Василий Юровских - Три жизни

• Название: Три жизни
• Автор: Василий Юровских
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1990
• ISBN: 5-7688-0197-9

В новой книге уральский прозаик обращается к сложным проблемам в жизни современного села, с сыновней благодарностью рассказывает о тех, кто через лишения и трудности пронес и передал в наследство традиционные народные ценности — мудрость, скромность и трудолюбие.

---

Ничего, вроде бы, особенного не сказала Сима, а как повеселела душа Алексея. Нет, не пропащий он человек! Глядишь, осенью приоденется, бороду сбреет и, может быть, женится. А главное — не совестно побывать в Еловке. Мало кто уж и помнит его там, однако есть кому признать. Дуняшка, слыхал, овдовела: муж-то ее с Мишкой Мальгиным ехали пьяные на тракторе, опрокинулись в канаву с дороги, и задавило насмерть обоих. Правда, ребятишки остались… А что, он их заместо родных на ноги поставит…

Алексей застыдился нечаянным мыслям и засобирался на улицу.

— Вы тут укладывайтесь спать, а я телят погляжу, — нашел он для себя повод побыть одному.

— Местов еще на артель хватит, — откликнулась Сима.

— Да нет, я на полу ночую, а вы на нарах устраивайтесь с Александром Сергеевичем, — твердо сказал Молоков и оставил Пайвиных наедине.

Ругливая, вздорная баба у Пайвина, попивает не меньше его: скажет ей одну склянку брать, а она три да четыре. С такой женой запросто спиться с круга… И все же уютнее стало в избушке с ней, жилым духом напахнуло. Хоть и поматеривают мужики баб после гулянок, а куда они без них? Грубоватая поговорка — без бабы, как без поганого ведра, но ведь верно все. Сколько здоровья уносят мужики у женщин этой пьянкой. Наверное, одна русская баба и способна вынести дурь мужицкую, матюки и побои. А надо домить, и детишек растить, и в колхозе не отстать на работе, и… Эх, да разве всего назовешь, чего только не надо делать женщинам!..

Алексей обвык после света и уверенно обошел загон, где лежали бычки. Они неторопливо жевали и сонно вздыхали, иные вставали и терлись боком о жерди, облегчались и снова ложились отдыхать.

За крайним загоном Молоков прислонился к молодой сосенке, непонятно как выросшей на опушке осинника вдали от бора. Скрутил цигарку из махорки и, когда прикуривал, по задумчивости опалил бороду. «Сбрить ее надо, окаянную, — снова решил он. — Осенью непременно сбрею».

По высокому правобережью искристо переливались электрические огни, обозначая села и деревни. Люди там, много людей, и охота к ним, а что поделаешь, кому-то надо жить на отгонных пастбищах со скотом. Работа есть работа.

Завтра Алексей останется на своем участке: там и загон есть, и старый вагончик, обитый ржавым железом. Негоже ему стеснять Пайвиных, пущай и не жених с невестой. Сима вон занавеску привезла, чтобы отгородить свою постель, однако все равно неудобно, если чужой мужик будет спать в избушке, пускай даже и на полу.

Ночи и теплые, и короткие. Поужинает здесь — и к себе. Не ахти сколько и остается подремать в вагончике. И не один он, а с телятами и лошадью. Конечно, глухое там место — березняки, старый бор и ольховая согра по течению речки Боровлянки. А кого бояться? Зайцев ли, козлов ли, филина ли? Некого бояться. Ни он, ни ему никто не помешает. Тоскливо станет — повечеровать можно у Пайвиных.

Цигарка искурилась до бумаги, и во рту загорчило. Алексей тщательно ее заплевал и взглянул на небо. С востока, где у горизонта слабо желтело зарево огней города, небо свежо засинело от подступающего рассвета. В деревне Максимовой за Ильмень-озером очнулись петухи, распевно задразнили друг дружку. «Толсторожий!» — начинал один. «Толсторожий!» — не сдавался другой. Вот так же кукарекали петухи по Еловке, когда Алешка провожал Дуняшку до ее ограды, накинув ей на плечи отцовский суконный пиджак. Какие они тогда были счастливые…

— Однако прохладно, и телят пора выпускать, — вслух молвил Алексей и пошел седлать Гнедка. Где-то на лугу за кустами глухо позвякивало ботало на шее мерина, точь-в-точь, как на Еловской поскотине. Почему-то нынче ему, Молокову, все чаще и чаще вспоминается родное село.

VII

— Ты чего рано приехал? — резко встретил Алексея Пайвин.

Он сидел за дощатым столиком перед избушкой, макал в соль и жадно хрустел свежим огурцом. Недоволен был появлением Молокова вовсе не потому, что придется угостить огурцами, раздобытыми Симой в Замараево. У них с женой своя задумка: пораньше поправиться и угоститься вином из резиновой подушки, дармовым вином, которое армяне и выслали Молокову.

Алексей поверил-таки, будто Сима отказалась взять вино. Ищи дураков! Она еще припросила побольше: дескать, не станет же Олеха один пить, без друга своего и напарника. И кавказцы доверчиво с готовностью отвалили ей чуть ли не все вино, высланное им с родины. Доброе вино, не чета бутылочной «гамыре».

— И верно, рано! — подтвердила Сима, нехотя вылезая из загона с грязным подойником. — Я не собиралась ужин готовить, вот токо коровешку подоила.

Алексею стало неловко, но коли пригнал — не ехать же дважды.

— Да дело-то такое, — смутился Молоков. — Выжили меня из вагончика.

— Кто? — привстал Пайвин и выронил огурец. — Кто?

— Мо́лодежь, — делая ударение на первом слоге, ответил Алексей. — Вишь, выходные дни. Она, мо́лодежь-то, и наехала. Подгоняю я телят, а на елани тесно мотоциклов. Сунулся в вагончик, а там парень с девкой. «Што, — спрашиваю, — делаете здеся?» «Балуемся, дед!» Это я-то дед! Из-за бороды дед я им.

— Ну чего им скажешь? Мо́лодежь-то нынче хлебная, свяжись — исхлещут, а то и финкой приткнут. Иду дальше. Гляжу, а под кустом опять это… Алексей хотел сказать напрямик, однако вовремя вспомнил про Симку и поправился: — Опять балуются. Интересуюсь: откуда, чьи, городские? «Городские», — говорят. «А как места здешние знаете?» «А чего их не знать? В Замараево родились и выросли. Живем и работаем в Шадринске. На пикник приехали с девахами».

Застал я гурт — и сюда. Они на пикник, а я пикни попробуй.

— Ишь, падлы! — скрипнул зубами Пайвин. — Едем, я их мигом вышарю!

— Што ты, што ты, Александр! — замахал руками Молоков. — На кой шут связываться с ними, устроят еще чего-нибудь. Да и много их, изобьют обоих.

— Правильно! — согласилась Сима. — Ты, Олеша, поешь огурцов, а мы с Сашей приберемся в избушке.

Пайвины ушли, а Молоков взялся за огурцы. Резал их напополам, подсаливал надрезы внутри и долго тер половинки друг о дружку. Потом не спеша ел их и невесело думал.

Зачем нынешним ребятам переживать нужду, выпавшую на долю парней военной поры? Пусть они не знают голода и ремья, унижений и разлуки не по своей воле с родными; пусть учатся и свободно выбирают работу, Однако обидно Алексею за себя и за поколение свое. Нас вон с берданкой из деревни гнали, а нынче пушкой иную молодежь не вернешь в родительский дом.

А теперь ли не жить в селе? Электричество, радио, телевизоры, технику любую выбирай, заработки хорошие. А нет, мало кто остается. Вот и горбатятся родители, рвутся на части. И в колхозе надо успеть, и за хозяйством своим доглядеть. Опять же детям в город нужно припасти овощей, картошки, мяса и яиц, соленья и варенья всякого. Одному помочь квартиру обставить мебелью заграничной, другому — легковушку купить, чтобы не на автобусе везти снедь и гостинцы, а на собственной машине.

Бог с ними, везите они припасы из деревни! Обидно, что дурит с жиру молодежь. Волосье отпускают парни — косы плети, поди, никогда голову не промывают. А есть еще и красятся… Над одеждой изгаляются — хуже не придумаешь. И пьют, пьют сызмальства парни, а с ними и девки. Вон выкатывают траву на елани, склянок винных и банок консервных груда валяется. С чего бы им пить и развратничать, анекдоты про самых дорогих людей травить?

«А ты-то, ты-то сам?!» — ожесточается Алексей на себя, доедает огурец и чуть ли не бегом торопится к Старице, на высокий мысок под черемуховый куст. Место там успокоительное, веселое. Внизу течет и течет вода, светлыми блестками плавится рыба, а на острове по всей ночи просятся спать перепелки, но беспокойно-хрипящие коростели будят и будят их из осочистых ляжин.

Когда-то в Еловке полно было и перепелок, и коростелей. Идешь ночью по улице, а из огородов перепелки зовут: «Выдь полоть, выдь полоть». Где низинки есть, коростели до надсады хрипят — «дери, дери, рви, рви…» Вряд ли есть они нынче, повывелись, как и на полях. Ядохимикаты не сахар, осина только и дюжит, не обгорает среди лета.

Правым берегом Исети тоже беспокойно субботними и воскресными ночами: трещат мотоциклы, раздается пьяная ругань и дикие вопли. Тут не город, можно в любом виде гонять ночь напролет.

Чего-то долго не зовут Алексея Пайвины. Кажись, они песню затянули? Уж не пьют ли? Вот кто-то из них на улицу выскочил. Ага, сам Шуро. Он и завопил пьяно:

— Я по улице иду,
Сверху дождик мочит.
На печи сидит старик,
Нож подпилком точит!

Эхо унесло частушку в бор и, жалобно ойкнув где-то у Согры, упало из вершин сосен на зыбкую землю. Алексей по кичигам — созвездие Орион — определил — полночь и завернулся в дождевик под кустом. Под берегом текла и поплескивалась рыбешкой Старица, а ему почему-то опять припомнилось Большое озеро у Еловки. И показалось, будто вот-вот вернется с уловом отец и окликнет из темноты: