Василий Соколов - Избавление

• Название: Избавление
• Автор: Василий Соколов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Лежащая рядом женщина о чем-то спросила Наталью, и она не сразу поняла, что от нее хотят. Ах да, как зовут и кем служила, откуда родом. Наталья ответила односложно и нехотя.

Сознание подсказывало ей, что не следует думать о боли, о ранении, надо крепиться как только можно, не следует говорить и с соседкой, а лучше всего уйти в прошлое, в воспоминания и осмысление того, что было пережито.

Она стала вглядываться в тускнеющие цветы, нарисованные на печке, и память перенесла ее в кажущееся теперь далеким детство. Тогда она жила с родителями в сложенной из грубого камня хибаре, по окнам и стенам которой ползли плети дикого винограда и хмеля. Эти вьющиеся растения доставляли ей забаву. Хибара была обнесена каменной оградой и стояла вблизи моря.

Мысль о море взволновала ее, хотя и помнилось все смутно: Наташа была тогда совсем маленькой, шел ей четвертый год. Отец уходил в море ловить рыбу, оставлял их с матерью одних. И по обыкновению, перед заходом солнца вместе с ней, Наташей, мать ходила купаться. Она надевала голубой купальник и, не стесняясь, шла в нем из дома, ступая по камешкам и песку босыми и темными от загара ногами. Мать не стеснялась дочери и в тот миг, когда откуда ни возьмись подходил к ней какой-то чужой дядя - в широченных брюках и голый по пояс, с грудью в синих татуировках. Как сейчас виделось: на груди красовалось огромное сердце, пронзенное стрелой, - аж жутко становилось на это смотреть! "И что ему нужно от мамы, зачем он увивается вокруг нее?" - спрашивала себя еще совсем тогда несмышленая Наташка, которую мать звала почему-то Неллой. Глядя на девочку, мужчина скалил в усмешке зубы. Втроем они отправлялись прогуливаться по берегу, весело посмеиваясь. Нелла по-детски ревновала мать к этому вредному моряку, называла его пиратом, и, если бы не конфеты, которыми тот одаривал девочку, она бы никогда не пустила мать с ним. Девочка отставала, развертывала конфеты и принималась сосать. А они шли берегом, пересмешничая, потом мать оборачивалась и кричала издалека надорванным голосом: "Нелла, чего копаешься? Ходи до нас!.."

Наталья погружается в сон. И, невольно повторив теперь уже слышимый издалека этот окрик, раненная, изнуренная болью, она приподымается на своей койке: ее позвали, и она торопится, а эти противные бинты мешают бежать по веселому, горячему песку. Но ведь мать позвала ее, и они вместе с этим дядей пойдут купаться! Сколько смеху будет, сколько веселья!

И Наталья в полусознании, не давая отчета своим действиям, начинает машинально разматывать бинты. Она силится крикнуть: "Мамочка, мама, подожди меня!" Крика не получилось - вместо этого выдавился лишь стон.

Зато рядом заголосила что есть мочи раненая женщина, раздались тревожные, не по-госпитальному громкие голоса. Чьи-то сильные руки вынудили Наталью оставить бинты в покое, поправили их. Наталья тут же пришла в себя и поняла, что воспоминания привели ее к бреду.

Ей сделали укол, боль отхлынула, и она заснула.

Проснулась среди ночи и сразу же почувствовала, что терзающая боль не прошла, не утихла. В палате стоял полумрак, скупое пламя самодельного бензинового светильника было бессильно разогнать его. За столиком сидела черноволосая сестра, которую Наталья прежде не видела, и читала книгу, то и дело приближая глаза к страницам, чтобы разобрать буквы.

Наталья закрыла глаза. Но дежурная сестра по каким-то ей одной ведомым признакам определила, что раненая не спит, и, отложив в сторону книгу, подошла к ней, наклонившись, спросила, не надо ли чего. Медленным жестом Наталья показала, что ей хочется перевернуться на бок, но она боится этим движением вызвать боль. Черноволосая сестра помогла.

И Наталья опять лежала неподвижно, поглядывая на печь, понимая, что нынешняя ночь - самая трудная для нее и что если она переживет ее, то дальше будет легче. И ей подумалось, что если опять покажутся закрашенные цветы на печи и порхающие попугайчики, то она преодолеет свою болезнь, начнет поправляться. Это было именно так, ошибиться Наталья не могла - она переживала кризис.

Потом память перенесла ее в пылающий город. Она явственно услышала пулеметный перестук, гул канонады, громогласные выкрики, доходящие до площадной ругани...

