Петр Войцеховский - Два рассказа

• Название: Два рассказа
• Автор: Петр Войцеховский
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014

Два рассказа польского прозаика, публициста и режиссера Петра Войцеховского (1938). Первый — «Одесса, все пляжи». Беспутный поляк выигрывает в телевикторине поездку в Одессу, где с ним происходит история, очень похожая на правду, как бывает только с талантливо выдуманными историями. Перевод Ксении Старосельской. Сюжет второго рассказа — «Пришли фото, черкни пару слов» — тоже необычный: одинокий пенсионер пытается возобновить знакомство с забытыми и полузабытыми людьми, дававшими ему некогда свои визитки. Но и здесь правда художественного вымысла берет свое. Перевод Ольги Чеховой.

---

Борис ткнул в фотокарточку Соньки в черной кофте с декольте.

— Классная женщина, — проговорил задумчиво. — Звезда.

— Это, выходит, за фиктивный брак? — спросил Арнольд и пересчитал деньги.

— Что там между вами, не мое дело, — ответил Борис. — Только сейчас очень проверяют. Вы в Шенгене, для вас вся Европа открыта, верно? Вот фотки и пригодятся. Спросят, как познакомились, — пожалуйста, снимки. Приехал в Одессу, познакомились в «Итаке» на танцах, влюбился на пляже, пристегнули замочек на мосту влюбленных — такая вот история. Проверяют, обязательно надо подготовиться. Не боись, Арнольд. Договоритесь с Сонькой, что втирать проверяльщикам. У нее котелок варит. С ней не пропадешь.

Арнольд задумался о своем одиночестве, о Ясе, о том, что придется сказать анонимным братьям на собрании в Седльце. Деньги держал в руке. Борис Смитнов внимательно за ним наблюдал.

— Если не устраивает, можешь вернуть, — сказал спокойно. — Отвезешь Игорю Ивановичу. В Мельник-над-Бугом. Он ведь мамин дядя.

Борис поднялся. Арнольд спрятал деньги во внутренний карман черного капитанского пиджака и тоже встал.

На прощанье обнялись и поцеловались — по-украински, в губы.

Борис опять полез в карман.

— Это тоже твое.

В руке у него был Арнольдов черный шелковый шарфик — с похорон Маси. Потерянный на Малом Фонтане, или в Фонтанном переулке, или еще где-то…

Арнольд шарфик не взял.

— Оставь себе на память, — сказал. — Конец трауру.

Пришли фото, черкни пару слов © Перевод О. Чехова

Принтер жужжал и выплевывал страницы, пока не кончилась бумага. Тогда Адриан взял стопку листов, перенес на стол. Выбрал фломастер из букета карандашей и авторучек, взял распечатки и пошел на кухню.

Адриану было около шестидесяти. Высокий, полноватый, с заметной лысиной, с заурядными, крупными и правильными чертами. Борода с легкой проседью немного старила его, но и придавала серьезности.

Посреди просторной запущенной кухни он остановился, посмотрел на стол, а потом сквозь щель между занавесками — на улицу. Кухонный стол был тщательно вымыт. За окном по Влостовицкой улице ползли трамваи, битком набитые возвращавшимися с работы людьми. Наступали ранние ноябрьские сумерки, и в городе просыпались фонари. Студенты Collegium Antropologicum в печеночного цвета беретах смешивались с прохожими, нагруженными покупками в пакетах с рекламой супермаркетов. Адриан еще раз протер столешницу рукавом, положил листы и принялся старательно подписывать каждый. Делать это приходилось на кухне, поскольку круглый стол в комнате был недостаточно освещен, а письменный загроможден компьютером, визитницей и картонными коробками с конвертами: в одной — с тщательно выведенным адресом и маркой, в другой — только со штампом, сообщающим домашний адрес Адриана.

Пенсия позволяла ему отправлять двести писем в месяц. В мае — начале июня он все закончит, и визитница опустеет.

Уважаемый господин или госпожа, дорогой друг или дорогая — так начиналось каждое письмо. Содержание отправляемых Адрианом посланий было одинаковым, разве что, помимо польского текста, он заготовил копии на русском, французском и английском.

В будущем году мне исполнится шестьдесят один год. Единственное, что у меня осталось от прошлой жизни, — ваши визитные карточки, которые я получил от вас при разнообразных обстоятельствах: в Торуни и Быдгощи, в Варшаве, во время отпусков, проведенных в Польше, и в моих заграничных командировках. Я пишу вам всем в надежде, что хотя бы часть адресов не изменилась.

И к каждой и каждому обращаюсь с одной и той же просьбой.

Вспомни Адриана Рогатко. Вспомни, когда и где мы встретились. Откликнись. Черкни хоть пару слов, пришли фотографию — свежую или старую. Можно через интернет — мой электронный адрес в шапке письма. Вспомни меня, а если окажешься неподалеку, обязательно заходи в гости.

