Василий Юровских - Три жизни

• Название: Три жизни
• Автор: Василий Юровских
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1990
• ISBN: 5-7688-0197-9

В новой книге уральский прозаик обращается к сложным проблемам в жизни современного села, с сыновней благодарностью рассказывает о тех, кто через лишения и трудности пронес и передал в наследство традиционные народные ценности — мудрость, скромность и трудолюбие.

---

Осторожно, чтобы не засорить глаза репьем, Алексей пошел по дикороснику. В снегу что-то нарушилось, он глухо охнул, к утробный стон прокатился далеко и стих где-то за бурьяном. Да… Мала, кажется, деревенька, сто с лишним дворов раньше насчитывалось, но дружно жили предки, по-теплому, плотно селились они. Земли жалели? Да нет же! Вон поскотины на пять сел бы хватило, а сколько простора берегами Крутишки…

Локоть к локтю жили морозовляне.

Алексей раздвигал толстые дудки репейника, собирал на ватную куртку шишобарки. Осилил одни заросли, пошла конопля — жаль, давно она семечки растрясла, и воробьи повыклевали. А как захотелось Алексею втянуть в себя хмелевый дух конопли, куснуть зернышек и ощутить во рту горчинку.

Сухая конопля, а с чего-то напахнула она теплом, и сразу вспомнилось, как играли в ней, делали тайные шалаши и таскали туда морковь, огурцы и мак. До чего же покойно и сладко было Алешке в коноплянике! А в голодные годы стряпала матушка лепешки из толченых семечек — вкуснее их с молоком, кажется, ничего на свете нету! В добрые годы гороховый кисель ели с постным маслом из конопли…

Размял Алексей пальцами вершинку конопли — не пахнет. Летом надо приехать, обязательно приехать! Или весной, когда зазеленеют и расцветут родные кустики сирени и черемухи. А растерялся было он зря: вон ключик в зеленовато-желтой оправе наледи. Зачерпнул пригоршни — зубы заныли, а он все пил и пил, капли стекали и леденели на валенках и брюках.

Из ложбинки до заулка, где стоял отцовский дом, рукой подать. Чуть правее жили дедушка с бабушкой. Лыжа уперлась во что-то твердое, Алексей живо наклонился и разгреб снег. Пень… Уцелел пень тополины за избой! «Наш, наш!» — чуть не закричал он. Поднимался тополь высоко над крышей и упирался, казалось, в самое небо. На нем Алешка нашел однажды проволочную петлю, вросшую глубоко в ствол дерева Отец долго вспоминал, когда он хотел изловить зайца у тополинки. Забыл ее снять, да так и осталась петля, и очутилась эвон на какой вышине!

Любили тополя в Морозовой, густо росло их по деревне, и видны были из соседнего села, где учился Алешка в семилетке. Вроде бы совсем близко до деревни, если смотреть по тополям, но на самом деле три километра волок. Бежит он домой, а юровские ребята дразнят:

— Морозовлята, ознобленные!

Или частушку обидную споют:

— Морозова на яме,
Огорожена соплями!

Охота им задеть Алешку, а он будто и не слышит, смеется и топает да топает домой. Пусть поносят деревню, чего они понимают! Для него-то красивее Морозовой нет и не будет на всем белом свете!

…Смел снег с пенька Алексей и не успел еще что-нибудь вспомнить, как заспорили на репейнике и конопле воробьишки, тараторят:

— Чем почем? Чем почем?

— Почем в Ключах глубяны чашечка! — отозвался весело он, и снова на него повеяло жильем, деревней. Ишь, сколько лет нет Морозовой, а воробьи не покидают ее, не то что голуби и галки. Где вот только они воробьят выводят и зимние ночи коротают?

Снял Алексей рюкзак, положил на пень теплые рукавицы и сел. Не здесь бы ему гостить, а на лавке за столом в родной избе. Да чашку бы штей горячих, да калач с пода!..

— Эко чего захотел! — одернул себя он и достал еду, термос с кофе. Пора перекусить, заодно помянуть родню и земляков, отметить свое пятидесятилетие. Не было в деревне и у них в роду пьяниц, по большим праздникам только угощались, и кофе горячий — теперь самый подходящий напиток.

Пока ел и, зажмурившись, вспоминал, какой была деревня до войны, не заметил наступления вечера. Солнце ушло за песковские глухие леса Талы, запад позеленел, и таинственно потемнели вокруг него заросли. Не заметил он, как куда-то запропали воробьи. Галдели, галдели и враз исчезли.

Алексей посмотрел в сторону речки… Весеннюю ночь проводили они с братом Иваном за течением Рассоха. Поставили морды между омутами и ждали у костра утро. Алешка жался к огнищу, следил за искрами-«хахалами». Они вспархивали в темень, долго вились и краснели, а после незаметно тухли. А может, и не гасли, долетали до звезд и посвечивали над костром?

