Наталья Парыгина - Я вернусь! Неудачные каникулы

• Название: Я вернусь! Неудачные каникулы
• Автор: Наталья Парыгина
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1970

Литературный труд редко бывает первой профессией человека, решившегося взяться за перо. Обычно будущий писатель проходит большую школу жизни, работая по специальности, порой далёкой от литературы. Так было и с Натальей Филипповной Парыгиной. Несколько лет она работала педагогом в школе, а потом, заочно окончив Томский политехнический институт, — инженером на заводе и преподавателем технических дисциплин в техникуме и в институте.

Первая книга Н. Парыгиной «Записки педагога» вышла в Кемерове в 1954 году. С тех пор она написала более десяти книг, в том числе несколько — для старших школьников: «Внук шахтёра», «Неисправимые», «Настя ищет славы», «Короткое счастье».

Школьникам старшего и среднего возраста адресована и эта книга.

---

Но однажды ружьишко это нас чуть не подвело.

Как раз далеко ушли от базы. Продукты почти кончились, чуни совсем истрепались, а возвращаться не хочется — время самое хорошее, лето, торопимся побольше обойти. Решили: во что бы то ни стало осилить весь маршрут.

И тут нам повезло. Встала я утром, пошла к ручью и вдруг вижу — медведь спускается с горы. Огромный такой медведище… Увидал меня и остановился. А, может, не увидал, просто так остановился, а мне со страху показалось. Я — внизу, он — на горе, но недалеко, если припустит как следует — я и крикнуть не успею.

Я не стала ждать, пока он меня настигнет, первая кинулась к палатке. Володя ружьё схватил.

А медведь потихоньку к нам шествует. Идёт, переваливается на задних лапах. Наверное, не видал никогда людей.

У нас два жигана было. Володя зарядил ими ружьё. Пули две, а ружьё одно. А медведь уже совсем близко…

Володя вышел навстречу медведю. Прицелился, ждёт. Медведь вдруг заревел и пошёл быстрее. Прямо на Володю. Несколько шагов между ними, а Володя не стреляет. Я кричу: «Стреляй!» Не стреляет. И начал отступать. Пятится, а медведь — к нему. Уже лапу поднял. И тут наконец грохнул выстрел.

Медведь упал. Володя стоит над ним бледный, аж губы белые.

А медведь бьётся, пытается встать. Кровь у него хлещет из раны, шерсть мокрая, мох красный вокруг, а он бьётся. Мне жалко его сделалось. Я заплакала. Володя подумал, что я от страха плачу. Объясняет мне, что ружьё осечки давало…

Завтракать мы не стали. Взяли с собой сухарей, пошли съёмки делать. Володя увёл меня. Когда мы возвращались вечером, над лагерем кружило вороньё. Они уже успели поживиться. Сняли мы с медведя шкуру. Ужин приготовили. Мяса навялили впрок. Как шашлык на палочках, только не над огнём, а над дымом. Из шкуры Володя что-то вроде лаптей сшил. Отличная вышла обувь…

Я люблю разглядывать географические карты. Лежит перед тобою на столе небольшой листок бумаги, и на нём — коричневые горы и зелёные долины, голубые озёра и причудливые изгибы рек, кружочки городов и совсем крохотные точки незнакомых селений. Но как-то никогда не думал я о людях, которые составляют карты. Которые в чунях, сшитых из медвежьих шкур, с вяленым медвежьим мясом в рюкзаке и с берданкой, дающей осечки, бредут по тайге, перебираются через ручьи, карабкаются на горы ради первых точек будущей карты. В одном сантиметре — пять километров…

— Так он не из-за медведя пострадал? — спросил Вольфрам.

— Нет. Не из-за медведя. Это я так вспомнила. Очень переволновалась тогда. И за Володю испугалась. И потом зверя жалела. Несправедливая борьба: медведь безоружный, а человек с ружьём.

— Чудная ты, Светлана! — сказал Жук. — Что же, лучше бы было, если бы медведь тебя задрал?

— Не в этом дело…

Но она не стала разъяснять, в чём дело.

— Володя осенью попал в беду. Снег уже лёг. Потом оттепель дня на два наступила, раскисло всё. И опять мороз. Обледенела земля, как каток. Володя палки вырубил, заострил, чтобы опираться. А местность, как назло, гористая. Ты — на гору, а чёрт тебя за ногу назад стаскивает. Но не бросать же дело… Немного осталось.

Какая-то сыпучая попалась гора. Раз у меня из-под ног здоровенный камень скатился. Но я уцепилась за кустарник, удержалась. Потом опять глыба рухнула. Мы уже оба прошли, и вдруг сзади загрохотало. Володя велел мне отстать на пять шагов. И сам пошёл осторожнее, палкой под снегом шурует, щупает, прочная ли скала.

И вдруг — обвал. Сначала я звук услышала. Как ахнет! А потом смотрю — Володи нет. Только снежная пыль вьётся над обрывом.

Сгоряча я чуть не кинулась вслед за ним. Потом одумалась. Стала звать его. Слышу — голос глухой, будто не его: «Спускайся осторожно, иди ко мне».

Наверное, час прошёл, пока я спустилась. По старому пути шла. Может, больше часу. Не знаю, забыла посмотреть. В середине дня случай этот вышел. День короткий, но всё же светло. Нашла я Володю. Лежит на снегу, нога как-то неестественно подогнута.

Огляделась я, будто ждала, что сейчас же кто-то придёт нам на помощь. Слева эта злополучная гора — где снегом покрыта, где бурые проплешины из-под снега торчат. А кругом горы лесок негустой северный тянется. И тишина, как говорится, могильная. Кто тут на помощь придёт… Хоть бы птица какая пискнула — и то бы легче стало. И птицы нету.

Поняла я — не на кого надеяться. Только на себя. Спасать надо Володю. Километрах в пятнадцати от нас стояли карякские юрты. Были мы в гостях у охотников. Теперь одно оставалось — бежать туда, чтоб дали лошадь или оленя, везти Володю в больницу. А сколько до больницы? Не знала я.

Поговорили с Володей. Нет другого выхода. Собрала я дров, разожгла ему костёр и пошла. Всё беспокоилась, как бы не заблудиться. Но не заблудилась. Нашла.

Стемнело уже. Я боялась, что снег пойдёт — занесёт следы, а без следов в темноте могу не найти Володю. Но снег не пошёл. Старый охотник поехал со мной верхом на лошади. Сына на другой лошади за доктором послал.

Стало тихо. Молчала Светлана. В доме так и не выключили приёмник, и музыка едва слышно тревожила ночную тишину. Шестая симфония Чайковского. Печальная часть, финал. Я не очень разбираюсь в музыке, но Чайковского знаю лучше других. Витькин отец его очень любит, у него целая коллекция пластинок с музыкой Чайковского.

— Что же дальше, Светлана?

— Дальше? Да ничего. Довезли мы его. Врач приехал. Позвоночник Володя повредил, позвоночником о камень ударился, когда падал. Три года лежал без движения. Думала — не встанет. Нет, встал. Только в экспедиции, конечно, нельзя. В техникуме теперь работает.

— Я сам думаю в техникум устроиться, — сказал Жук. — Надоели эти мытарства. Люди летом в санатории едут, а тут никакого отдыха не видишь.

— Меня уговаривает в техникуме преподавать, — продолжала Светлана. — Но я погожу. Успеется. Поброжу ещё по земле-матушке. Я ещё своего главного клада не открыла. А открою… Живёт такое чувство, что открою. За двоих теперь ищу — за себя и за Володю. И должна найти. Не нынче, так через год, через три, через пять, а найду.

— Ты куда направляешься? — спросил Вольфрам.

— На Голубое озеро. Завтра остальные должны подъехать, и двинемся на Голубое озеро.

— Андрей с тобой?

— С ней, — сказал Жук с ехидцей. — Определён под её мудрое руководство.

В соседнем дворе залаяла собака. Кто-то шёл по улице. «Наверное, возвращаются Витька с Сашей», — подумал я. И решил прикинуться спящим.

Где же романтика?

Так и оказалось — они. О чём-то ещё погалдели там, внизу, потом Витька с Вольфрамом поднялись на сеновал, шуршали сеном, укладываясь возле меня. Пошептались и уснули. И я наконец уснул.

Утром меня разбудил Витька:

— Вставай. Вольфрам уже давно поднялся. Надо идти в магазин за продуктами.

Я зевнул.

— Ну как, понравился карьер?

— Да мы на карьере недолго были, — сказал Витька как ни в чём не бывало. — Мы за посёлком гуляли, там речка очень симпатичная. Зря ты с нами не пошёл.

— Вам, наверное, без меня было скучно.

Витька засмеялся:

— Да нет, ничего…

Попробуй на него злиться. Просто невозможно на него злиться.

Зато с Сашей я не разговариваю. Не улыбаюсь ей. Я её просто не замечаю. Хотя в чём она виновата? Ни в чём не виновата. А всё же я с ней не разговариваю.

Повёз нас опять Иван, младший сын Шехислама Абубакировича. Отец дал ему это имя в честь русского друга, погибшего в сорок втором году на фронте. Три сына старика и две дочери уехали с рудника, изредка наведывались в гости или присылали погостить внуков, один Иван остался.

Полуторка Ивана была такая чистая, словно он готовил её на выставку, — вчера вечером он выкупал машину в речке. Он любил свою машину, Саша даже слышала, как он с машиной разговаривал: «Смотри, впереди горка, придётся тебе поднатужиться… Ага, проехали! А теперь прибавь ходу».

Наша дорога пролегла по середине просторной долины. По обе стороны серой асфальтовой ленты тянулись поля, а в отдалении виднелись горы. Они были невысокие и стояли как-то разобщённо, точно древние, сгорбившиеся от усталости старики, и сквозь дыры в зелёном платье из лесов, перелесков и трав виднелось их обнажённое каменное тело.

Мы ехали часа три. Но вот машина свернула с асфальтированной дороги на просёлок, поднялась на холмик, спустилась в долину, опять поднялась, и уже не в отдалении, а здесь, под колёсами машины, оказались Уральские горы. Уже и никакой дороги нет, только просека в молодом берёзовом лесу, рубчатые колёса мнут высокую траву, оставляя позади две широкие колеи.

Вольфрам первым спрыгнул с машины.

— Вот и наш лагерь.

Лагерь? Здесь?

После ночного рассказа Светланы я, кажется, ожидал, Что мы тоже очутимся на каком-то необитаемом куске земли. Если не в тундре, не в тайге, то по крайней мере на горных малодоступных вершинах. И, уж во всяком случае, не рядом с дорогой.