Василий Соколов - Вторжение

• Название: Вторжение
• Автор: Василий Соколов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

- Так и знала, гвоздь... - она отдернула руку, больно уколов палец. Наталья не знала, что делать. Она обернулась и увидела, что рядом с ней сидит тот самый военный, которого встретила в лесу.

- О, это вы? - обрадовалась Наталья.

- А как вы думаете: это я или нет? - широко улыбнулся он.

Весь этот вечер капитан Завьялов не сводил с нее глаз, искал случая заговорить.

- Ну, раз это вы, тогда по старому знакомству загните вот этот гвоздь, - она протянула ему туфлю. - Ах, как хочется танцевать!

- Как же его загнуть? - Завьялов вертел туфлю в руках, намеренно оттягивая время. "Конечно, можно с ней и потанцевать, да только... Вон уж эта старая сводня пялит глаза. А пойди танцевать с ней, так эти облезлые сороки трескотню поднимут. Знаю я деревенских баб. Лучше уж повременить". Завьялов попробовал расшатать гвоздь, но только содрал кожу на пальце.

- Ну что же вы?! - поторапливала Наталья. - Так и будете пальцем загибать?

- Какая вы горячая... Сидеть рядом страшно. - Петр бросил на нее проникновенный взгляд.

- Не бойтесь. Вам это не грозит. А впрочем... Я вижу, вы до утра будете возиться с этим гвоздем. Дайте туфлю, сама управлюсь. Тоже мне... А еще военный! - Она насмешливо вскинула брови, положила в туфлю скомканный носовой платок, обулась, вышла на середину зала и опять закружилась в танце.

Завьялов восторженно смотрел на нее.

Перед концом вечеринки капитан вышел на улицу и бродил возле ограды, томясь в ожидании. Из клуба люди выходили распаленные и, кутая лица, спешили по домам.

Наталья торопливо шла одна.

- Вас можно на минутку? - срывающимся от волнения голосом спросил он. Наталья кольнула его осуждающим взглядом и прошла мимо. Завьялов стоял растерянный, потом не выдержал, сорвался следом за ней.

Наталья ускорила шаг и скрылась в ночной метельной мгле.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Долги и невеселы зимние вечера в Ивановке. Накоротко проглянет из-за белесой хмари негреющее солнце, проплывут над морозной далью полосы света, глядишь - и день свертывается, густеют сумерки. И едва свечереет, Игнат задаст корове на ночь охапку собранной с огорода травы, принесет домой пучки хвороста с ледком на коре и, пока валежник оттаивает, слоняется по избе, не зная, куда себя деть: спать ложиться рано - бока пролежишь, а сидеть одному в пустой избе неохота. Не с кем потолковать, некому излить душу. У дочерей на уме только танцы да посиделки. Бывало, не раз пытался втянуть в разговор Пелагею, да что толку: начнешь ей говорить о заморских странах да о разных военных приготовлениях в мире, так она (хоть бы присела!) обопрется щекой на ладонь, послушает, вздохнет и пригорюнится. Спросишь: "Ты что, Полюшка?" - глядишь, а она уже со слезами в чулан. Известно: сердце у женщины как воск - не выдерживает. "Убралась на покой. Оставила на память о себе Верушку".

А вечер долгий и тягучий, как осенняя дорога. Не сидится Игнату. Опять поднимается с лавки, медленно ходит, поглядывает на дверь. Может, Иван Лукич не поленится, погорячит в езде коня. Поставил бы его рысака в сарай, задал бы овса, а сами - к столу, и зачали бы толковать про разные баталии и военные диспозиции. Правда, не все приходится брать на веру, но послушать Лукича - просто умора. "Да я же эту гидру, что супротив революции голову подняла, не щадил! - восклицает Лукич. - Бывало, чуть завижу, налетаю и раздваиваю!" - "Да что ты? В самом деде раздваивал?" спрашивает Игнат. "А вот таким манером... Смотри, как я их, басурманов!" Лукич выскочит из-за стола, схватит своей дюжей рукой за шиворот Игната. А тот, боясь, как бы сгоряча и в самом деле не прикончил, взмолится: "Погоди, Лукич, куда ты меня тянешь! Друг я тебе или кто?" - "Не бойсь! Я ж тебе покажу фактически", - а сам уже за саблю дареную хватается. У Игната, понятно, мелкая дрожь по спине, и, не в силах остановить дружка, он уже защищает рукой лицо, жмурится. "Да ты открой глаза, гляди, как я их!" - загогочет Лукич и так полоснет саблей возле Игната, что у того сердце занемеет. "Вот таким манером, когда служил в эскадроне Первой Конной, мы и расправлялись с контрой, - скажет Лукич и трясется от смеха. - Вдаришь с головы, а там сам надвое разваливается! Только и узнаешь образину по лампасам".

Много подобных страхов натерпелся Игнат со времени знакомства с Лукичом. А все-таки ладно будет, если заявится. Ну что ему стоит сесть на коня и махнуть - ведь и езды-то всего три версты. А может, занемог, рана старая открылась - нет, этого не хотелось бы, пусть себе живет в здравии Лукич...

