Леонид Соболев - Капитальный ремонт

• Название: Капитальный ремонт
• Автор: Леонид Соболев
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

когда практические снаряды, заполнявшие погреба, казались уже издевкой над нервным ожиданием сменить их на боевые (а приказа не приходило, ибо не было еще мобилизации) и когда каждому матросу и офицеру хотелось скорей принять эти боевые снаряды как успокоительную, хотя и неверную гарантию от внезапного появления германских или шведских линкоров;

когда эти линкоры мерещились уже сигнальщикам в каждой лайбе, показавшейся на горизонте;

когда война из возможности стала достоверностью и когда всякая деталь корабля была переосмыслена в трепете самозащиты и судорожно прикинута на военных весах, мирно ржавевших в мирное время,

тогда, 14 июля 1914 года, вдруг оказалось, что решетчатые мачты - это не гордость корабля, а его гибель.

Две Александровские колонны, разгуливающие по Балтийскому морю, заметны на крайнем пределе видимости. Они торчат в прицелах "Мольтке" и "Дейчланда" превосходной точкой наводки. Они предательски указывают курсовой угол "Генералиссимуса", облегчая этим пристрелку немецких орудий. Привлекая, как огромные магниты, к себе чужие снаряды, они при первом попадании готовы рухнуть на палубу тяжкими своими марсами и всеми тоннами своей стали, заклинивая башни, пробивая рубки, убивая своих же людей. Бесполезные украшения, лишенные всякого смысла при отсутствии на них центральной наводки (так и не задавшейся, хоть брось!), они торчат над кораблем заранее приготовленными надмогильными памятниками. Так усовершенствование, отмщая небрежение им, обратилось во вредоносность.

Четырнадцатого июля утром командующий морскими силами, почуяв наконец, в виду надвигающихся событий, полноту власти и ощутив некоторую свободу действий, приказал: "Снять!"

В бестолковой сумятице предмобилизационных судорог и нервирующих догадок кают-компании лейтенант Ливитин обрел реальное дело: предложение снять мачты без лесов и без кранов принадлежало ему. В разрушении грот-мачты была успокоительная и жестокая радость; казалось, в этом было единственно нужное сейчас и спасительное дело.

Он резал сталь ацетиленом. Вторые сутки синие узкие языки пламени днем и ночью свистели на высоте ста двадцати, ста пяти, восьмидесяти футов. Две четверти водки были розданы поощрительными чарками на лейтенантский счет гальванерам и комендорам его собственной четвертой башни, призванным им к подвигу. Мачта врастала в палубу, будто кто-то вбивал ее, как гвоздь, ударами молотка. Война внесла свой первый корректив в грозное великолепие "Генералиссимуса". Тщедушные бревна красились в порту в шаровый цвет, готовясь заменить собой тяжкую стройность эйфелевых башен. Куски огромной тугой спирали, шипя, отделялись и, качаясь на гордене, ползли медленно вниз, на баржу. Внизу шла погрузка угля, катали бочки с солониной, грузили военные и выгружали мирные вещи, суматошно метались люди; наверху, на мачте, свистел ослепительный газ, и в ушах звучало "заклинание огня" из "Валькирии". Это было сказочно, спокойно и отчасти льстило самолюбию. Самое важное - война за всем этим была не видна.

Она обрушилась настолько внезапно, что отдавала неправдоподобием. Семь лет, с младшей роты корпуса, Ливитин привык слышать это бряцающее слово, так что оно потеряло свой первородный смысл, как теряет его любое слово, если его повторить вслух сто - двести раз подряд. Самые орудия, из которых он стрелял по парусиновым щитам, были инструментом военным, как и сам лейтенант. Война вросла в его жизнь прочным и осознанным оправданием его существования. И тем не менее последние дни казались нереальным бредом, чьей-то дурной шуткой. Эти дни требовали о чем-то всерьез подумать, что-то решить, как-то оторваться от созерцания мучительного своего романа с Ириной, вообще - взглянуть вокруг и, значит, потерять уравновешенность. Привычная ирония и великолепный цинизм были неуместны: кто-то негодовал; кто-то плакал; кто-то трепетал; кто-то рвался в бой. Все это казалось нереальным. И только ноготь, сломанный нечаянно утром на мачте, был реальностью; розовый эпидермис ногтевого ложа (с самого рождения не обнажавшийся), чувствовал решительно всякое прикосновение и поминутно напоминал о беспокойном слове "война".

И так же, как нельзя приставить отломившийся кусок ногтя и прикрыть им слишком чувствительное место, - нельзя было вернуть мирные дни и спокойную стрельбу по парусиновому щиту. Лейтенантская жизнь, вместе с историей мира, была круто сломана и повернута в неизвестную сторону. В свежем надломе дней ясно и холодно проглядывала смерть. Не страх перед ней был неприятен, - он не был еще ощутим во всей этой нереальности, - неприятно было убегающее, никак не уловимое сознание, что необходимо поскорей, пока есть время, что-то успеть. Успеть понять, успеть что-то решить, - вообще успеть сделать что-то непривычное, неизвестное, но обязательное.

Смерть ждала в западной части Финского залива. Лейтенанту Ливитину, как и большинству других офицеров "Генералиссимуса", первый бой не представлялся победой. Силы были слишком неравны: три наших линейных корабля (из которых два - "Цесаревич" и "Слава" - были музейными памятниками Цусимы) против эскадры новейших германских дредноутов, стреляющих на милю дальше наших! Было ясно, что в первые же часы войны весь огромный флот Германии ринется в Финский залив, чтобы одним ударом покончить с русским, не дожидаясь ввода в строй дредноутов, пятый год достраивающихся в Петербурге. Дурак стал бы этого ждать!

Англия - вот кто был бы спасителем русского флота! Англия, владычица морей, которой достаточно пошевелить на Спитхэдском рейде орудиями своих дредноутов и линейных крейсеров, чтобы германский флот круто положил руля и заторопился бы в Северное море охранять от них западное побережье. Англия, лютая мечта Генмора*, не имеющего права числить ее в своих планах союзницей! Англия, благословенное имя, звучащее в кают-компаниях последней надеждой и исступленной верой в чудо!..

______________

* Генеральный морской штаб - высшее оперативное управление царского флота.

Англия выжидала, попыхивая на рейдах дымом своих дредноутов, как гигантской трубкой, воткнутой в угол молчаливого рта. Газеты извивались берестой на огне, разгадывая это молчание. Где-то в невидных флоту кабинетах лились униженные обещания, мольбы, благородные жесты, подкупы. Англия молчала - и это молчание означало пока что гибель "Генералиссимуса" в первые часы войны.

Он собирался выйти к центральному заграждению, походить возле него, выжидая немецкий флот, - и потом уйти в воду, стреляя до того момента, пока вода эта не хлынет в амбразуры последней стреляющей башни. Именно так представляли себе этот первый и последний бой надвигающейся войны офицеры "Генералиссимуса": одни - с горькой иронией, другие - в романтическом самоутешении. Прекрасная гибель, кровавая горечь славы, мраморные доски в церкви Морского корпуса, георгиевские ленточки вокруг портретов в "Огоньке" и слово "герой", переходящее в потомство.

Англия молчала. Умереть с криком "ура" на восторженных устах было глупо, но, к несчастью, необходимо. Однако это было приемлемо для зеленых мичманов, вроде Мишеньки Гудкова, а лейтенант Ливитин вышел уже из возраста, когда со вкусом умирают за собственную глупость. Что же, час пробил. Пора расплачиваться за великолепные годы смотров и парадов, за спокойный обман самого себя, России и флота. Умереть было необходимо, - так же как проигравшемуся кавалергарду, подписавшему фальшивый вексель, бывает необходимо пустить пулю в лоб.

Поэтому все стало новым и неожиданным, как для человека, внезапно получившего диагноз: последняя стадия туберкулеза. Необходимая смерть стала между лейтенантом Ливитиным и жизнью косым и холодным зеркалом, отражая знакомые вещи в незнакомом ракурсе.

И сейчас, всматриваясь в Козлова, лейтенант Ливитин вдруг обнаружил перед собой не удобное дополнение к удобной каюте - вестового, исправную лакейскую машину, - а нечто неожиданное, удивляюще-новое. Розы, Ирина, уютная квартира на Мюндгатан, 7, хорошенькая Саша в крахмальном чепчике были сближающими понятиями. Ирине - розы, а Саше - что?.. Лейтенант усмехнулся своим мыслям.

- А как ты о войне понимаешь, Козлов? - спросил он с участием. - Может, не сегодня завтра в бою будем?

- Это как прикажут, вашскородь, - уклончиво ответил тот, расправляя свежий китель.

- Сашу-то свою видел? Плачет?

- Известно... Барыня говорит, поставь розы в воду, а она ревет в передник. Я уж сам поставил, барыня даже смеялись...

- А тебе жалко?

- Кого, вашскородь?

- Ну, Сашу... или себя...

Козлов промолчал.

- Не горюй! Первый бой все покажет. Живы будем, я вас сразу перевенчаю и отпуск устрою!

- Покорнейше благодарю, вашскородь. Запонки извольте.

- Поживем еще, Козлов! - сказал лейтенант ненатурально бодро. - Чарку выпей за мое здоровье.

- Покорнейше благодарю, вашскородь, - ответил Козлов тем же тоном, которым он благодарил за свадьбу, и вдруг, помявшись немного, спросил, смущаясь: - А может, пронесет, вашскородь?.. Войны ж еще не объявляли, может, его пугнуть - притихнет?