С запада наплыл морок, скрыл звезды-мигалки, но земля радовалась куликами и утками, в тальнике рядом не спала варакушка-синегрудка, а где-то на луговине коростель, словно холостой парень, все шел и шел куда-то в хромовых сапогах со скрипом… И еще вспомнил, как узкий месяц тонким языком пытался слизать тучку, а она все заполняла и заполняла небо, и вскоре не стало ни звезд, ни самого месяца. Только костер жарко дышал и пускал в небо искры.

«Неужто все происходило со мной, неужто тем парнишкой был я?» — тряхнул головой Алексей.

Вот он прошел войну, возвратился домой, но после кончины матери его, офицера, снова призвали на службу и пришлось остаться навсегда в большом городе. Он жив, а деревни нету, и чья в том вина — некого и спросить. Бесконечные реорганизации растрясли по белому свету жителей не таких деревушек, как Морозова. И никто не спрашивал на то согласия у людей, где им жить лучше и чем заниматься: кормить себя и страну или надеяться всем на гастрономы?

…В той стороне, где край неба желтел огнями соседнего села и куда Алексей должен идти ночевать к единственному товарищу юности, вызорилась спело-оранжевая луна. Ему вдруг, ни с того ни с сего захотелось, чтобы на поскотине завыли волки. Серые звери почему-то зимними ночами всегда выходили на степь и выли. Их слышали в избах, и мать обычно говорила:

— Они своему богу молятся. Чуешь, чо они поют? «Егорий храбрый, дай нам исть!»…

— А он услышит? — спрашивал Алешка.

— Может, и услышит, кто его знает! — улыбалась она, зевала и крестила рот.

…Луна всплывала все выше, но волки не отзывались. Вместо них Алексей услыхал песню. Кто-то ехал зимником к бывшей деревне и посылал ее в тишину ночи:

— Ой, мороз, мороз,
Не морозь меня
Не морозь меня,
Моево-о коня-яя…

«Да он же в Юровку правит, как раз мне с ним по пути!» — догадался Алексей и заторопился на песню, на человеческий голос.

ФЕДИНО УЗОРЬЕ

Всякий раз, когда жена Наталья отсылала Григория за бабкой Фролихой и когда в ограде появлялась дородная и добродушная «докторша» — она одна на три деревни по-науке принимала роды, выправляла грыжу, вывихи, лечила переломы и «нутряные болезни», — он молчком уходил в малуху. Не для жилья срубил Плешков избенку-одностопок: места хватало всей большой семье в пятистенке. Здесь Григорий по заказам жителей округи вязал рамы, резал кружевные наличники и украшения на карнизы, рамы, посуду, гнул дуги и ладил даже плетеные стулья.

Нет, не брал он тогда в руки инструмент. Садился на широкий отполированный чурбан возле верстака и свертывал цигарку за цигаркой. Из дома доносился резкий вопль жены, потом наступала тревожная тишина, пока не возникала на крылечке «докторша». Она ласково вызывала Григория из малухи:

— Эй, Гриша, выдь-ко! С прибылью тебя, с невестушкой! Слава богу, жива-здорова твоя хозяюшка! А девчушка баская, живучая, загляденье!

Григорий шалел от радости и суетился: чем да как отблагодарить Фролиху? Но бабка отмахивалась:

— Брось-ко шариться, Гриня, что надо, сама попрошу. Человек чай родился, не теленок! Ох и зятевьев-то сколь будет у вас, не на одно застолье!

Плешков после третьего ребенка — сына Федьши — надеялся дождаться еще парня, однако рожались девки за девкой, и он свыкся с мыслью, что и девятые роды добавят к ораве детишек снова дочь. Другие мужики корили своих баб за девок, обижались в ответ на насмешки односельчан, но Григорий только с улыбкой отвечал:

— Да что спрашивать? Девка опять! Для ваших же парней и стараемся! На кашу приходите!

Над Григорием не подсмехались: вылезешь с языком, а как, с какими глазами пойдешь на поклон к мастеру? Да и не забавы ради столярничает Плешков: надел-то всего на двоих мужиков в хозяйстве, а кормить-одевать чем-то надо. Ну и добро, что на дочерей везет Григорию, иначе бы и за ремесло не взялся. Стояли бы избы годами без украшенных дивной резьбой наличников, как комолые коровы. И посуду — чашки, ложки, поварешки и хлебницы — это не грабли и вилы, не каждый изладит, один Плешков может сотворить и красотой оживить дерево.

Иногда весной пахать, боронить да сеять пора, а кому-то позарез надо Григорьев поделок. Он в отказ, а мужики ему:

— Уважь, Петрович, мои робята управятся в срок на твоем поле, все честь по чести, на совесть!

И манит его земля, экое веселье по лесам и полям, да как не уступить просьбе? Приходится с утра до потемок колдовать инструментом. До того увлечется, Наталья к столу еле-еле дозовется.

Подрос Федька и ни шагу не отстает, отец в малуху — и он туда. И не глядеть парнишке охота: мастерить дозволенья просит, подносить что-то из инструментов, доску подать или стружки подмести — само собой. Но самое интересное Феде — постичь отцовское ремесло, рукодельничать так же искусно, как его тятя. Вроде бы и рано, а соседи в один голос: