Мирон Петровский - Книги нашего детства

• Название: Книги нашего детства
• Автор: Мирон Петровский
• Жанр: Культурология
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-89059-105-0

Книгу выдающегося отечественного литературоведа Мирона Семеновича Петровского составили историко-литературные новеллы о судьбах классических произведений советской детской литературы, авторы которых — Александр Волков, Владимир Маяковский, Самуил Маршак, Алексей Толстой, Корней Чуковский. В книге восстановлены купюры, сделанные цензурой при первом издании книги — в 1986 году.

---

Тяготы гражданской войны, ужасающее положение петроградской интеллигенции, задавленной голодом и арестами, нарастающий идеологический и физический террор, по-видимому, отразились в новом замысле сказочника. Летом 1920 года Чуковский «придумал сюжет продолжения своего „Крокодила“. Такой: звери захватили город и зажили в нем на одних правах с людьми. Но люди затеяли свергнуть звериное иго. И кончилось тем, что звери посадили всех людей в клетку, и теперь люди — в Зоологическом саду — а звери ходят и щекочут их тросточками. Ваня Васильчиков спасает их»[87]. Этот замысел не был осуществлен, спасение на этот раз не состоялось.

Не случайно в первоначальных набросках к тираноборческому «Тараканищу» («Красному Таракану» — согласно одному из ранних названий сказки[88]), то есть почти сразу вслед за «Крокодилом», появились такие строчки:

И сказал ягуар:
Я теперь комиссар
Комиссар, комиссар, комиссарище
И прошу подчиняться, товарищи,
Становитесь, товарищи, в очередь![89]

Разумеется, не могло быть и речи о включении этих строк в опубликованный текст сказки, они так и остались в рабочей тетради Чуковского. С середины 1920-х годов нападки на «крокодилиады» — и прежде всего на «Крокодила», их родоначальника, — вместе с громогласными требованиями запретить все сказки Чуковского приобрели шквальный характер. Никто из хулителей и запретителей не подвергал сомнению талантливость этих произведений, но и самая их талантливость рассматривалась как негативное качество: чем талантливей, тем хуже, тем опасней и вреднее. Мол, талантливость сказок Чуковского — что-то вроде привлекательной для читателей облатки, скрывающей ядовитую пилюлю буржуазности. Для обозначения всех тех ужасов, которые несут в себе эти сказки, было придумано и введено в оборот пугающее словцо «чуковщина» (созданное по образцу названий самых мрачных явлений отечественной истории: «бироновщины», «пугачевщины» или «распутинщины»). Борьба с «чуковщиной» стала знаменем леворадикальной критики и педагогики.

К. Свердлова писала о «чуковщине» как об антисоветском сговоре «части писательской интеллигенции»[90]. Некоторые из ее инвектив уместней было бы предъявить не Чуковскому, а его предшественникам, традицию которых сказочник оспаривал «Крокодилом», — например, «культ хилого, рафинированного ребенка, мещански-интеллигентской детской»[91]. Другие обвинения — очень опасные по тем временам — способны озадачить нынешнего читателя: Чуковскому ставились в вину «боязнь разорвать с корнями „национально-народного“ (в кавычках! — М. П.) (…) культ и возведение в философию „мелочей“, нелепиц (…) неорганизованных ритмов „национальной поэзии“ (снова в кавычках! — М. П.) (…) культ отмирающей семьи и мещанского детства…»[92]

На борьбу с «чуковщиной» был мобилизован «голос народа»: общее собрание родителей Кремлевского детсада постановило «не читать детям этих книг, протестовать в печати против издания книг авторов этого направления»[93].

Они добились своего: в 1926 году ленинградский Гублит (т. е. орган политической цензуры) бессрочно запретил «Крокодила» к переизданию. Литератор 1920-х годов, еще не вполне освоившись в наступившей новой бравой эпохе, простодушно полагал, что с цензурой можно объясниться, как это делали в своем девятнадцатом веке Некрасов и его современники. Чуковский вступил в объяснения с цензурой: 26 октября 1926 года написал заявление заведующему ленинградским Гублитом.

I.

Я могу гордиться тем, что я положил основание новой детской литературе. Будущий историк этой литературы отметит, что именно с моего «Крокодила» началось полное обновление ее ритмов, ее образов, ее словаря.

Дворянская и чиновничья среда, где культивировалось «Задушевное слово», была разрушена до основания. Революция создала новое поколение детей, которое потребовало от своей литературы нового языка, нового стиля, новых ритмов, — и моя поэма в каждой своей запятой шла навстречу этим новым требованиям. Оттого-то вся новая малолетняя Русь заучила эту поэму наизусть (…)

II.

Поэтому был весьма изумлен, когда узнал, что Гублит не нашел возможным разрешить четвертое издание этой книги, сочтя ее опасной и вредной.

