Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

• Название: Перехваченные письма
• Автор: Анатолий Вишневский
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-94282-457-0

Перехваченные письма — это XX век глазами трех поколений семьи из старинного дворянского рода Татищевых и их окружения. Автор высвечивает две яркие фигуры артистического мира русского зарубежья — поэта Бориса Поплавского и художника Иды Карской.

Составленный из подлинных документов эпохи, роман отражает эмоциональный и духовный опыт людей, прошедших через войны, революцию, эмиграцию, политические преследования, диссидентское движение.

Книга иллюстрирована фотографиями главных персонажей.

---

Как-то я сидела дома и зубрила анатомию перед экзаменом. На входной двери я повесила большой плакат с надписью: «Гости не должны оставаться более пяти минут». Чтобы посетители не задерживались и не мешали мне, я специально надела пижаму. Так и занималась. Но гости заходили, сидели пять минут, выходили и тут же возвращались. Вдруг прибегает Поплавский, сестра вместе с ним. «Пойдем на заседание „Зеленой лампы“. Я хочу там выступить: сегодня я решил стать знаменитым».

Я подвернула пижамные штаны, накинула пальто, и мы отправились. Мы пришли поздно, вечер был в полном разгаре, и мы, разумеется, не знали, о чем шла речь до нашего прихода. И вот слова попросил Поплавский. Он выступал с запалом, с азартом. Речь его была о проблеме Христа в современном мире. Когда он произнес фразу: «Если бы Христос жил в наши дни, он танцевал бы шимми или чечетку», это произвело эффект разорвавшейся бомбы… Его хотели прервать, нам с сестрой было неловко за его выходку… Мережковский был крайне раздражен. Но рыжевласая Гиппиус была в восторге. Когда Поплавский закончил, половина зала разразилась смехом, а половина была действительно в восторге.

Дневник Дины Шрайбман

Из записей ноября 1927 — января 1928

Никогда не чувствуешь себя такой слабой, маленькой, как когда любишь. Снова то же несчастье! Миша! Если бы ты знал, как мне тяжело. Вспоминается, как горько ты всегда восклицал: «Динь, из тебя приходится каждое слово откровенности вытягивать клещами!» Борис более жесток со мной, это приводит его в гнев.

Но разве я виновата? Я не совсем доверяю людям, и Борису не доверяла, а сейчас нужно приучиться. Смешно, разве я ему уж очень доверяю? Не могу себя заставить быть откровенной, могу это только написать. Я не думала, что любить так горестно и мучительно, что требуются такие напряжения и жертвы. Да, жертвы. Хотелось сегодня сказать Борису: оставь меня, уходи, не заставляй меня поступать против воли. Но ведь он уйдет. Он ведь все равно уйдет, не теперь, так через несколько дней.

* * *

Если бы ты знал, Борис, как это подло — поступать так со мной. Нельзя глумиться над человеком, который любит. Но пусть будет так. Теперь я уже сильнее тебя, хотя все-таки тебя сильно люблю, продолжаю любить. Хотелось бы, чтобы чувство подсказало тебе быть бережнее со мной, так как может наступить момент, когда я отрежу тебе всякую возможность возвратиться ко мне. Да, я чувствую, что самолюбие возьмет верх над чувством любви. Ты отчасти убил его.

* * *

Зачем я сделала эту гадость с Терешковичем?

Впрочем, сегодня мне уже все равно. Сегодня, когда был Борис, я поняла, что я его уже тоже не люблю. Любить — это жить, что-то делать, чувствовать, а я предпочитаю спать, спокойно отдаться течению жизни.

Сегодня я поняла, что возвращаюсь к этому своему постоянному состоянию. Снова пойдут спокойные, ленивые дни, ты не надолго пробудил меня, Борис. Я снова вступаю в заколдованный приятный круг лени, спокойно переворачиваю страницу нескольких месяцев мучительного, горького бодрствования.

Может теперь, когда я отдалилась от тебя, я тебя лучше увижу?

* * *

Какая тоска! У меня ни к кому из окружающих нет даже просто теплого отношения. В Париже только два человека меня интересуют — Ида и Борис. И что бы ни сделали эти два человека, какие бы дурные поступки они ни совершили, это не изменит моего отношения к ним. Я люблю их не за то, что они делают, а за то, что они есть. Только если бы они знали, эти два дорогих существа, как мне трудно и печально живется, они не увеличивали бы тяжести моей жизни.

* * *

Я устала. Устала, и трудно перебороть усталость. Все в жизни складывается комично. Люди свежие зачем-то стреляются, а уставшие зачем-то живут, из какого-то приличия. Сократ говорил, что он исполняет свой долг, умирая, должно быть, мы тоже исполняем свой долг, сохраняя свою жизнь.

Никогда не приобретайте туберкулеза. Скучно, мучительно и неприятно. Умирайте от тифа, разрыва сердца или огнестрельной раны, только не от туберкулеза. Нет ничего ужаснее сознания, что у тебя вид несчастной, обиженной, страдающей жертвы. И главное, когда не от чего страдать, когда все слишком обыденно и просто.

* * *

Неужели же половые отношения имеют такое влияние на людей. Вот и Дряхлов почему-то взволновался. Ведь он же уверен, что Раиса его любит. Какая же ему видится беда?

Борис, видишь ли ты, знаешь ли ты, что я не за это тебя люблю? Ведь это не важно. Я знаю, что, быть может, жизнь моя пройдет вдали от тебя, что я, возможно, когда-нибудь выйду замуж и буду жить n'importe[60] с кем, и буду продолжать любить тебя. Единственный, неповторимый.

Вот сижу я одна в табачном дыму, и мне видится, как скучно и обыденно протечет то, что ты называешь «танцем жизни», и как ярко и сильно только мое чувство к тебе. Почему ты не посмотришь мне в глаза, неужели и меня ты боишься? Я знаю твои слабости, и меня беспокоит твоя участь, и как хотела бы я, чтобы твоя жизнь сложилась иначе. Как хочется, чтобы ты увидел то, что так ясно мне в моем спокойном раздумье.

Милый, не надо сладострастия. Избыток его всегда нарушает эстетизм. Относись бережней к себе, не забрасывай своего дарования. Дитятко ненаглядное, я не упрекаю тебя, я только боюсь за тебя, если бы ты знал, как я боюсь за тебя. Я за Иду не боюсь, она верно идет по своему пути, она старше тебя. Родной мальчик, если бы ты знал, как я тебя люблю. Не все матери так любят своих детей…

Только что вспомнилось, как Миша, давно-давно, просил меня: «Диночка, будь мне мамой». Тебе, Миша, я не сумела, а вот Борису сумела.

Это очень много. Это нужно взобраться на самую вершину любви. Все, что есть самое святое в мире и в чувствах, я совместила в своем отношении к Борису, и я благодарю Бога, что сумела через все прийти к этому.

* * *

Моя жизнь — не танец. Ибо танец — это движение, более быстрое, медленное, тягучее, резкое или плавное, но всегда движение.

Я живу во сне. Иногда меня душат кошмары, от которых корчишься, иногда вижу чудесные, светлые, весенние видения, прекрасные, как яблоня в цвету, от которых во сне приятно и радостно улыбаешься. Но все это сны, а не действительность.

Л. Г. считает, что я активна и что моя активность видна в чтении столь трудных, на его взгляд, книг. Это неверно. Я слегка фаталистка, а больше всего чрезвычайно пассивна. Понимание же того, что я читаю, мне дается почти всегда легко. Но глупо демонстрировать свои знания, и мне не нравятся женщины, претендующие всегда на высокий ум и образованность. Это должно быть в человеке скрыто.

Учиться смеяться и учиться плакать. Правильно, друг мой, — и трудно. Я, кажется, научилась плакать, только я никогда не плачу от злобы или жалости, а лишь от большой любви или, вернее, от неумения выразить ее. Вот уж действительно чем Господь меня обидел, так это умением выразить что бы то ни было.

* * *

Почему я действительно не пишу, не из скромности ведь?

Я думаю, что в том состоянии сна, в котором я живу, невозможно писать. Это означало бы активность, а я сплю. Или, может, недостаточное ощущение и восприятие вещей? Или же самолюбие?

Для меня невозможно соединить жизнь чувства с жизнью ума. От чувств я определенно глупею, а от вечных размышлений делаюсь чрезвычайно сухой. Но боюсь ли я быть глупой? Нет, нисколько.

Пришла мысль о смерти. И стало на минуту холодно и жутко до ужаса, и не верилось в возможность ее. Но не надолго. К мысли о смерти можно привыкнуть быстрее, чем ко многим другим, ибо нет у нас в жизни того, что мы бы любили и чего ждали, как Леонардо. Без всякого нетерпения встречаем мы приходящие весны. И к солнцу не чувствуем того, что было у него, а о ласточках вряд ли и вспоминаем.

И прожитая жизнь ни к чему не привязывает. Вообще мы больше всего боимся связать себя. Ведь вот знаю же я, что вряд ли решусь выйти замуж (то есть венчаться по всем правилам и обычаям, чудится в этом угроза какая-то и чувствуется связь неразрушимая) и подавно родить ребенка. Никогда, никогда.

Бориса не видела два дня, что с ним? Не приключилось ли что? Хорошо, что хоть Идушка не сильно грустит, иначе совсем было бы тяжело.

Из воспоминаний Иды Карской

У Поплавского были замечательные жесты. Его манера говорить — это была музыка. Он обожал цыганское пение, рисовал; многое любил в живописи, много говорил и писал о ней. С каким чутьем эстета он, бывало, смаковал фрагмент — только фрагмент! — какого-нибудь холста: «Вот в этой картине этот кусочек очень красивый». Мускулы у него были сильные, тренированные, и при этом — нежная кожа рук, нежные движения, удивительного тембра певучий голос. Зубы белые-белые, а глаз было не видно — он носил черные очки. Я ему говорила: «Борис, тебе надо смеяться побольше, у тебя же зубы восхитительны!» «Да, — отвечал он, — но это, как и все во мне, лишь передний фасад, дальше все вырваны».