Лена Элтанг - Картахена

• Название: Картахена
• Автор: Лена Элтанг
• Жанр: Современная проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-386-07948-2

События нового романа Лены Элтанг разворачиваются на итальянском побережье, в декорациях отеля «Бриатико» – белоснежной гостиницы на вершине холма, родового поместья, окруженного виноградниками. Обстоятельства приводят сюда персонажей, связанных невидимыми нитями: писателя, утратившего способность писать, студентку колледжа, потерявшую брата, наследника, лишившегося поместья, и убийцу, превратившего комедию ошибок, разыгравшуюся на подмостках «Бриатико», в античную трагедию. Элтанг возвращает русской прозе давно забытого героя: здравомыслящего, но полного безрассудства, человека мужественного, скрытного, с обостренным чувством собственного достоинства. Роман многослоен, полифоничен и полон драматических совпадений, однако в нем нет ни одного обстоятельства, которое можно назвать случайным, и ни одного узла, который не хотелось бы немедленно развязать.

---

– Могу, чего ж не смочь, – ответил я, но Аверичи посмотрел на меня с сомнением и громко втянул воздух, сильно сморщив нос. В здешних краях такое выражение лица считается оскорбительным.

Я убрал папку с нотами и сделал вид, что собираюсь открыть крышку рояля, но он остановил меня повелительным жестом: не теперь. Разумеется, не теперь – в отеле соблюдают сиесту, и с часу до пяти персонал ходит по коридорам на цыпочках. Я это знал, но я также знал, что он так просто не отстанет. И не ошибся.

– В воскресенье я вернусь из Сан-Ремо, приду сюда, и ты сыграешь для меня одного. – Хозяин отеля пробежался пальцами по белому лаку. – Только учти: я эту вещь люблю и не позволю тебе лажать. Сыграешь плохо – уволю.

Телониуса Монка он любит, надо же. Я мрачно смотрел ему вслед, разбирать ноты мне расхотелось, да и вообще находиться в баре расхотелось. Какого черта я буду делать, когда в воскресенье он вышвырнет меня на улицу? Мысль о том, что нужно будет уехать из «Бриатико», заставила меня занервничать, пальцы левой руки сжались в кулак и стали опухать прямо на глазах, будто резиновая перчатка, которую надувают для смеха. Эта манера у них появилась недавно и страшно меня бесит, но единственный врач, которому я показал свою руку, здесь, в «Бриатико», сказал, что я жалкий неврастеник и что мне повезло, что не опухают обе.

Все субботнее утро я провел в баре за инструментом, разбирая проклятый «Round Midnight», и сидел бы там, наверное, до вечера, если бы не услышал полицейскую сирену. Выбравшись из подвала на яркое солнце, я увидел на паркинге две машины карабинеров, возле них толпились оживленные постояльцы, дальше простирался безупречный газон «Бриатико», а за ним темнела парковая аллея, перекрытая теперь желтой лентой.

– Прикинь, хозяина застрелили, – мрачно сказали за моей спиной, я обернулся и увидел фельдшера, которого в отеле зовут практикантом. – Ночью, в павильоне. Говорят, всю ночь сидел там мертвый, под дождем, а полиция прочухалась только к восьми утра.

– Думаю, у него было много врагов.

Я направился к лестнице, ведущей в бар, но фельдшер догнал меня и придержал за рукав. Его белый халат был расстегнут на толстом животе, а круглые глаза блестели, будто мокрые желуди.

– Тебя не слишком это волнует, верно, англичанин?

– Да пошел ты. – Я стряхнул его руку с рукава.

– Ты ведь наверняка что-то знаешь. Ходишь тут, записываешь в блокнотики. Ты такой же пианист, как я Маурицио Саккони. Скажи мне, что ты знаешь?

– Я знаю, что в отеле начнется бардак, – сказал я, – и надеюсь, тебя уволят первым.

– Эй, вы там! Из обслуги? – К нам направлялся один из карабинеров, он шел прямо по газону, чтобы сократить путь, но на полпути остановился, махнул рукой и заорал: – Идите к сержанту, вон туда, на паркинг, и запишите свои имена. Потом поднимайтесь в актовый зал для разговора с комиссаром полиции.

«Имена? – подумал я, глядя вслед практиканту, побежавшему записываться. – Обойдешься, сержант. У меня, например, целых два имени. Одно принадлежит мертвецу, а другое ты и произнести не сумеешь».

Я вернулся в бар, налил себе бурбона из тайной бутылки, которую наш бармен держит под винной полкой, мысленно напялил черный берет и бамбуковые очки и сыграл всю проклятую штуковину от начала и до конца. Просто так, для себя.

Глава 2 Играй, покуда Рим горит

FLAUTISTA_LIBICO

Люди повсюду ищут смысл, а натыкаются только друг на друга.

Когда пришло письмо от Лидио (аккуратное, на линованной бумаге), мне сразу вспомнились его ладная фигура наездника и его лицо – маленькое, белое, с неожиданно крупным ртом, полным теснящихся зубов. Довольно странное лицо, казалось мне тогда, но в одиннадцать лет многие лица кажутся странными. В то лето мне пришлось провести в «Бриатико» четыре жарких дня, от которых не было никакого толку – в поезде меня продуло, потому что сосед по купе все время норовил открыть окно, и сразу по приезде меня уложили в постель с температурой и кашлем, от которого горло, казалось, наполнялось железной стружкой. Мы приехали в усадьбу навестить бабку, которая писала нам несколько лет, добиваясь у матери прощения (так сказала мать). Наконец мать решилась повидаться со старой Стефанией, которая недолго задержится на этом свете (это тоже сказала мать), и мы поехали на юг. Бабка оказалась вовсе не старой, она носила брюки и ловко запрыгивала в седло, на голове у нее была смешная твидовая кепка (у конюха, который держал ее лошадь под уздцы, была такая же). Под кепку были убраны волосы цвета жженого сахара, такого же цвета, как у меня.

Вечером, когда Стефания пришла ко мне в пеньюаре, с тарелкой печенья в руках, ее запах, одежды и речи поразили меня в самое сердце. Помню, что в наш первый визит в «Бриатико» бабка не показалась мне такой красивой. Мне тогда было шесть лет, и люди мало меня интересовали.

– У меня тоже будет лошадь?

Вопрос был дурацким, но она все-таки ответила:

– У тебя все будет, как у меня. Вырастешь и получишь все сразу. И лошадь, и дом, и все остальное. Все, что ты видишь вокруг. И даже то, чего не видишь.

Бабка наклонялась надо мной без улыбки, пахла пачулями, трогала мой лоб, заставляла глотать имбирное питье, а на четвертый день, когда нам вызвали такси из Аннунциаты и мать пошла собирать вещи, она сказала:

– Жаль, что тебя свалила простуда, Лидио обещал научить тебя кататься. Ну да ладно, в следующий раз. Береги свою мать, она и так довольно натерпелась.

Следующего раза не было. Через два года Стефания упала с лошади и сломала себе шею, а мы получили письмо от бабкиного юриста, в котором говорилось, что нам ничего не полагается, даже твердо обещанных денег на мою учебу. Имение со всеми полями и оливковыми рощами досталось монастырю, то есть самому святому Андрею, покровителю здешних мест. Сыну Стефании (моему беглому отцу), которого сто лет никто не видел, тоже ничего не перепало, на похороны он не явился, а нас туда и вовсе не позвали. Мать была в отчаянии, она легла лицом к стене и лежала так до вечера. Мне хотелось утешить ее, рассказав, что я знаю про тайную (дешевую и невзрачную с виду) вещь, которую бабка называла investimento, и что мне показали место, где она находится. Но что толку рассказывать такое? Мать все равно не поверит, на все мои рассказы у нее был один ответ: уйди, не морочь голову.

Я знаю, что мать терпела нашу жизнь только потому, что ждала смерти моей бабушки. Кажется, мы все терпим свою жизнь только потому, что ждем чьей-то смерти. Правда, дождавшись недавно нескольких желанных смертей, я не могу сказать, чтобы мне сильно полегчало.

Стефания велела сыну жениться на горничной, когда выяснилось, что у девчонки будет ребенок, то есть я. Бабка стала благочестивой на старости лет, у нее в парке даже была своя часовня, меня в ней крестили и назвали этим именем (от которого у меня мороз по коже). В то лето, когда мы гостили в поместье, мать, наверное, получила какой-то посул или обещание, она расцвела на глазах и принялась рассуждать о возвращении на родину. Мне пришлось заявить, что моя родина – там, где живет мой отец, среди лиловых холмов Картахены, но она только беззаботно рассмеялась.

Бабка упала с лошади, не успев переписать завещание, и мы продолжали жить в своей двухкомнатной квартирке с окном на консервную фабрику, откуда тянуло рыбьими потрохами и уксусом (по ночам там шныряли кошки со всей округи). Какое-то время мать ждала, что пропащий сын Стефании вступит в права наследства и вспомнит о нас, ведь она, как ни крути, была его женой (так она говорила), и каждый день бегала к почтовому ящику. Наверное, поэтому она и умерла – от нетерпения, разочарования и рыбной вони. Нет, она умерла от ожидания. А я не могу больше ждать.

У китайцев черный цвет считается цветом воды, и это точно подмечено: вода именно черная, если смотреть ей прямо в глаза, например в колодец. Черная вода стоит у меня в горле и во всем теле с января две тысячи первого года. Мне было четырнадцать лет, и у меня не было ни одного живого родственника. Так бывает только в военное время, сказал инспектор по делам опекунства, когда вез меня в интернат (моя одежда, собранная соседкой второпях, вывалилась из баула, и запах несвежих тряпок явно раздражал инспектора). Обычно есть хоть какая-нибудь завалящая тетка в деревне, сказал он чуть позже, а у тебя и тетки нет, эх ты, бедолага.

Потом он сказал, что травиться белладонной в наше время, когда полно цивилизованных способов, это просто девическая истерика. Думать о матери как о девице мне было странно. Теперь я понимаю, что в тот день, когда она наглоталась отравы, ей было неполных тридцать два. Она родила меня в восемнадцать лет, мой отец (где только бродит этот сукин сын!) любил свежатинку.

В интернате по воскресеньям всех собирали в столовой и читали вслух, при этом давали стакан какао с пенкой. В первый день мне показалось, что нет ничего отвратительнее. Но потом оказалось, что есть.