"Гм... Собаки залаяли. Кто-то будет? Дельно, дельно", - обрадованно смекает Игнат, натягивает на плечи овчинный кожух и выходит наружу. Крыльцо заметено валиками снега. Стелет поземка, свистит в подворотнях ветер, дыбится соломенная стреха... Щуря глаза, Игнат вглядывается в мглисто-серую дорогу. Кто-то идет вон с того конца села. "Наверное, Захарий. Что ж, и тебе почтение", - мысленно зовет Игнат. И хотя с этим одноглазым Захарием разговор у них дальше рыбной ловли не идет, все равно охота почесать язык, вспомнить, как они в позапрошлом году задумали ловить сомов на Мотыре и под мостом, в омуте, поймали усача пуда на полтора. "А может, согласится ехать на подледный лов?" - соображает Игнат и машет рукой:

- Иди, иди, уж я тебя уломаю!

Но что это с Захарием? Бредет медленно, вихляет из стороны в сторону. Пьяный, что ли? Постой: да это же совсем не он. Захарий высокий, тощий, а этот приземист, широк в плечах. Кажется, избач, сын Паршикова. "Пошел он ко всем чертям. Приплетется, начнет танцульки выковыривать... Не пущу!" говорит сам себе Игнат и, обив о крыльцо валенки, поспешно закрывает дверь.

Минут пять в неприятном ожидании Игнат постоял в сенцах. Близко под окнами проскрипел снег. Кажется, прошел дальше. Нет, завернул, шаги все ближе. Вот уже на крыльце. Степенный стук в дверь. Игнат помедлил, не желая отворять. Но вот шаги от крыльца удалились, послышался легкий стук в окно. И до слуха донесся приятный, совсем родной голос:

- Игнатий, а Игнатий! Отвори, это я!..

"Сват заявился", - радостно екнуло сердце у Игната, и он чуть не сорвал щеколду, распахнул дверь настежь.

- Заходи, заходи, Митяй. Сваток мой! - рассыпался в любезностях Игнат и помог гостю обмахнуть со спины, с заячьего треуха снег. Пройдя в переднюю комнату, Дмитрий Васильевич отколупнул с усов ледяные сосульки, разгладил мокрые брови и сказал:

- Зимно-то. Ветер так и шатает. - Поглядев на железную печку-времянку, поежился: - Ай не затопляли еще? В деле, видать, забылся. А Наталью пошто не заставил?

- У печки сидеть - плечи не болят, - уклончиво ответил Игнат. - А Наталью винить напрасно. Еще молодуха, в клуб пошла. Да я сейчас... разом... - Приговаривая, Игнат начал колоть ножом тонкую сухую доску, вынутую из-под загнетки.

Немного погодя растопил времянку. Бока жестяного куба скоро покраснели, малиновый накал пошел все выше по слегка потрескивающей, изогнутой у потолка коленом трубе.

- Вера! Ты слышишь? Поди сюда, - позвал Игнат.

- Чего, батя?

- Принеси из погреба капустки, яблочек моченых. Да и редьку не забудь. Выбери из тех, что песком до осени засыпал. - И, поглядев на свата, причмокнул губами: - Эх и редька, сваток! Дотронешься ножом, аж звенит, как с корня. Верочка, чего ж ты медлишь?

- Неохота одеваться снова. Я спать легла.

- У-у, боже мой! Такую рань! Вон историю бы позубрила. А то в школу идешь, а ко мне с вопросами про царя Давыда...

Верочка на ходу надела стеганку, сунула босые ноги в сизые отцовы валенки и побежала в погреб.

Игнат удалился в чулан, долго развязывал бутыль. В нос ударило сладковато-терпким запахом смородиновой настойки. "Сейчас выпьем маленько и потолкуем... Уж он зачнет про мирские дела, а я, понятно, свое... Безобразие, что творится на белом свете! Уж мы с ним фюрера германского продернем, и этому... как его... Чемберлену надо бы холку намылить. Туда же гнет. А-а, все они мир баламутят, стервецы поганые!" - Игнат сердито плюнул и понес бутыль на стол.

- Чего ты, сваток, кажись, не в духе? - глядя на его хмурое лицо, не преминул спросить Митяй. - Аль некстати приплелся?

- Напрочь... Я ж глаза намозолил, тебя ожидаючи, - подобрел Игнат. Они чокнулись стаканами, Игнат первым опорожнил залпом и привычно понюхал корочку черствого хлеба.

- Да-а, такие они, дела-новости, - протянул Игнат, намереваясь сразу, пока сват не запьянел, поворошить политику. Митяй понимающе кивнул, отер концом полотенца вспотевшее лицо и сказал:

- Новостя, они от наших рук берутся. Слыхал, кобыла-то наша, Майка, опросталась! Какого сосунка принесла - прямо загляденье! На лбу, стало быть, белая полоска, и ноги по самую щиколотку вроде в белых чулках.

- Эх, что деется на белом свете! Что деется, - не слушая его, заговорил Игнат и, подняв руку, сжал в кулак. - Чуешь, куда фюрер ихний, бес этот Гитлер, клонит? Всю Европу хочет проглотить, что тебе акула...

Тем временем Митяй тянул свое:

- Ну и сосунок... Чистых кровей! И пойми - жеребчик. Не-ет, такого красавца продавать нельзя. Только на развод. - Подумал, хрустя моченой капустой, приятно пахнущей укропом. - Вот бы мне на выставке с ним очутиться! А что, думаешь, осрамлюсь? Лицом в грязь вдарю? Я бы там зашиб рекорды. Думаешь, нет?