Наталья стала рассуждать про себя: "Что же со мной там было? Временами казалось, что куда-то проваливаюсь и вместе с памятью ухожу в небытие. Потом снова прояснение... Вижу в развалинах ребят, раненых, враскид лежащих и карабкающихся к стене, на подоконник, в проломы, чтобы стрелять, сражаться до последних сил. И что их так сплотило? Страх перед опасностью? Стремление жить? Не выжить, нет. Это слово для них неведомо, оно какое-то низменное, ползучее... Иных - таких тоже встречала преследовал животный страх, и думали они об одном: только бы выжить. Это и определяет сущность поступка таких людишек. Выжить любой ценой, безразлично какой. Даже ценой предательства. Мои же парни - и Василек, и верзила, что предлагал мне руку (наверное, он мог бы быть хорошим семьянином), - все они были ранены. Но никто из них не пал духом, не снизошел до животного инстинкта самосохранения. Лишь бы выжить... О, как я не люблю этого слова, ненавижу!.."

Совсем нежданно для Натальи рассвело. Она посмотрела на проглядно выступившую печь, на желтые и красные цветы. Напрягая зрение, старалась различить и цветастых попугайчиков, но они еще прятались под слоем побелки.

И Наталья вдруг сказала себе - радостно и уверенно, побуждаемая интуицией: "Буду я жить, буду! Везет бабе; и всегда будет везти... Нужно только бороться, не расслаблять воли. Жить я буду!"

И опять принялась Наталья размышлять о матери, но этим она сейчас невольно причиняла себе другую боль. Мать ушла. Ушла с тем моряком. И быть может, Наталья никогда больше не увидит ни свою мать, ни этого моряка, бессердечного, как пираты... Думать об этом было невыносимо тяжело, но мысли исподволь навертывались, и если она продолжала думать, то только потому, что не выходила из памяти та настоящая мать, которая дала ей жизнь, на руках нянчила ее, ласкала...

Так проходило время у Натальи. Дни сбивались в недели, месяцы... И Наталья все чаще думала, беспокоясь:

"Почему из дома нет весточек? Что с папой? Почему молчит, не отвечает на ее, хотя бы и краткую, записку с адресом полевой почты госпиталя? Уж не случилось ли чего - ведь у него еще и до войны сердце шалило, все жаловался. А может, не пишет по причине того, что враг подошел близко к нашей местности. Ведь наполовину занят Воронеж, и, если прикинуть, от Грязей совсем близко... Неприятельские самолеты, сказывают, залетают в глубь страны и бомбят... Уж не подался ли папа в эвакуацию? Молчит, и его молчание терзает мне душу... И Верка тоже хороша. Могла бы хоть короткую весточку черкнуть. Ну, занята, ну, работа тяжелейшая в тылу, да еще на оборонном заводе, а ведь могла бы урвать минутку для письма. Хотя, правда, и я виновата, не тешила ни ее, ни отца письмами, совсем редко писала. Из госпиталя только и удосужилась обоим вкратце написать. Так что винить некого. А все-таки где вы, папа и Верочка, я никогда о вас не забываю, мои родные..."

Тянулось время...

Наталья размышляла:

"...Сегодня навестил палату мой спаситель - хирург, в тюбетейке и с бородкой двумя концами вразлет, как у ласточки хвост. Смешно на него глядеть со стороны. Впервые заулыбался, глядя на меня, а когда он улыбается, показывает ровень белых зубов, они у него красивые, перламутрово-белые. И глаза у него добрые, думающие. Улыбается мне, а я возьми да спроси: "Что вы, хирург, нашли во мне смешного?" Он протягивает мне руку и говорит: "Давайте знакомиться, меня зовут Романом Семенычем". "А меня - Клокова", - отвечаю. "То, что вы Клокова, я знаю по истории болезни. А как вас величать?" Я застеснялась, не найдясь что ответить, мое смущение хирург рассеял: "Буду звать вас свет-Наталья". "Почему свет-Наталья? Вроде бы и на лицо-то я темная", - смеюсь. Усмехнулся и хирург. Помедлив, он проговорил: "Сильный вы человек. Двужильная женщина". "Что сильная - вам виднее, хотя мне казалось, что женщина всегда принадлежала к слабому полу. Но почему двужильная?" - спрашиваю. Он прервал разговор. После обхода зашел снова в палату, пощупал мой пульс, похлопал меня шутейно по щеке, улыбнулся: "Скажу потом, почему я вас считаю двужильной", - и удалился, пожелав скорее поправляться... Для меня его слова - загадка. Возможно, две жизни во мне, потому что я была на грани смерти и вернулась к жизни. Второй жизни. Наверное, при случае все узнаю. Скажет. Должен сказать. А почему улыбается как-то лукаво, притягательно?.."

И невдомек ей, что сама она, Наталья, с ее крупными черными глазами, чуть вздернутым носом, сочными, резко очерченными губами и правильным овалом лица, и впрямь была красива, и сейчас хирурга занимала ее красота. Волновала его...

Наталья радовалась: в палате весна, из окна виднеется зелень деревьев, пахнет цветами.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Алексей Костров, волею злого рока угодивший в штрафную роту, должен был смыть с себя этот позор кровью, хотя никакой вины, тем более преступления, за собой не видел. Как он ни пытался обжаловать несправедливые действия Ломова, все оставалось в силе: и состряпанное генералом сгоряча дело, и сам приговор трибунала.