Светлана Бондаренко - Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991

• Название: Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991
• Автор: Светлана Бондаренко
• Издательство: ПринТерра-Дизайн
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-98424-170-0

Эта книга завершает серию «Неизвестные Стругацкие» и является шестой во втором цикле «Письма. Рабочие дневники». Предыдущий цикл, «Черновики. Рукописи. Варианты», состоял из четырех книг, в которых были представлены черновики и ранние варианты известных произведений Аркадия и Бориса Стругацких, а также некоторые ранее не публиковавшиеся рассказы и пьесы.

---

— Конечно, сами… А чье-то чужое произведение вам никогда не хотелось написать? Вот Ст. Лем считает, что ваш «Пикник на обочине» должен был бы написать он…

— Э-э… М-м-м. Я как-то не совсем готов к этому вопросу…

— Хочется ведь задать нестандартный вопрос!

— Ну вот, пожалуй… Мы посмотрели американский видеофильм «Зомби». Идея в том, что ад переполнился грешниками и больше не принимает мертвых. Безмозглые мертвецы пошли по земле с одной страстью — добраться до живых и сожрать. Сама идея о переполненности ада грешниками — такую повесть, сценарий нам было бы интересно написать.

— Аркадий Натанович, в свое время я делала в клубе доклад «Взаимоотношения полов в фантастике». Один из разделов назывался «Женщина — друг человека». Вот в ваших произведениях женщина выступает исключительно в этой ипостаси, а самостоятельного значения не имеет. Обидно…

— Честный писатель должен писать о том, что он знает. А женщины для меня как были, так и остаются самыми таинственными существами в мире, хотя женат не один десяток лет. Они знают что-то, чего не знаем мы. И повторяю, что сказал Л. Н. Толстой: «Все можно выдумать, кроме психологии». А психологию женщин мы можем только выдумывать. <…>

В январском номере «Уральского следопыта» публикуется большое, знаковое, «перестроечное» интервью АНа журналистам Николаю Белозерову и Сергею Молодцову.

Из: АНС: «За державу обидно…»

<…>

— Аркадий Натанович, как вы относитесь к гласности?

— Наверное, как все. Привыкаю, учусь. Нравится учиться, интересный предмет. Сегодня мы — и большинство граждан, и общество в целом — наконец-то двинулись расти до понимания и принятия глубоко диалектичного и конструктивного (да-да, и нигилизмом здесь не пахнет!) любимого Марксом девиза: «Подвергай все сомнению». Мог ли кто представить себе еще год назад, что отменят экзамены по истории в десятом классе! Учебники не годятся. Идет переоценка истории. И нечего здесь зря опасаться: чистое и ценное богатство прошлого не потускнеет, а шлак и накипь отстанут.

— Какие могут быть, по-вашему, гарантии необратимости перестройки?

— Я таких гарантий не знаю. Ни-ка-ких гарантий не знаю. Потому что эволюция, точнее — деградация хрущевского прообраза «перестройки» сделала лично меня пессимистом. Произошло все очень просто и, увы, неуклонно: бюрократизация именно тех самых верхов, которые и были поначалу заинтересованы по тем или иным причинам в возрождении экономическом, культурном, начала набирать обороты уже тогда… Причем в культурном, литературном деле процессы разложения происходили быстрее, чем в экономике, потому что это легче.

Ну, а потом что получилось? Руководителями тогда были люди доброжелательные. О самом Никите Сергеевиче можно много доброго сказать: развенчание культа личности, жилищное строительство — ведь впервые с двадцатых годов люди вылезли из подвалов и бараков и начали, пусть и в «хрущобах», но все-таки жить как люди…

А затем у Хрущева появились всевозможные услужливые советчики, и началось все по-старому. Возомнил, полез на пьедестал, решил, что его мнение (а на самом деле часто мнение его советчиков) — единственно правильное… И начал лупить всех по очереди. Сначала уязвил творческую интеллигенцию, и опять вылезли попрятавшиеся было «лозунгисты». Затем умудрился запутать партийный аппарат, разделив на сельский и промышленный. Не додумался Никита Сергеевич, что обкомы не должны заниматься конкретным руководством народным хозяйством, что они должны осуществлять общеполитическое, а не обще-общее руководство — получилось двоевластие и разнобой. Затем умудрился обидеть военных, отменив высшему и среднему комсоставу высокие пенсии… Все это накапливалось одно к другому, и в итоге сослужило ему же самому соответствующую службу. Никиту Сергеевича сняли, и своевременно сняли. Но сняли как? Кулуарно, втихую. Переворот произошел внутри партэлиты, как будто и не народова ума это дело… Так и дальше пошло: народ — тут, верхи — там, связь через резолюции, указы да парадные съезды. Это уже не история — скорее, дворцовая хроника. Поставили «нашего дорогого» Леонида Ильича; Брежнев того «подкормил», тому дал Героя, то-се, пятое-десятое — глядишь, и армия за него, и КГБ в надежных руках. Словом, построил вокруг себя крепостную стену, лег и задремал… А от его имени отдавались приказы, один разрушительнее другого, возобновилось разложение в культуре, в педагогике, пошел ускоряться распад экономики. Ну, дальше вы помните.

— …И вот настал день сегодняшний.

— И перестройка началась, надо сказать, сразу глубже, на новом витке. Главным образом, мне кажется, потому, что сегодня шире социальная опора — и реформ, и реформаторов. Хотя дело идет, конечно, очень трудно. Это же борьба, а значит, будут и победные реляции, и отступления, и грязь, и жертвы.

Первая атака перестройки удалась: это когда авангард нашел проходы и прорвал кольцо инерционного, сидевшего в глухой обороне политического мышления масс. Я, например, апрельского Пленума не понял поначалу, — не понял всего его значения и всего масштаба того, что произошло на XXVII партсъезде. Настолько мы привыкли в газетах вату жевать, что этот крик души Горбачева просто не дошел до меня. Я ведь читал его сначала по-брежневски, так сказать. Наши вожди в свое время повадились писать чудовищным размером, да и язык-то был — помните: «Наряду с имеющимися недостатками имеются…» Та-ак, про кого здесь? А, про рабочего… ага… это все еще про рабочего… А вот: «В педагогике мы имеем не совсем отрадную картину…» Ну, это я и без тебя знаю… И только потом, когда вчитался — да ведь сквозь старые слова пробивается такое новое, честное, откровенное, горькое содержание!.. — понял, что пахнет боем.

— А какие из боев в этой борьбе оказались не в нашу пользу?

— Что получилось с Ельциным, честно говоря, не знаю. Из выступления Лигачева, кроме непарламентских выражений, ничего не усвоил. Видимо, дело в том, что Ельцин кажется мне человеком горячим и страстным, он еще более Горбачев, чем сам Михаил Сергеевич… После Гришина в Москве осталась широко разветвленная сеть номенклатурщиков… И Ельцин решил как можно скорее их разогнать. Они же сумели консолидироваться, нашли методы борьбы, предприняли мощное контрнаступление… Видимо, и Ельцин дал им в руки кое-какие факты. Во всяком случае, все происшедшее с Ельциным я никак не могу отнести к достижениям на кадровом фронте перестройки.

Всем известное письмо Н. Андреевой — это контратака на другом фронте, на идеологическом. В чем смысл ее? Смысл совершенно очевиден: показать всем, всему народу, что, дескать, то, что говорит Горбачев, — это еще бабушка надвое сказала. Увы, многие этого не поняли. Вот я член двух творческих союзов. Союз писателей выступил на стороне Андреевой как организация, — значит и от моего имени тоже. А первая творческая организация, которая выступила с протестом, был Союз кинематографистов. Так на чьей я стороне?! Наверное, нечего выступать «от имени». Пусть люди, коли захотят, сами воспользуются своим именем.

<…>

— Аркадий Натанович, как на ваш взгляд, появилось ли новое поколение — «перестроечное»?

— Вы рассуждаете как-то странно, как тот школьник о палеонтологии: «Да, вот жили позавчера динозавры, да померли вчера… А как человек появился? Сидела шимпанзе в клетке в зоосаду, пришел срок — елки-палки, у шимпанзе уже вся шерсть вылезла, обезьяна газету подобрала и читает…»

Слушайте, три с половиной года прошло всего, и каких три года! Да плюс влияния разные: семья — раз, школа, чаще всего отвратительная — два, улица со своими подростковыми законами зла и справедливости по отношению друг к другу… И вы хотите, чтобы та борьба, которая идет между бюрократами и истинными коммунистами, которая идет над головами взрослых людей, — чтобы она успела проникнуть в сознание молодежи?! Инерция, социальная инерция будет продолжаться еще десятки лет, не надейтесь на скорые результаты. Единственное отличие молодежи — в ее среде нет бюрократии. Но структура похожа: есть ребята с чистыми, светлыми идеями, пусть порой наивными; есть всякие «паханы» и поклоняющиеся им, скрепленные улично-уголовной романтикой; и есть огромная масса равнодушных, которым вообще на все наплевать. И задача в том, чтобы перетянуть эти «две трети», образно говоря, к Крапивину. Как это сделать? Мировая педагогика две тысячи лет думает и не додумалась, а вы хотите, чтобы в три с половиной года все было додумано!..

— Вот еще вопрос, из серии ранее немыслимых, а сегодня поднимаемый и в партийной печати. Вопрос о кризисе доверия к…

— К партии? На мой взгляд, довольно естественная вещь, поскольку и было, и есть у нас много не коммунистов, а числящихся в партии. И в самых различных перипетиях, в больших, глобальных и в будничных, они показали себя именно числящимися, а не истинными партийцами, верными идеям коммунизма. Членство в партии для одних стало источником привилегий, другим гарантировало, так сказать, прибавку общественного веса, третьим служило политическим щитом, четвертым — мечом, а пятым и шестым давало больше прав в использовании даже элементарных гражданских прав. А люди-то видят членов партии при всех обстоятельствах, как голенькими… И будет совершенно в духе времени рассматривать мнение народа как стрелку компаса, тогда и путь будет без таких долгих петляний с жестокими потерями.