Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

• Название: Свет мой Том I
• Автор: Аркадий Кузьмин
• Жанр: Историческая проза

Роман «Свет мой» (в 4-х книгах) — художественные воспоминания-размышления о реальных событиях XX века в России, в судьбах рядовых героев. Тот век велик на поступки соотечественников. Они узнали НЭП, коллективизацию, жили в военные 1941–1945 годы, во время перестройки и разрушения самого государства — глубокие вязкие колеи и шрамы… Но герои жили, любя, и в блокадном Ленинграде, бились с врагом, и в Сталинграде. И в оккупированном гитлеровцами Ржеве, отстоявшем от Москвы в 220 километрах… Именно ржевский мальчик прочтет немецкому офицеру ноябрьскую речь Сталина, напечатанную в газете «Правда» и сброшенную нашим самолетом 8 ноября 1941 г. как листовку… А по освобождению он попадет в военную часть и вместе с нею проделает путь через всю Польшу до Берлина, где он сделает два рисунка. А другой герой, разведчик Дунайской флотилии, высаживался с десантами под Керчью, под Одессой; он был ранен власовцем в Будапеште, затем попал в госпиталь в Белград. Ему ошибочно — как погибшему — было поставлено у Дуная надгробие. Третий молодец потерял руку под Нарвой. Четвертый — радист… Но, конечно же, на первое место ставлю в книге подвиг героинь — наших матерей, сестер. В послевоенное время мои герои, в которых — ни в одном — нет никакого вымысла и ложного пафоса, учились и работали, любили и сдружались. Кто-то стал художником. Да, впрочем, не столько военная тема в этом романе заботит автора. Одни события мимолетны, а другие — неясно, когда они начались и когда же закончатся; их не отринешь вдруг, они все еще идут и сейчас. Как и страшная междоусобица на Украине. Печально.

---

— Входи же, пока тебе не попало.

И все, знавшие историю их взаимоотношений, деликатно уступили ему дорогу и место за столом. И возникло некоторое напряжение из-за этого.

III

На тихом торжестве по случаю получения жилья, после дрожащих слов Евгении Павловны о том, что судьба благоволит нам, выстоявшим и живущим, и что, хотя потери велики, жизнь еще имеет смысл, и после других хороших тостов и уважительных слов, книжники — Лущин, Махалов и Луданов, усевшиеся скопом, повели свой интеллектуальный застольный разговор. Они были рады тому, что почти сошлись между собой во взглядах, а главное, что сейчас, выговариваясь так, выявляли в себе способность еще здраво мыслить, рассуждать о чем-то стоящем по их мнению. Ничто не смущало их.

— Други мои, между ожидаемым и действительным — бездна, — рассуждал Лущин. — Все следует порознь: песни поем лирические, а в жизни — насилие; благозвучна музыка, а наяву диссонанс — трагедия или фарс. Не так ли?

— Жуткая пьеса, — сказал Костя. — Но у нас есть магическая формула: надо!

— Да, истина понятна всем, что ясный день; — подхватил Никита, — только злопыхает кругом людское, чертовское, — сколько не кричи, не прошибешь уже испорченных властью или норовом или ограниченных людей.

— Как мы живем!

— Да, пассионариев уж нет.

— И какой исход по-Вашему: лапки кверху? — в упор спросила Инга. — Ведь еще древнегреческие философы жаловались на плохое воспитание молодежи. — И покосилась, как бы опоминаясь, на начальственного Игната Игнатьевича.

Среди приглашенных было — да — такое начальственное лицо (то ли начальство хозяина — сына, Михаила, то ли еще что неясное) со строгим лицом еще без складок, со строгой прической; а веки у него полуприкрывали сверху зрачки глаз, отчего вид его казался полусонным, неприятным. Про его крутость сведущие люди говаривали почти как о Сталине: «раз Лиходей нагрянул на строительный объект — полетят у кого-то головы». Однако Лиходеев сидел за столом достойно, точно в каком президиуме, и в словесных толках не участвовал; он покамест усердно трудился на животном фронте, будто насыщаясь впрок, потому как еще не все ходили перед ним в должниках. И вертлявая его жена, Вера Геннадьевна, в темноцветастеньком крестьянском платье, тоже полумолчаливо поддерживала трапезные мужнины усилия, не сбивала его с толку. Она-то давно убедилась в том, что голодный мужик страшнее зверя.

— Итак, нам известна боль, но каждый чувствует ее по-своему, — убежденно говорил Никита. — Мир людской страшно разделен. И эта разделенность — то неоспоримо — рождает зло насилия. Нынешняя жизнь целиком зависит от того, кто, что держит на уме и в руках своих, кто какую гайку, где вытачивает.

— Пахать — мал, бранить — велик, за водкой бегать — в самый раз, — посудил язвительно Звездин, уже находясь на взводе, и засмеялся пакостно, будто храбрейший пловец, заплывший уже далеко в море, тогда как остальные еще топтались на берегу.

— Леонид, прекрати! — осадила его тотчас Нина Павловна, хмуря брови.

Но стольничавшие обошли вниманием его каверзную фразу, как обходят какое-либо препятствие на тропке, чтобы идти дальше.

— Все ломается, и нужно все сознательно ломать, — имею я в виду понятия, — сказал с пафосом Лущин. — От привычного трудно отвыкать, но нужно и что-то новое избирать — для того, чтобы узнать себя еще лучше, еще лучше выразить свои взгляды, мысли, надежды. Особенно — в творчестве…

— Ну, это уж камешки в мой огород, — заметил Костя. — Прощаю тебя…

— «У нас свобода сновидений», — вклинился опять говорливый пропойца. — Так любил приговаривать мой командир, лейтенант, когда подчиненные ребята спрашивали у него: а можно ли сделать вот так, а не иначе, и тому подобные мелочи. А ведь они, орлы, в разведку хаживали… Извиняйте…

— По-моему, Вы, Николай Анатольевич, не туда поехали, — возроптала бдительная Инга. Она хотела бы спасти мужа от избранной им компании: сыгранность той не нравилась ей, была ей просто подозрительна. И несколько беспокоило ее теперь то, что он заглядывался на Аллу, сидящую наискоски от него и занятую, к спокойствию Инги, щебетаньем с соседом — симпатичным Володей.

— Считаешь, что самое совершенное не то, что сделано тобой, а то, что думаешь сделать, — говорил Костя. — Поэтому и такие претензии к себе, и такое недовольство собой, что все хочется переделать. Основательно.

— Да, надо торопиться делать добро, — определенно высказалась и Евгения Павловна. — Для чего ж сотворены все проповеди — христианские, мусульманские?.. Но живется-то все не легче.

— Ну, дайте, товарищи, мне минут сорок пять, — взмолился Николай.

— Ты, патрон, не на партсобрании с докладом, учти, — перебил его Костя.

— Дайте… Я на примере литературных героев Бальзака докажу, насколько справедливо мое предостережение — не зевать момент. — Николай воодушевился и процитировал уместно и Данте и назвал его предшественников и годы их жизни, причем морщил большой лоб, и пальцы его дрожали. — Я все знаю. Мне не нужно говорить, кто сзади меня идет; я по лицу встречного вижу, кто именно. Капиталист или социалист. И благо или позор он несет с собой.

— Так и можно проглядеть вакханалию, — заметила Евгения Павловна, — не обижайся, брат. — И остановила Звездина, пытавшегося опять включиться в спор. — Что, Васька — кот? Васька — кот. Ты чего закрутился? — шутливо-серьез-но обращалась она к нему. — Н-на, хлябни, морсу! Христос с тобой. Хлябни! Еще, матушка.

— Ему пора отчаливать — довольно назюзюкался, — сказала Нина Павловна сухо.

— А-а, присудила свое судейское решение! Сейчас подчинюсь… — Он отпил еще из стакана — и совсем нос повесил. Никто им не интересовался. Он был неинтересен всем, хотя он и еще надеялся на что-то, ерзал на стуле и злился. Особенно раздражал его нафуфыренный градостроитель (от всяких начальников-чинуш он натерпелся несказанно сколько — будь его воля, всех бы вывел на чистую воду!).

Между тем Володя и Алла увлеченно судачили о чем-то другом.

— И я покраснел. Он меня понял. И я его понял.

— Ну, Вам, конечно, сделают исключение. Вам такому да не сделать…

— В Москве я больше хорошеньких видел.

— В Киеве их еще больше, я уверена.

— Там условия позволяют и располагают к этому.

— Киев мне жутко понравился.

— Вот куда поедем или полетим летом. — Сказав это, Вика оттопырила ладошку с лепестками пальчиков. И покрутила ею в воздухе.

— Я прочел книгу Аксиоти о Греции двадцатого века, — сказал Никита. — Вывод: на качелях вечных — норма жизни у людей; что ими создается, то и разрушается бессмысленно, с треском. И к тому же это обставляется законами. А народ практический обделен. Как бы не хороши были законы.

— Но в тридцать шестом король Греции Метаксас разогнал парламент, стал диктатором; он назвал это возвышенно — «третьим возрождением», — уточнил Николай. — И тогда же в Испании Франко, тоже генерал, замятежничал.

— Имущие не хотят терять власть, — сказал Костя. — Редко кто отказывается от нее.

— Маэстро, у нас, в России, Николай Второй отказался. И что получилось?

— Что, юноша? Нашлись другие деятели. Образованные и не очень.

Засмеялись.

— Костя, прошу, кончай антимонию, а! — взывала Инга. — От греха подальше.

Его вольнословие и поведение пугали ее могущим быть последствием. Так их друг, Генка Ивашев подзалетел на год в тюрьму. Раз они, приятели, шумно веселились в столовке, превращенной в питейное заведение, и какой-то хмурый полковник начал стыдить их, молодежь. Да еще поставил по стойке «смирно!» Генку — его-то, безрукого, потерявшего руку в бою, кавалера двух орденов славы! Наорал на него! Естественно, пальцы здоровой правой руки Кости сами собой сжались в увесистый кулак, и он двинул им по обидчику… Вот недавно Генка был освобожден.

Костя же пока не мог остановиться — распространялся дальше:

— «Наибольшие опасности возникают при исполнении стандартных положений» — аксиома. Так? Теория всегда стройнее практики. И бойтесь копий. Копия — не оригинал. Ценен подлинник. Тот или те, кто копирует модели жития и дела по принципу повтора, теряют самобытность, вхолостую, считай, буксуют на месте.

— Ну, ты молоток: даже популярно объясняешь, — похвалил Николай.

— Я так понимаю, — не отставал и Никита, — что свобода в обществе — не прихоть чья-то; она не должна привносить в жизнь хаос и неуправляемость, стать словесной демократией.

— Да, вы заметьте, обычная вещь, что нормальный человек в душе костит себя направо и налево, если в чем-то надурил.

— Как водится у нас. Скорее дурь уходит…

— Но никакое правительство не признает себя виноватым в данное время, а говорит об ошибках прошлых лет.