Я одинок, но мне интересны люди. Что у тебя, как сложилась твоя жизнь? Я прожил хорошую жизнь, хуже стало только в последнее время. Два года назад меня покинула Рена, моя жена. Дети ушли с ней. Это нормально — они ведь не от меня, хотя дочка, Эля, несколько лет назад согласилась взять мою фамилию. Ярек остался Млыновичем, а она захотела стать Эльжбетой Рогатко. Моя жена Рена вернулась к Млыновичу — своему бывшему. С которым венчалась в церкви. Можно сказать, что это тоже нормально: вернулась к нему, когда узнала, что он очень болен. Когда он написал: «Я умираю». Опухоль, метастазы, химия, облучение. Он был болен, одинок и на самом деле умирал. А она ведь поклялась, что не оставит его до самой смерти. Когда-то поклялась. Вернулась к нему, мы обсуждали это и так и сяк. Он тоже клялся, что не оставит ее до самой смерти — оставил с двумя маленькими детьми, и пропал на двадцать с лишним лет. Ни разу не появился. Работа за границей, новая жена-голландка, новые дети — вроде какие-то дети там были. Бросил Рену — казалось бы, с чего ему ждать прощения?

Ему лучше. Теперь стало лучше. Это очень важно. Мне часто приходит в голову постыдная, глупая мысль. Я мог бы желать ему смерти, когда Рена уходила. Мог бы сказать, когда она уже собрала вещи и уехала: «Пусть Млынович умрет, тогда верну ее, и детей тоже». Я никогда не желал ему смерти. А глупая моя мысль такая: «Он выздоровел благодаря тому, что я ни секунды не желал ему зла».

Оставим в покое Млыновичей. Он поправляется, она о нем заботится; раскаяние и прощение. Ярек и Эля учатся в Гааге, у них все в порядке. Почти не дают о себе знать, да у них, наверное, и нет особых новостей. Грех мне жаловаться. Я их воспитывал, принял как родных — и почти двадцать лет они меня радовали. Они были хорошими детьми, и ко мне хорошо относились — я ими гордился.

Рена ушла два года назад. В прошлом году я тоже болел, тяжело. Но не настолько, чтобы она вынуждена была ко мне вернуться. Впрочем, я не афишировал свою болезнь, сам справился. Лишился сбережений, квартиру пришлось поменять на меньшую, но у меня приличная пенсия, и я умею вести хозяйство. Столько лет этим занимался, прежде чем встретил Рену.

Новая квартира ближе к центру, я в ней все устроил удобно — иначе не стал бы приглашать. Не разыскивал бы вас, дамы и господа, знакомые и коллеги, если бы не был уверен, что кому-то могу быть полезен. Я не больной, не слабый, не бедный. В начале письма сказал, что жизнь в последние годы складывается не слишком гладко. Но у меня есть кое-какой запас оптимизма, который еще упрочился бы, если бы я мог им поделиться.

Адриан с легкостью написал это письмо. Разумеется, за исключением последних двух предложений, над которыми он мучился почти две недели, придумывая бессчетные неудачные варианты. Пока не наступил установленный им самим для завершения письма срок, и тогда он выбрал первый попавшийся вариант, не сильно уступавший остальным.

Уже в декабре начали приходить ответы. Первой написала дочь близкого друга, с которым они вместе состояли в региональной ревизионной комиссии «Солидарности» и не виделись со времен интернирования в Висьниче[9]. Несколько лет созванивались, обменивались поздравительными открытками, но постепенно общение сошло на нет. Он забыл о Лёнеке, Лёнек забыл о нем. Теперь он узнал, как тот болел, как страдал, как трудно было доставать лекарства, как Лёнек умер и кто пришел на похороны. Еще не успел написать его дочери ответ с соболезнованиями, как глубокой ночью зазвонил телефон.

— Это я, Макс Сейка, послушай, Адриан, меня потрясло твое письмо. Моя тоже меня бросила. Сперва упрятала в клинику лечиться от алкоголизма, возвращаюсь — в двери новые замки…

— Кто это?

— Макс, Макс Сейка! Мы вместе были в Ровах… погоди, какой же это год? Ты учил сына плавать, а заодно и мою дочку… Помнишь забегаловку на пляже «У спасателя»? Красное вино и свинина на гриле, а?

— Э… помню… — отвечал Адриан неуверенно. Они были в Ровах один раз, Яреку тогда было двенадцать, а превосходно плавал он с восьми… Какой Сейка? Что еще за дочка?

Макс Сейка говорил долго, рассказывал историю своего развода, вступления в общество «Анонимных алкоголиков», выхода из Общества, возвращения в психотерапевтическую группу. Адриан терпеливо слушал, поддакивал. Я получил, что хотел. Я нужен. Надо пригласить алкоголика Макса.

Не пригласил. Но сказал:

— Ты — молодец, Макс. Позванивай мне, поболтаем. Звони, как только тебе понадоблюсь.

Вильма Макарич получила письмо Адриана в последний день года. Она приехала в Загреб сразу после Рождества проверить квартиру на Медимурской, которую с давних пор сдавала дантисту, дальнему родственнику мужа. Близость железной дороги и вокзала не смущали дантиста, платил он аккуратно, но на ремонт его приходилось уговаривать. Вильма уже собиралась уезжать, когда позвонил доктор Драго, тот дантист: «Тебе письмо». Она уже пятнадцать лет не жила на Медимурской — и вот те на, письмо.