Эрих Кош - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Эрих Кош
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1974

В книге избранных произведений выдающегося художника слова Югославии, сделана попытка показать характерное для его творчества многообразие жанров, богатство его палитры. Она включает в себя повесть-шарж «Большой Мак», роман «Сети», а также рассказы. Творческую манеру Э. Коша отличает живость, остроумие, отточенность формы, пристальное внимание к проблемам современной жизни.

---

В углу, в полумраке, одиноко томится Ибрагим-ага. День прошел, пора домой. Он вздыхает, подымается и сходит по скрипучим ступеням на базарную площадь, которая сейчас темна и пустынна.

К вечеру становится прохладней. Ибрагим-ага идет по слободе, и его опорки шлепают по мостовой. Подымаясь вверх по улице, он сгорбился, на ум опять приходят жена Мевла и дети, ожидающие его дома, он вздыхает и божится невесть который раз, что завтра пойдет в «Зе-Ма» просить работу.

А в это время на другом конце Маглая снова ухают взрывы и огненные вспышки окрашивают небо. Работа не прекращается и ночью. С моста и парома, где при свете фонаря идет погрузка стройматериалов, доносятся голоса, перекликающиеся в ночном мраке.

— Как дела? — спрашивает кто-то, и голос звенит над рекой.

— Все в порядке! — И слышится всплеск весла, ударившего об воду.

— Готово! Отчаливай! — командует паромщик; паром отчаливает, скрежещет по проволоке блок, а вода журчит и клокочет, огибая устои моста.

На базарную площадь выходят из кофейни последние посетители. Хозяин закрывает окна. Желтый как лимон, Смаилбегович бредет, прячась в тени домов, в полном отчаянии от своего проигрыша и от того, что не может подавить эту свою пагубную страсть. Слышится смех эфенди и его голос, глубокий и звучный, а потом — только стук деревянных подошв, который становится все тише.

Перевод Е. Рябовой.

Из сборника «Как волки» (1958)

РЕБЕНОК*

Томану, жену Ристо Спасоева, отправили в лагерь для заложников в середине января, а недели через две она по всем тем таинственным признакам, которые известны только опытным, не раз рожавшим женщинам, бесповоротно убедилась, что она беременна на втором месяце. Первая ее мысль была покончить с собой и этим скрыть свой позор.

Лагерь находился близ самого берега моря, у подножия холма. Несколько ветхих, запущенных бараков и деревянных домиков, разбросанных среди редких оливковых деревьев, были обнесены изгородью из густо переплетенной колючей проволоки. Раньше здесь размещалась воинская часть. Вокруг зданий, со стен которых почти совсем облупилась и слиняла зеленая краска, когда-то росла трава. Теперь земля была утоптана ногами заключенных, загнанных в это тесное пространство. По углам лагеря застыли караульные; вдоль проволочной ограды обычно рыщет какой-нибудь карабинер или унтер-офицер, вынюхивает. А за оградой, под узловатыми оливами и дикими смоковницами, лежат женщины, и на голой земле копошатся дети — все, кто не занят чем-нибудь в тесных, душных бараках, стараются не задерживаться в них.

Томана опустила на пол в углу комнаты свой узелок с самым необходимым, что ей разрешили взять с собой, постояла некоторое время, оглядывая барак и его обитателей, и молча вышла. Барак, куда ее поместили, комната, в которую ее ввели, пустая, если не считать одеял и узлов с одеждой, посуды и кастрюль на подоконнике и семейных фотографий, прикрепленных узницами на стенах над своими постелями; пестрое скопище женщин, занятых самыми различными домашними делами: шитьем, стиркой — воду грели на кострах — и сушкой белья, кормлением грудных детей, в то время как дети побольше бегали вокруг, — все это показалось ей неприятным, чуждым и шумным, как цыганский табор, и она, замкнутая и сдержанная горянка, пошла искать себе место на лужайке, села в сторонке от всех под оливой и стала смотреть на каменистые горы по ту сторону залива, на вершины Драгоштицы и Орьена.

Она была родом из Верхних Кривоший, рослая, худая и костистая, в темно-синей кофте и юбке, доходившей почти до щиколоток, в больших башмаках на резине, обутых на босу ногу. Голову прикрывал черный платок, из-под которого выбивались пряди седеющих волос, спутавшиеся над высоким лбом. Лицо бледное, пожелтевшее от загара, глаза обведены темными кругами, нос крючковатый, как у хищной птицы, губы сморщенные и запавшие, точно у беззубой старухи, а челюсти широкие, с желваками около ушей, так что голова, большая и квадратная, кажется насаженной на тонкую, худую шею, как на палку. Томана сухощава и пряма, как доска, походка у нее по-мужски решительная, движения нескладные и угловатые, все женское в ней тщательно скрыто одеждой, в ней нет ничего мягкого и привлекательного. Молчаливая, кажущаяся по меньшей мере десятью годами старше своих лет, со строгим, холодным и неподвижным лицом, не меняющим выражения и не знающим, что такое улыбка, она несет на себе печать какого-то сурового благородства и сдержанного достоинства, какие встречаются только у старых женщин из родовитых, уже угасающих семей — старух, которые потеряли все и которым только гордость дает силы жить.

И вот теперь она, Томана, дочь Ристо Ковачевича, жена Ристо Спасоева, уже второй год воюющего с итальянцами на Орьене, по Кривошиям и нижним отрогам, в лихую годину, «когда всюду сражаются и народ гибнет», имея взрослых детей, которых скоро женить пора, должна будет тут, среди бокелей[13]-пискунов и итальянцев-макаронников, на позор себе и Ристо, ходить брюхатой и здесь же, на глазах у всех, родить. Что и говорить, уж теперь итальянцы тем более не поверят — как не верили до сих пор, — что Ристо Спасоев ушел в Боснию и там погиб. Они поймут, что он скрывался где-то поблизости от дома, пойдут облавы, и из-за нее и этого ребенка Ристо и его товарищам, может, придется голову сложить. Но хуже всего то, что все эти люди — и узники и итальянцы — узнают, что она, Томана, на старости лет миловалась с мужем, что ей и ее мужу в тяжкую пору, когда все вокруг заняты своими и чужими бедами, когда уже второй год парням не до девушек, а девушкам не до парней, — в эту тяжкую пору им приходили на ум стыдные мысли и желания, именно сейчас нашли они время «делать детей» — а уж каждому, кроме малых ребят, известно, как и ради чего эти дети зачинаются.

В этом и заключалась причина ее желания исчезнуть с лица земли, спрятаться в самую землю.

Но сделать это было нелегко — и из-за себя самой, и из-за окружающих. В лагере тесно, заложниц много, и днем она ни на минуту не оставалась одна, а вскрыть себе вены ночью не смела, боялась, что не выдержит боли — закричит. Отравиться было нечем. Кроме того, она поняла, что было бы не больше чести и не меньше позора, если бы она, жена Ристо Спасоева, покончила с собой здесь, среди этих детей и старух, которые находят же в себе силы сносить свое несчастье. И она решила при первом удобном случае выскочить за ворота, чтобы итальянцы застрелили ее на бегу и она по крайней мере погибла бы честной смертью. Но подходящего случая все не было, и, поскольку самоубийство редко бывает результатом обдуманных и до конца осуществленных намерений и решений, а гораздо чаще — следствием внезапного и необдуманного поступка, она начала откладывать его, а потом и вовсе перестала о нем думать, надеясь, точно неопытная девушка, которая зачала грешным путем, что дело решится как-нибудь само собой — глядишь, ее выпустят из лагеря, а то и сама природа поможет ей освободиться от нежеланного плода, зачатого не вовремя. Она решила никому ничего не говорить и скрывать свое состояние, пока это будет возможно и необходимо. И хотя, как женщина опытная, выносившая нескольких детей, она знала, что нужно делать, чтобы благополучно разрешиться без помощи врача и акушерки, она в своем желании освободиться от ребенка делала все, что делают в таких случаях неопытные девушки, согрешившие втайне.

Ночью, бодрствуя во мраке и прислушиваясь к дыханию спящих соседок, которые ворочались во сне, мучимые духотой и тягостными мыслями, к стонам тех, кого на жестких постелях терзали боли в суставах и кошмарные сны, она лежала ничком в своем углу, прижимаясь животом к половицам, чтобы помешать его росту, притискивала к нему жесткие костистые ладони в чаянии выдавить из себя плод. От духоты битком набитой каморки ее мутило, она обливалась потом; не в состоянии заснуть, она в сотый раз принималась думать о своем доме в Еловом Долу. Она видела его в пламени, видела, как сама она, связанная, немо и неподвижно смотрит на это пламя, стоя между карабинерами, грозящими бросить ее в огонь, если она не скажет, где скрывается Ристо Спасоев с товарищами, какими тропами он ходит, где ночует и от кого получает продовольствие. Думала она и о нем, о том, как он на Орьене смотрит сейчас на те же самые звезды и на месяц, заглядывающий в ее каморку; вспомнила ту ночь, когда встретилась с ним в пещере и они согрешили, спрашивая себя, доведется ли им еще свидеться и не прощаются ли они навсегда. Томана думала о детях, которых отослала к родным в голодающую Боку и которые с плачем пошли туда. Ей было стыдно и перед ними, — как она покажется им на глаза? — и она впивалась пальцами в свой тощий живот, где еще ничто не шевелилось, но уже крылся живой плод.

Потом, ссылаясь на боли и тошноту, она начала делать себе отвары из всего, что можно было найти в лагере, — из оливковых и фиговых листьев, из коры, иссохшей травы и бурьяна, оставшегося только близ ограды, — но все это не помогло, и она добилась только того, что желудок ее на некоторое время отказался принимать какую бы то ни было пищу. Как раз в эту пору, после двух с половиной месяцев лагерной жизни, ночью, лежа в камере и ощупывая живот, который уже выпячивался над ребрами и боками, она почувствовала явственный и знакомый толчок, которым новое существо в ней заявляло о своем присутствии и возвещало о скором появлении.