Эрих Кош - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Эрих Кош
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1974

В книге избранных произведений выдающегося художника слова Югославии, сделана попытка показать характерное для его творчества многообразие жанров, богатство его палитры. Она включает в себя повесть-шарж «Большой Мак», роман «Сети», а также рассказы. Творческую манеру Э. Коша отличает живость, остроумие, отточенность формы, пристальное внимание к проблемам современной жизни.

---

Чето умолк. Молчал и итальянец там, в Црквицах. Кругом тишина, не слышно было даже тех троих в Уньерине, только ветер гнул тонкие травинки да шуршал в боярышнике.

— С месяц я пролежал в лихорадке. С тех пор у меня одышка. Колени опухли так, что я не мог ходить. Возили меня к докторам и в Рисан, и в Нови, да все без толку, пока отек сам собой не прорвался под коленями. Раны потом заросли, отек сошел, но правая нога так и осталась скрюченной и стала сохнуть. Вот, видишь. — И Чето похлопал себя ладонью по изуродованной ноге. — Только я в ту же зиму еще трех куниц поймал.

Внизу, по белой, залитой солнцем дороге, шли назад итальянцы, неся какой-то сверкающий предмет. От Црквиц снова послышался голос певца, ставший теперь словно ближе, и звучал он дерзко, с вызовом.

— Опять стянули что-то, — сказал Чето, указывая вниз своим толстым, корявым пальцем. — А этот вишь куда забрался, собачий сын. Сейчас опять завоет, вот увидишь.

Я ничего не замечал, мне только казалось, что сосны на Црквицах слегка покачиваются от ветра. Чето не спеша повернулся на спину, поднял ружье, снял с приклада прилипший комочек земли и, лежа на спине, подставил под ствол ноги, согнутые в коленях.

Итальянец на Црквицах пел теперь нежно, почти ласково. Я задремал на солнце, и вдруг, прежде чем я успел сообразить, что происходит, Чето зажмурил один глаз и выстрелил.

Выстрел жестко прозвучал в тишине, звук откатился, как гром, за острые вершины гор. Песня вдруг разом смолкла, видно было, как качнулась ветка и что-то белое мелькнуло среди сосен.

Чето кошачьим прыжком вскочил на ноги и, не выпрямляясь, крикнул мне в лицо:

— Вставай и беги!

Я мигом бросился вслед за ним вверх, но поскользнулся. Поднялся и пробежал еще несколько шагов, отделявших нас от вершины. Я почувствовал еще, как мимо меня что-то прожужжало и свистнуло тонко, словно птица в полете. Потом затрещали выстрелы. Я догнал Чето уже на противоположном склоне. Он сидел, укрывшись за низкорослым дубком, и, смеясь, поджидал меня.

— Чуть было нас не чесанули, — хохотнул он, высовывая палец через дырку в своей меховой шапке, и подмигнул. — Не выдержал я. А ведь хорошо стреляют, собачьи дети.

— Ну, пошли, — сказал он, вставая, — все, что нужно, мы разведали.

И мы стали по тропинке спускаться к селу.

Перевод Н. Вагаповой. СТАРЫЙ ГРБИЧ

В первый раз я шел к старому Грбичу летом.

На море покачивались пенистые гребни волн, яркий августовский день сиял над узкой кромкой плотной зелени вдоль берега и над высокой стеной горного хребта, загораживавшего, как шторой, вид на север. Здесь, среди чередующихся то темных, то светлых полосок зелени — маслиновых рощ, виноградников и леса, — расположились кучками красных крыш и белых стен крестьянские домики, а между ними, вдоль живых изгородей ежевики и шиповника, как горные ручьи, струились каменистые тропки.

Мы отдыхали. Горячий, почти раскаленный воздух разлился по округе. Он точно трепетал в такт песне сверчков и отдавал резким запахом хвои и масла, проступившего на листве лавровых деревьев. Я и мой товарищ, темноволосый молодой человек, рабочий-кораблестроитель, сидели на низкой каменной ограде маленького сельского кладбища, глядя на проходивших мимо крестьян, которые гнали перед собой маленьких, тяжело нагруженных осликов. Загорелые, в полотняных рубахах и широкополых соломенных шляпах, обычно, возвращаясь в село, они шагают неспешно и охотно останавливаются поболтать. Сейчас они шли торопливо, нахмуренные и молчаливые, замахиваясь на ленивую скотину. А далеко внизу, у самого берега моря, по шоссе ползли похожие на больших черных пиявок воинские подразделения. То и дело проезжали, сверкая стеклами, автомобили, и звуки их сирен поднимались ввысь вместо с облаками пыли, которые они за собой оставляли.

Даже здесь, вдали от шоссе, в толпе проходивших крестьян, ощущалась тревога. Хмурясь и не поднимая глаз, они в ответ на наш вопрос, далеко ли до дома Грбича, бросали на ходу: «Да час или полчаса хода будет», а то и вовсе молчали.

На самом же деле нам пришлось больше часа шагать под палящим солнцем по голой каменистой равнине.

Хутор Грбича, издалека казавшийся черной точкой среди белых камней, расположился в просторной котловине, окаймленной круто встававшими горами. Лишь узкий проход с южной стороны открывал ее навстречу морю, где видны были очертания далеких островов и бледно-зеленая полоса на том месте, где сливались море и небо. Сухая каменистая пустошь и склоны гор, нависшие над хутором Грбича, резко отделяли его от всего окружающего, закрывая от взглядов прохожих, да и ограда из грубо отесанных камней, заботливо выведенная в рост человека рукой опытного строителя, весь век свой над ней трудившегося, словно подчеркивала границу, поставленную самой природой между пустошью и котловиной.

Грбича в доме не оказалось. Каменное здание, двухэтажное, как большинство домов приморских крестьян, с никогда не открывающимися ставнями, стояло у самого склона горы, и поэтому прохлада даже в этот жаркий день держалась под кронами шелковиц, росших по обе стороны дома. Справа тек ручей, когда-то давным-давно вымывший эту котловину и пробивший выход к морю. В тишине, царившей вокруг дома Грбича, слышен был говор ручья, похожий на шелест ветвей на ветру, а глубоко внизу вода его мелькала среди зелени узкой полоской.

— Грбич — «американец», — объяснял мне мой товарищ, пока мы спускались от дома по узкой крутой тропинке. — В наших краях так называют тех, кто в молодости уехал в Америку на заработки. Лет пятнадцать он проработал там на рудниках и вернулся, как и все они, привезя с собой немного денег, но зато множество странностей и непривычных мыслей.

Тропинка наша кружила среди кипарисов, смоковниц и маслин и вела нас вниз. И дом, и земля, и фруктовые деревья — все дышало покоем и уверенностью, какой веет от того, что сделано с упорством и прилежанием. Мелкие камешки на тропе поскрипывали под нашими ногами и отскакивали в стороны, а сбоку, на фоне голубизны моря и неба, покачивались от легкого ветерка маслиновые ветви, и листочки их поворачивались то зеленой стороной, то серебристой. Солнце по-прежнему ярко светило над головой, но после зноя на открытой пустоши, который обжигал, сверкал в глазах и гудел в ушах, здесь, среди прохлады спокойной, густой зелени, жара ощущалась гораздо меньше.

— Да ты сам его увидишь, — продолжал мой товарищ. — В последнее время он сильно сдал. Хотя он вернулся из Америки уже седой, и мы его звали стариком. Кованых сундуков, с которыми обычно приезжают люди, вернувшиеся из Нового Света, у Грбича не было. Одной рукой он сжимал ручонку своего сынишки, а в другой нес матросский плащ-дождевик и потертый кожаный саквояж. Здесь, на безлюдном, запущенном отцовском хуторе, он и поселился, а что он на все руки мастер, ты и сам теперь видишь. — И мой приятель указал на аккуратные дорожки, на правильные ряды виноградной лозы, на подрезанные ветви маслин. Я промолчал.

— Старому Грбичу нелегко будет расстаться со своим сыном, — продолжал мой спутник. — Хотя сейчас это уже взрослый парень, ты увидишь. Жалко старика, но его парнишка — лучший проводник в этих краях. Мимо любого неприятельского поста проведет, без него нам не обойтись… Да вот и они!

Он остановился. Тропинка кончилась, и мы вышли на ровную площадку слева, с той стороны, где пробил себе дорогу ручей. Сквозь листву маслин открывался вид на море. Прямо перед нами был склон котловины. Шагах в десяти от нас, внизу, на желтой ниве, работали двое мужчин.

Они молотили пшеницу. Старик, в белой рубашке с засученными рукавами, с седой головой и прокаленными солнцем лицом и руками, ссыпал обмолоченное зерно с подстилки в мешок, а сын, голый до пояса, складывал солому в стог. Делали они свое дело без единого слова, и нам не было слышно ни шороха соломы, ни ударов цепа. Освещенные солнцем, они двигались на желтом округлом дне котловины, как два атлета на античной арене, а мы смотрели на них сверху, точно с галереи римского амфитеатра, и во всех их движениях, в самом их облике было столько красоты, душевного равновесия и благородства, что мы некоторое время так и остались стоять, глядя на них.

Мой друг первым их окликнул и стал спускаться к ним вдоль каменной ограды. Молодой Грбич заулыбался всем лицом, увидев нас, а старый лишь мягко усмехнулся одними глазами и каждому протянул мозолистую старческую ладонь.

Несколько мгновений мы молчали, стоя лицом к лицу. Младший, сразу поняв, что означает наш приход, в замешательстве остановился между нами и отцом в своих голубых холщовых штанах и в деревянных сандалиях на босу ногу. А тот, тоже словно почувствовав, что все это неспроста, переводил свои влажные темные глаза с меня на моего спутника и опять на сына. Теперь только стало заметно, как они похожи. Смелые, правильные черты, резко выделявшиеся на лице молодого, у старика словно ушли в глубокие морщины у рта и подбородка, придававшие ему выражение твердой воли и решительности, в то время как глаза светились добротой, все видящей, все знающей и прощающей. Легкий ветерок с моря играл прядью волос, упавшей на лоб сына, и приподнимал белую рубашку на груди старика — казалось, прямо под ней бьется его сердце — медленно, неуверенно, по-стариковски.