Василий Юровских - Три жизни

• Название: Три жизни
• Автор: Василий Юровских
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1990
• ISBN: 5-7688-0197-9

В новой книге уральский прозаик обращается к сложным проблемам в жизни современного села, с сыновней благодарностью рассказывает о тех, кто через лишения и трудности пронес и передал в наследство традиционные народные ценности — мудрость, скромность и трудолюбие.

---

Пока Алексей, лежа на полу, с плотницким топором в правой руке, готовился к обороне, на улице бешено взревели мотоциклы, и желтые жала света прокололи насквозь через дыры и щели вагончик, впились, казалось, и в его тело. Молоков плотнее прижался к половицам и ждал продолжения.

Снова завыли мотоциклы, обволакивая дымом елань, затем шайка газанула вокруг елани. Свет фар резанул в глаза, ослепил Алексея, и тут же его оглушили сдвоенные выстрелы, много выстрелов по вагончику. Жикнули картечины, прошивая без труда ржавое железо, тугой воздух ударился о стенку, и вместе с грохотом смешалось жалобное звяканье разбитого стекла.

«Убьют, сволочи…» — мелькнуло в голове, и вспотевшие пальцы сами разжались на рукояти топорища. Но свет пропал, и мотоциклетный треск отдалился, лишь бором перекатывалось испуганное эхо. Голову разламывал глухой звон, сердце кто-то сжимал до боли, и слабли онемевшие ноги…

На следующий день Алексей распустил гурт у загона, а сам накосил метлики и осоки-шумихи по ляжине, лопаткой-железянкой снял на пять «штыков» бугорок под березами наискосок от загона. Он сделал не просто шалаш, а что-то наподобие землянки. Как-то надежнее, если тебя окружает не ржавое железо, а родимая земля. Ее не прошибешь картечью, не спалишь огнем.

За день трава подвяла, и на двускатную крышу из березового наката он и сметал сено. И не запреет оно, продует ветерком в меру; и когда сохнет постепенно — надолго сохраняет трава запашистый дух. Именно так раньше и так при колхозах устраивали мужики на покосах свои шалаши и балаганы.

Засыпал Алексей в шалаше, а из головы не уходила та страшная ночь. Не мог он никак понять, почему в него палили картечью не из-за злата-серебра, а лишь потому, что не показал козлиный водопой. Запротестовал он стихийно, по жалости к природе. А ведь отец на фронте положил свою жизнь за все живое на родимой земле. Родину разве разделишь на то-то и то-то? Это, мол, я защищать стану, а то вон и не подумаю…

— Эх, а как же егерям опасно живется! — ворочался на сене Алексей…

— Честным, честным, Алеша! — заметил дедушка Осип Егорович Леушин из деревни Максимово соседнего района, навестивший через неделю Молокова.

Ему единственному и доверился Алексей, а от Пайвина скрыл. Не поймет его Шуро, на смех поднимет.

— А как нечестный попадет в егери?

— Простая душа у тебя, Алеша, святая душа, — покачал головой старик. — Да ить не написано на лбу у человека — честный он али нет. Но без веры никак нельзя, верить надо человеку.

Век доживаю здесь, испокон веку рыбачили на Ильмень-озере. Какая и рыба — карась да гольян. Пакости сроду не знали. А ить сняли у меня сетешки, начисто собрали. Думаешь, кто? Егеря из Далматово. Ладно, если бы по закону. А то сами свои сети забросили, а мои сняли и ишшо штрафом пострашшали.

Ежели, говорю, виновен перед властью — забирайте телушку. Так и отрыбачился, брожу без дела. Ушкой теперя ни старуху свою, ни суседей не попотчую. Сын из города как-то приехал в гости — рассердился. «Беззаконие! — кричит. — До прокурора дойду…»

«Брось-ко, Федьша, — говорю ему. — Не бывало у нас в роду, штобы Леушины прокурорам жаловались. Леушины землю пахали, хлебушко растили и Расею обороняли от басурманов, с Колчаком бились».

— А-а, да бог с ними, сетями и егерями! — махнул цигаркой Осип Егорович. — Токо энтих-то лиходеев стоило бы проучить. Хотя, Алеша, не сунутся они больше сюда.

— Пошто?

— Пошто? А, может, впервой на ихней дорожке встал хозяин земли, не начальник, а самый простой пастух.

Старик потеребил редкую бороду, прикурил потухшую цигарку и прищурился на Молокова:

— Знаешь, чо я те скажу? Не знаешь. Не пообижайся на меня, не подумай худого, не прими за напраслину. Обманывает тебя Сашка, жулик он, а не токо пьяницы оба они с бабой. Овсишшо наше истравил — я уже молчу. Коровешка вон вторую неделю беспризорна шляется у нас по деревне, присушило молоко, испортили коровенку.

Ладно, не в том дело. Случаем, углядел я вот што: он у тебя из гурта бычков, што посытее, к себе угоняет, а из своего тощих отделяет. Как с привесом-то у тебя? Хорошо? А у Сашки с бабой? Отвес! Случаем, не скрываешь ты от меня чего-то? Чудно, чудно, Алеша!

Дед, не мигая, смотрел на Алексея, когда тот захохотал и упал на траву.