Я был уверен, что если ее сюжет в кое-каких местах и не отвечает тем (вполне основательным) требованиям, которые теперь предъявляются к детским стихам, то ее стиль, ее форма, ее стиховая структура, ее общее направление вполне гармонируют с тем новым ребенком, которого создала революция. Так до сих пор смотрели на дело многие большие коммунисты. Ленинградский совет рабочих и крестьянских депутатов не побоялся в самые бурные годы издать эту книгу в огромном числе экземпляров, а впоследствии ее дважды перепечатывали в Госиздате.

Никак не могу понять, почему советская власть на девятом году революции внезапно сочла эту книгу столь вредной.

III.

Впрочем, теперь мне обещают разрешить мою книгу, если я в ней переделаю кое-какие страницы.

— Каких же вы требуете от меня переделок?

— Выбросите прочь городового и замените его милиционером.

Это крайне удивило меня.

— Неужели вы хотите, чтобы крокодил глотал не царского городового, а советского милиционера, — и глотал наравне с собакой?!

— Нет, — говорили мне. — Это и вправду неловко. Пусть городовой остается, но замените Петроград — Ленинградом.

— Как! Вы хотите, чтобы в городе Ленина оставались старики городовые, которых глотают кровожадные гадины!

— Нет, но мы вообще хотим, чтобы вы придали «Крокодилу» советскую идеологию.

— Но в нем и так ничего антисоветского нет.

— Помилуйте, в нем есть елка, — предмет религиозного культа для буржуазных детей.

С этим я, конечно, не спорю: елка в моем «Крокодиле» имеется, но служит она, конечно, не религиозному культу, а беззаботному веселью детей. Не религия в елке, а поэзия, и каким нужно быть Угрюм-Бурчеевым, чтобы эту поэзию отнять у ребенка.

Горячо протестую против всей этой угрюм-бурчеевской практики[94].

Нужно ли говорить, что обращение в Гублит ничего не дало, а преследование сказки, уже запрещенной, — в печати продолжалось. Эстетические и идеологические смыслы этой травли перекрывались пафосом запрета — запретительство становилось самым выразительным знаком советской лояльности. Особую силу запретительным призывам придавало то немаловажное обстоятельство, что исходили они от людей, занимавших видные посты в советской иерархии, связанных с высокопоставленными советскими деятелями служебными, дружескими или родственными отношениями. Чуковский набросал (в 1929 г.) хронологию мытарств своего «Крокодила», далеко, впрочем, не полную:

Задержан в Москве Гублитом и передан в ГУС (Государственный ученый совет при Наркомпросе. — М. П.) — в августе 1926 года.

Разрешен к печати Ленинградским Гублитом 30 октября 1927 г., после 4-месячной волокиты.

Но разрешение не подействовало, и до 15 декабря 1927 г. книгу рассматривал ГУС.

Я был у Кр(упской). Она сказала, что я вел себя нагло. 15 декабря разрешили, но «в последний раз» — и только 5000 экземпляров.

21 декабря Главлит, невзирая на ГУС, окончательно запретил «Крокодила». 23 декабря оказалось, что не запретил окончательно, но запретил «КРУГУ». Отказано. Тогда же-в «Молодую гвардию», не купит ли она. (А. Н.) Тихонов сообщил о В<оровском?>.

Сегодня, 28-го, от «КРУГА» идет в Главлит депутация — просить, чтобы «Крокодила» оставили «КРУГУ». Вчера Луначарский послал письмо в ГУС, чтобы разрешили «Крокодила» 10 тыс. О том же телеграфировал вчера Покровский — Менжинской. О. Ю. Шмидт обещал вчера присутствовать на заседании.

27. XII. в шесть час. вечера на комиссии ГУСа разрешено 10 000 экз. «Крокодила».

21.1.1928 г. получил 2 экз. «Крокодила» по 1 р. 50[95].

Для Чуковского не прошла даром «наглость», заключавшаяся в попытке разъяснить Крупской, «что педагоги не могут быть судьями лит(ературных) произведений, что волокита с „Крок(одилом)“ показывает, что у педагогов нет твердо установленного мнения, нет устойчивых твердых критериев, и вот на основании только одних предположений и субъективных вкусов они режут книгу…»[96]

1 февраля 1928 годапоявилась разгромная статья Н. К. Крупской о «Крокодиле»: в сказке Чуковского она видела издевательскую пародию на Н. А. Некрасова и политически опасную чепуху. «Что вся эта чепуха обозначает? Какой политический смысл она имеет? Какой-то явно имеет. Но он так заботливо замаскирован, что угадать его довольно трудновато. Или это простой набор слов? Однако набор слов не столь уж невинный (…) Такая болтовня — неуважение к ребенку. Сначала его манят пряником — веселыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдет бесследно для него. Я думаю, „Крокодил“ ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть»[97]. Исходящая от председателя научно-педагогической секции ГУСа, председателя Главполитпросвета, члена ЦК ВКП(б) и вдовы В. И. Ленина, помещенная в центральном органе правящей партии, эта статья поставила Чуковского на грань литературной и гражданской катастрофы. Он снова попытался объясниться — обширным письмом (здесь приводится в сокращении):