Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

• Название: Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)
• Автор: Григорий Федосеев
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1973

Книга о реальных людях, о приключениях, выпавших на их долю,в процессе работы в экстремальных условиях дикой природы, о борьбе с ней, о Любви.

Читайте, отслеживая их путь обозначенный на прилагаемых картах - это увлекательно!

---

Это были Гаврюшка с женою, они тоже шли на голец к астрономам.

— Вот и догнали вас. Продукты несёте? — спросил я, здороваясь.

— Всяко-разно: мука, консервы, лементы…

— Ты что-то, Гаврюшка, жену нагрузил, а сам налегке идёшь, — сказал сдержанно Василий Николаевич.

— Спину, паря, сломал, шибко болит, носить не могу.

— А мне показалось, ты всё думаешь, как надо жить? — не выдержав, засмеялся мой спутник.

— А кто же за меня думать будет — жене некогда, — и он затяжно вздохнул. — У тебя крепкий табак? — вдруг спросил он.

Василий Николаевич молча достал кисет, оторвал бумажку, закурил и передал табак Гаврюшке. Тот постучал о камень трубкой, выскреб из неё концом ножа нагар и тоже закурил.

— Вы садитесь, отдохните, ещё времени много, — предложил я женщине.

Она, не снимая котомки, присела на камень и долго рассматривала нас осторожным взглядом. Сколько покорности у женщин этого народа, и какое трудолюбие унаследовали они от своих матерей, вынесших на своих плечах всю тяжесть трудной жизни кочевников.

Через несколько минут мы снова готовы продолжать свой путь. Женщина настораживается.

Гаврюшка отворачивает голову, не встаёт. В глазах фальшивая боль.

— А ты кисет-то отдай, — говорит ему Василий Николаевич.

— Брать да отдавать — никогда не разбогатеешь, — пошутил тот, доставая из чужого кисета добрую горсть махорки и пересыпая её в свой. — Хорош табачок, а у меня — что трава: дым да горечь.

— Чужой всегда лучше, а разберись — из одной пачки, — ответил Василий Николаевич, запихивая глубоко в карман кисет, и вдруг повернулся к женщине. — Снимайте котомку, показывайте, что в ней, — сказал он приглушённым голосом.

Женщина, не понимая русского языка, удивлённо посмотрела на него и перевела вопросительный взгляд на мужа. Тот что-то сказал ей по-эвенкийски, и она, развязав на груди ремешок, сбросила ношу.

Увидев, что мы перекладываем из её котомки в рюкзак банки, мешочки, Гаврюшка вдруг забеспокоился, тоже развязал свою котомку, показывая, как на базаре, содержимое. Но Василий Николаевич сделал вид, будто не замечает его.

— Отдыхать будете или пойдёте? — спрашиваю я, стараясь, чтобы голос прозвучал ровно.

— Маленько посидим, потом догоним вас, — ответил Гаврюшка, передавая свою трубку жене, а по лицу его тучей расплывается обида: видно, не понравилось, что мы не разгрузили его котомку.

Тропа выводит нас в левую разложину. Собаки бегут впереди. Неожиданно перед нами появляются из ольховой чащи два оленя-быка.

— Где-то близко лагерь каюров, — бросает Василий Николаевич.

Олени вертят головами, нюхают воздух, понять не могут, откуда донёсся звук. Животные поворачиваются к нам… два-три прыжка в сторону — и они стремглав скачут по низкорослому ёрнику.

— Да ведь это сокжой! — кричит Василий Николаевич, хватая меня за руку.

А звери уже перемахнули разложину, торопятся на верх отрога. Какая лёгкость в их пугливых прыжках! Как осторожно они несут на могучих шеях болезненно пухлые рога! Но любуемся недолго. Вот они выскакивают наверх, на секунду задерживаются, повернувшись к нам, и исчезают. За ними бросаются собаки, но куда там!…

Шумит ветер. Сыплется мелкий дождь. Тропа вьётся змейкой в гору. Впереди тёмно-зелёные стланики обрываются под выступами скал. Дальше голые курумы, потоками сбегающие навстречу растительности. Мы собираем сушняк, укладываем его поверх котомок и берём последний подъём.

Под ногами неустойчивая россыпь угловатых камней. Поднимаемся тяжело. Одежда мокнет от дождя. Кажется, уже близка и вершина. Но увы!… За первым изломом её не видно. Терпеливо поднимаемся выше, но и тут нас поджидает разочарование: главная вершина гольца, где стоит пункт, ещё далеко, за глубокой седловиной. Мы видим на ней пирамиду, две палатки и струйку дыма. Это подбадривает нас.

Неохотно спускаемся на седловину, жаль терять высоту.

Бойка и Кучум мчатся впереди. Мы видим, как они выскочили на вершину, как там, на краю скалы, появились три человека и, заметив нас, машут руками. Затем двое из них спускаются навстречу.

— Нина! — кричит Василий Николаевич женщине, оставшейся на скале. — Клянитесь, что угостите оладьями, иначе повернём обратно-о!

— Поднимайтесь, не пожалеете! — доносится оттуда.

Нас встречает Новопольцев с рабочим, отбирают котомки, и мы карабкаемся по выступам скалы.

На этой скучной вершине, одиноко поднимающейся над ближними горами, вот уже с неделю работают наши астрономы Новопольцев и Нина Бизяева. С ними рабочий Стёпа — шустрый и разговорчивый парень. Пока он поднимался рядом, неся мою котомку, успел рассказать всю свою несложную биографию и даже личные секреты. Астрономам, видимо, уже надоело слушать его бесконечные повторы, и он обрадовался гостям, обрушился на нас. Ещё не вышли на вершину, а мы уже знали, что у него от брусники бывает расстройство желудка, что он страстный рыбак, но забыл взять с собой крючки, что в прошлом году ему доктора вырезали слепую кишку…

На пике всё обжито. Стоят палатки, низкие, как черепахи. Рядом с астрономическим столбом растянут на длинных оттяжках брезент, под ним инструменты, дрова и всякая походная мелочь. И здесь консервные банки, бумага. Посуда намеренно выставлена на дождь: воду, как и дрова, жители гольца приносят из лощины, далеко, поэтому здесь каждая капля для них — драгоценность. На верёвке между палатками висят штаны и рубашки, тоже выброшенные на дождь с надеждой, что он их простирает.

Василий Николаевич останавливается у пирамиды, роется в боковом кармане гимнастёрки, а в глазах озорство,

— Письмо вам, Нина. По почерку догадываюсь — с хорошими вестями.

Та встрепенулась, бежит к нему, а в глазах и радость, и тревога.

— Доставайте же поскорее! — торопит она.

— А как насчёт оладий?

— Будут, честное слово!

— С маслом или с вареньем?

— И с тем, и с другим!… Да не терзайте же меня, дядя Вася!

— Ладно, берите, — смягчается Василий Николаевич.

Начинаются расспросы. Не часто бывают здесь гости.

Хмурится долгий вечер. Дождевые тучи ложатся на горы. В высоте гудит ветер, точно старый лес, когда по его вершинам проносится буря. Здесь, в поднебесье, на суровых вершинах, среди скал и безжизненных курумов, особенно неприятно ненастье. Всё кругом цепенеет в непробудном молчании. Сырость сковывает ваши мысли, давит на сознание, и кажется, даже камни пропитываются ею.

Дождь загоняет всех в палатку. Не осталось вокруг ни провалов, ни скал, ни отрогов, всё бесследно утонуло в сером неприглядном тумане. Кажется, с нами на всей земле только палатки, пирамиды и затухший костёр. Да где-то внизу мокнут под дождём Гаврюшка с женою. Его даже непогода не смогла заставить поторопиться. В палатке сумрак. Пока рассаживались, Нина зажгла свечу и, не в силах сдержать волнения, вскрыла конверт. На пухлых губах дрожит улыбка, а по щекам бегут обильные слёзы, падая на письмо и расплываясь по нему чернильными пятнами.

— Кажется, промазал, — сказал с сожалением Василий Николаевич. — Надо бы спирту выговорить за такое письмо.

— Уж не беспокойтесь, сама догадаюсь.

— А что хорошего пишут? -- полюбопытствовал тот.

— От мамы письмо… Пишет — дома всё хорошо — Старенькая она у меня и больная, долго не было вестей, вот и изболелась душа. Что же это я расселась, — вдруг спохватилась Нина. — Значит — оладьи?

Новопольцев, тонкий, длинный, с трудом выталкивает свои непослушные ноги из палатки и вылезает на дождь. Пока он рубит под навесом дрова, разжигает железную печку, с которой астрономы не расстаются и летом, Нина занимается тестом. Хотя она работает проворно, но руки не всегда делают что нужно. Вероятно, мысли о доме уносят её с вершины гольца далеко-далеко, к родному очагу, к старушке матери.

— Фу ты, господи, кажется, вместо соды опять соли положила, — возмущается она, отрываясь от дум.

А за ней из дальнего угла наблюдает Василий Николаевич. Сидит он как на иголках, всё не по его делается: и мало Нина завела теста, и очень круто. Долго крепится, но не выдерживает:

— Дайте-ка я помогу вам размешать тесто, у меня оно сразу заиграет, — и он решительным жестом отбирает у неё кастрюлю.

— А что же мне делать?

– Накрывайте на стол. Тут я сам управлюсь.

Через пять минут Василий Николаевич, забыв, что он всего лишь гость, уже работал сковородой возле раскалённой печки, складывая горкой пахучие оладьи. А хозяева удивлённо следили, как в его умелых руках спорилось дело.

Дождь мелкий, надоедливый, всё идёт и идёт.

Волнистые дали, тайга, стрелы серебристых рек и Гаврюшка с женой — остаются где-то в непроницаемом мраке ночи…

Василий Николаевич стелет у входа плащ, бросает в изголовье котомку, прикрывается телогрейкой и на этом заканчивает свой большой трудовой день. Я тоже забрался в постель. Новопольцев и Нина сидят рядышком у свечи. Они привыкли ночью бодрствовать. Она перебирает бруснику, собранную днём в лощине, вероятно для варенья, а он делает из бересты туесок. По их загорелым лицам скользят дрожащие блики огня. В их спокойном молчании, в ленивых движениях рук и глаз уже что-то сроднившееся. И я, засыпая, думаю: «Быть осенью и второй свадьбе…»