— Ну чего ржешь, чего? — не вытерпел Осип Егорович.

— Дедушко, — утирая слезы, вымолвил Молоков. — Если бы не ты, то я бы сроду не узнал, почему телята бродячие появляются. Гляжу утром; у загона бычки на воле. Заборы на месте, прясло целое, а телята мои. Они хоть и пятнаны одним клеймом, но своих-то я изучил. Как его, Пайвина, уходят — не приметил, однако лишку нет, пересчитываю утром перед пастьбой.

Ну и Шуро, ну и Шуро! Да разве мои упасутся у него? Они же у меня за все лето ругани не слыхивали, а Пайвин все дни мать-перемать.

— Ежели так, то ладно. А ты все же, Алеша, осторожней, шибко не доверяй напарнику, — наказывал на прощание Осип Егорович. — Пьянка, она мно-о-гих людей сбивает на темные дела и на пакости.

Алексей мог бы и совсем не показываться у Старицы с гуртом, но где-то надо вволю поить бычков, в лесном озере воду упила няша, и боязно стало пускать скотину. Засосет, утянет телка, и Гнедком не враз вызволишь. Хотя напрасно ворует Шуро его бычков, вон как сдружились они, привыкли к пастуху — не уживутся в чужом стаде. Животина — она тоже не безголовая, на ласку отзывчивая.

Алексею как-то и стыдно, когда после перевески телят Анна Ивановна похваливает его, а на Пайвина глянет, с укоризной: «Ну как же так, Александр Сергеевич? У Алексея выгона хуже, с водой хуже. Подтянуться надо, на Алексея равняйся».

Рад тогда Молоков поменяться местами с Пайвиным. Пусть лучше его бы журила зоотехник, чем напарника. Опять же Александру денег больше надо, на мотоцикл «Урал». Опять же у Пайвина жена есть, алименты, вроде бы, с него причитаются или уж выросли детишки у первой жены?

Заикнулся, было, Молоков Анне Ивановне и не узнал ее. Крупное приветливое лицо у зоотехника сразу посуровело, и она строго сдвинула брови к переносице:

— Жалость, Алексей Иванович, качество хорошее, но смотря кого жалеть. Я вам обоим поверила. А думаешь, просто все было? Ну, убедила председателя, членов правления. Да кроме руководства есть главная сила — колхозники, народ. Им-то не просто доказать, что вы не уморите животных, что вы лучше, а не хуже наемного пастуха справитесь.

Помолчала, приметила, как сник Алексей, и подобрела к нему:

— Ты не огорчайся! За тебя я спокойна. А Пайвин… Худо он пасет, худо. Вначале и ретиво взялся, да чего-то не хватило запала. Вроде бы, легче ему — с женой в избушке живет, сыт и обмыт, не скучно вдвоем. Уж не пируют ли они?

— Нет, чего вы, Анна Ивановна! — поспешил оправдать Пайвина он, а по виду зоотехника понял: догадывается, если не знает в точности похождения Пайвиных, может быть, даже больше известно, чем Молокову. На отдаленность и лес не всегда и все спишешь, люди и тут постоянно наезжают. Те же рыбаки, тот же пузатый отпускник…

Права Анна Ивановна: немало перенесла она из-за них там, в Понькино, хотя никто же из тех, кто в глаза и позаочь осуждал зоотехника за легкомыслие, не изъявил желания пасти гурты. Мужики весной загоны городили и подтопок перекладывали — так через три дня надоело им жить в избушке. И машины не дождались — махнули на электричке в город, а там на автобус.

Наемные пастухи тоже не находка, в чем и дурак убедится. Кто же без выгоды поедет почти на полгода сюда?

Однако обижаться им с Пайвиным на людские языки не приходится. На каждый роток не накинешь платок. И есть за что осуждать их с Александром: нет чтобы по выходным и праздникам изгулять — на том и точка. Как же! Еще прихватят день-другой, а Шуро неделями газует. Кончать с такой жизнью надо, кончать! И хватит одному мыкаться, за человека и хорошая женщина замуж пойдет…

Все чаще и чаще думалось Алексею о семейной жизни, снилась не раз ему Дуняшка. Смеялась над бородой, а однажды дернула даже — не приклеена ли, не для постановки ли в клубе вырядился он, Алеша…

Дуняшку видел он всегда такой, какой запомнил ее в первый вечер. Пытался представить ее нынешнюю, и… не получалось. «Как бы она и еще раз не вышла замуж за кого-то!» — спохватился Алексей и не мог заснуть всю ночь.

Дуняшка снилась ему, а мать и Зина — нет. И совесть перед ихней памятью терзала Молокова. Полегчало тогда, когда всплыли-вспомнились слова Зины, сказанные на проводах в ФЗО: «Леша, ты не зови меня во сне, ладно? Если приснюсь я тебе — не к добру сон этот, к… — и не договорила. Наверное, «к смерти» хотела сказать. И ведь как ни хотелось, а так и не пришла ни разу Зина к нему во сне. Ни разу…

В Еловке навряд ли кто помнит Молокова. Друзья поразъехались, девки постарели, да и не лишка их там осталось. Дуняшка и то не признает его, а если и назовется Алексей — неизвестно еще, что скажет. Возьмет и отрежет: