.

Дальше все прошло, как наметил батальонный, без волнений, как будто на прогулке. Я перешел воображаемую передовую позицию в лесу за Конотопом и вошел в село, куда с другого конца надвигалась окутанная столбами пыли казачья дивизия генерала Топоркова.

Николай Татищев Из неопубликованного романа «Сны о жестокости»

Сейчас мне нужно сделать немалое усилие, чтобы представить себе, чем был в 1919 году в уездах Таврии и Украины корнет граф Рихтер, вспомнить, что он говорил и думал и какими мотивами руководствовался в своих поступках. Несомненно, я тогда (во всяком случае, в начале похода на Москву) не ощущал ясно плотности материи, и равнины юга России развертывались передо мною, как мираж.

Мы шли с юга на север и передвигались всегда шагом. Дни проходили в полудремоте. Впереди, как в тумане, качались в горячей пыли силуэты верховых. Лошадиные ноги выбивали ритм похода. Сзади меня стучали тачанки с пулеметами Люиса и с подчиненным мне взводом.

По утрам, вглядываясь в еще прозрачную даль над полями, я слышал разговоры, что там, за лесом, окопался и поджидает нас неприятель. Но миновало утро и вечер, мы незаметно проходили опасное место, а неприятеля все не было. Мы пересекли уже несколько уездов. Полковой адъютант сменял каждые четыре дня свою трехверстку Генштаба и острил, что проще сразу обзавестись глобусом.

Проходили дни и недели. Мы знали, что за нами или по другим параллельным дорогам движутся другие эскадроны и полки, потому что встречались иногда с ними на ночлегах в больших деревнях… Мне мерещились колонны римских легионеров, походы гуннов и Тамерлана — к довершению сходства солдаты наши носили французские металлические шлемы; я играл — про себя, конечно, — в завоевателя древних времен.

По вечерам удивительное спокойствие опускалось над миром. Дивизион с песнями подходил к месту, назначенному для ночлега… Перед хатами уже стояли наши квартирьеры, высланные от взводов распределить помещения. Входили в свою хату и мы, то есть Диди, Андрей, я и ветеринар, который на походе ехал позади, с обозом. Наш общий вестовой Петрусевич уже расставил походные кровати. Мы умывались на дворе, где из подворотней глазели хозяева-хохлы: дети с любопытством, взрослые — льстиво или враждебно. В помещении между тем хозяйка, затаившая против нас звериную ненависть, так как знала, что за все это не будет заплачено, ставила на стол куриный суп, огурцы, яйца и каравай хлеба.

Диди Нарышкин заметно опустился на германской войне. Он не то разыгрывал роль, не то на самом деле превратился в вульгарного лихого лейб-гвардии полковника. Он пил водку, а за неимением ее, мутно-желтый самогон, приговаривая: «Первая — колом, вторая — соколом», и за обедом рассказывал анекдоты, всегда одни и те же и с одинаковыми интонациями.

— Наш друг Диди, как ты сам заметил, невероятный хам, и в свое время мы его расстреляем, — говорит Андрей. — Но пока он нужен и приходится его терпеть. A part ça[25], здесь очень интересно, ты не находишь? Ведь ты уже не хочешь ехать к Трубецкому?

Трубецкой был нашим военным агентом в Риме, и когда офицеры нашего круга начинали хандрить, они мечтали «уехать к Трубецкому», то есть устроить себе через высшие штабы командировку в Италию. Месяц назад я не без этой мысли пробирался через Киев в Добровольческую Армию. Андрей, напротив, чувствовал себя отлично в этой обстановке и никуда уезжать не собирался. Когда мы оставались с ним вдвоем, он, как в гимназические годы, посвящал меня в свои грандиозные планы. В эти месяцы он носился с мыслью об организации колоссальных армий и о походе на Европу. По его предположениям, которые, конечно, никто не должен был знать, кроме меня, белые и красные генералы делали общее дело — организовывали анархическую стихию русского крестьянства. В свое время обе враждебные армии должны будут соединиться, и мы двинемся на Европу уничтожать мещанские города.

Я осторожно справился у Андрея, для чего этот разгром Европы, но он отвечал туманно и неопределенно, этот вопрос, по-видимому, не приходил ему в голову. Он сказал, что художественные ценности Италии будут переправляться в Москву.

* * *

То, что всего интереснее было бы сейчас подробно припомнить, сами сражения, хуже сохранились в моей памяти.

Бой длился недолго, сама атака — несколько минут. Перед этим шли, шли по дорогам. Клонило ко сну. Когда артиллерия начинала громыхать среди пыли и солнечных полей, наша колонна переходила на рысь и съезжала с дороги в сторону, в траву, торопясь куда-то поскорее добраться, что-то проскочить. Становилось тревожно от грома и ожидания — скорее бы конец. Лошадям трудно скакать по мягкому полю, долго они выдержать не могут, и Диди старался не выматывать из них сил до решительного момента, довести до самого соприкосновения с противником мелкой рысью. Но вот по колонне передают, что среди нас есть один раненый. Диди как будто не обращает внимания, не ускоряет аллюра, и осы продолжают звенеть, жужжать все назойливее, и вот наконец: «В лаву, рассыпьсь» — и, не уменьшая хода, солдаты перестраиваются в одну или две линии, уже нет колонны, и где-то далеко на буграх маячат наши одинокие всадники с пиками, как татары в степи. Затем раздается: «За мной, карьером, марш-марш!» — и вот уже между нами из-под земли встают на колени незнакомые пехотинцы в оборванных шинелях, на некоторых лицах в скачке успеешь уследить выражение предсмертной тоски. Иногда мелькали краткие сцены, отчаянный взгляд, непонятный жест — выстрел из револьвера себе в рот. Или: в упор с колена в нас и тогда: «Е. твою м.», и наш его шашкой по голове, в бок. Но это бывало редко. Чаще все сразу сдавалось и, собравшись снова в кучу на окраине деревни, мы окружали группу в 15–25 обезоруженных михрюток в опорках. Бывали также бои в пешем строю, и таков был первый из виденных мною.

В тот день после полудня стало доноситься заглушенное громыхание, совсем похожее на ежедневный гром. На поле у дороги мы увидели лежащего солдата, босого, без фуражки; он показался мне мальчиком 12-ти лет, так он был мал и незначителен среди окружающих просторов. Дальше еще лежало 5 или 6 таких солдат, почти уткнулись все лицом в землю. Я рассчитывал, что здесь будет привал, во время которого смогу выкупаться (за все лето мне удалось это не более трех раз), но мы начали сразу переходить реку вброд, по одному. Когда очередь дошла до меня, моя лошадь спустилась, осторожно ступая в теплую воду, сделала несколько шагов по брюхо в воде и вдруг, прыгнув в сторону, попала в яму, где ушла под воду. На секунду моя голова оказалась тоже под водой, но лошадь тотчас вынырнула, нащупала дно и вынесла галопом на крутой противоположный берег. Там мы ждали, чтобы переправились остальные. День этот тянулся особенно долго, у меня болела голова, лихорадило, и я не чувствовал себя готовым участвовать в первом сражении. Я слыхал от Диди рассказ про одного офицера, который не был трусом, но так волновался перед боями, что заболевал и покрывался какой-то сыпью, и я боялся, что то же случится со мною.

Мы уже несколько раз останавливались, прислушиваясь к шуму сражения, который то замирал, то казался рядом за кустами. Наши дозорные и чужие, появившиеся откуда-то солдаты передавали что-то начальству впереди колонны. Наконец, было приказано спешиться. На земле меня зашатало, но я удержался и смог закурить.

Пушки неприятеля были не так страшны, как наши, так как били гораздо тише. Стрельба с перерывами продолжалась довольно долго. Теперь я стал надеяться, что ничего другого на сегодня и не будет, и что я смогу выдержать первый бой, не слезая с пня, но подошел Диди и сказал Никифору Андреевичу выдвинуть пулеметы на вершину оврага. Воронцов и Синицын, а за ними остальные, бросились бегом с Люисами и патронными кругами наверх, где залегли между деревьями. Я взобрался за ними и выглянул в открытое пространство. Я ожидал увидеть построенные дивизии, лошадей, пушки — но нет ничего, совершенно пусто. Обыкновенный сельский пейзаж. Если бы я был глух, то не догадался бы, что здесь что-то происходит.

Синицын крикнул мне и повторил, так как голос трудно было услышать: «Ложитесь лучше, вас видно». Грохот еще усилился, и довольно далеко перед нами из поля вдруг взорвались два вулкана пыли и земли. Черными столбами они вырвались из земли и стали медленно оседать, слегка относимые ветром. Потом еще два поближе и еще, в стороне и за нами, по ту сторону оврага. Синицын сказал: «Обнаружили, сукины дети». Внезапно справа и слева одновременно заработали наши пулеметы, и также внезапно стихли.