Татьяна Воронина - Реконструкция смысла в анализе интервью: тематические доминанты и скрытая полемика

• Название: Реконструкция смысла в анализе интервью: тематические доминанты и скрытая полемика
• Автор: Татьяна Воронина
• Издательство: Новое издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 978-5-98379-140-4

В этой статье мы попытаемся сформулировать некоторые соображения о технике анализа устноисторического интервью и проиллюстрировать эти соображения конкретным примером. Предполагается, что результатом анализа должно быть некое новое знание по сравнению с тем, что уже высказано информантом в интервью. Соответственно пересказ того, что сказал информант (или несколько информантов), хотя бы с элементами обобщения и даже с использованием научной терминологии, не может быть признан сам по себе результатом анализа — по крайней мере, того типа анализа, который имеется в виду ниже. Разумеется, рассказы, повествующие о личном опыте рассказчика, в принципе могут рассматриваться как источник информации самого разного рода — специалисты в разных областях знаний (историки, психологи, социологи, лингвисты) увидят здесь разный объект.

---

Несмотря на зависимость официального статуса блокадников от героизма, появление в 1989 году «жителей блокадного города» внесло новое в дискуссию о подвиге ленинградцев. Официально оформленный статус «жителя блокадного Ленинграда» отличался от статуса «блокадника» (награжденного медалью «За оборону Ленинграда»), но конституировал причастность этой категории к «героическому прошлому Ленинграда» и соответственно давал право на некоторые льготы. Таким образом, с начала 1990-х годов героическое поведение людей, оказавшихся в блокаде, в официальном дискурсе определяется не только трудовой деятельностью, но и самим фактом жизни в экстремальных условиях блокированного города.

Проблема оценки блокадного прошлого стоит не только перед законодателями, определяющими его значимость для государственной идеологии, но и перед большинством людей, переживших блокаду. Далеко не все очевидцы блокады склонны ее героизировать: налицо свидетельства о кражах карточек в очередях, о мародерстве и случаях каннибализма, то есть вещах, плохо соотносимых с идеей о массовом подвиге гражданского населения. Однако представление о в целом героическом, несмотря на отдельные неподобающие факты, прошлом Ленинграда присутствует в большинстве собранных интервью, пусть и не находит прямого выражения в эксплицитных формулировках. Вероятно, это представление сохраняется в рассказах блокадников отчасти потому, что жанр биографического интервью подразумевает в первую очередь рассказ о собственной жизни и тесно связан с самопрезентацией информанта. Даже если человек причисляет себя к категории героев блокады, он не говорит об этом прямо. Его позиция отражается как в деталях и оценках, так и в особенностях строения рассказа в целом. Чаще всего тема героизма присутствует или в общих рассуждениях о блокаде, или в контексте рассказа о поведении знакомых и близких. Помимо этого отношение к блокадному прошлому прослеживалось в ответах на вопросы интервьюера о том, кто такой блокадник и нужно ли и какую именно следует сохранять память о событиях в Ленинграде.

В ряде интервью с людьми, пережившими блокаду, о героизме не упоминается вовсе. Информанты не расценивали свое поведение и поведение близких как героическое. Они не говорили о статусе, затруднялись ответить на вопросы о формах сохранения памяти о блокаде. Характерно, что такие интервью объединяют людей, которые, как правило, не посещают мероприятия обществ блокадников и отстраняются от обсуждения «степени героичности» тех или иных групп современного «блокадного сообщества». По-видимому, это связано с тем, что у этих людей есть свой, альтернативный, взгляд на блокадное прошлое, который обусловлен либо принадлежностью к маргинальным группам (яркий пример — воспоминания христиан-баптистов), либо тем фактом, что статус блокадника не является для информанта значимым. И наоборот, в интервью с участниками обществ блокады мы находим обилие суждений, касающихся оценки блокадного прошлого.

Показательно, что общие размышления на эту тему характерны не столько для старшего поколения блокадников, которые по формальным признакам уже причислены к категории героев, сколько для поколения переживших блокаду в детском возрасте. Для кого-то из «детей блокады» признание героической интерпретации прошлого является своего рода оправданием их нынешнего почетного статуса.

И старшее поколение блокадников, и «блокадные дети» связывают героизм в первую очередь с риском для жизни на фронте или на оборонных работах в тылу, с работой в тяжелых условиях осажденного города. Именно труд, а не сама по себе жизнь под угрозой смерти от обстрелов и голода соответствует героическому поведению:

Интервьюер: А помните ли вы время, когда вас стали называть блокадницей? <…> Информант: Я думаю, что вот понятие блокадность было уже после. Потому что вот меня наградили медалью «За оборону Ленинграда» в феврале 44 года. Вот, между прочим, вот так подряд всех не награждали. В начале. В начале это как бы была награда. Это не просто знак, кто жил, тот и получил, а в начале нет. Кто как-то хорошо работал или долго работал. <…> Понимаете, город-фронт Ленинград, город-фронт. Когда обстреливали, я вам скажу, это действительно фронт. Ты уходишь, и ты не знаешь, дойдешь ты до того угла или не дойдешь. Но вот чем ближе к фронту, тем все-таки обстановка другая. Вот быть на передовой — это одно, быть, я не знаю, быть за десять километров от передовой — это другое. А у нас город, все-таки… я спала в своей постели, понимаете? Я могла пролететь вниз через разбомбленный дом, все что хочешь, но, тем не менее, все-таки это не передовая (Архив Центра устной истории ЕУ СПб. Интервью № 0102026; далее указывается только номер).

Осознание собственного поведения как трудового подвига, как осмысленной жертвы во имя победы значительно реже встречается в интервью. Одна из наших собеседниц замечает, что, работая прачкой во время блокады, она не задумывалась о том, что впоследствии будет причислена к героям:

Информант: Мы жили и никто не думал о геройстве. В первую очередь жили, работа… даже вот то, что в армию пошла, что я думала о том, что я, ах, какая я буду или кто-то обо мне будет говорить или что? Ни в коем случае, в первую очередь, в первую очередь, это был кусок хлеба. <…> Это даже больше, чем рабочая карточка. У тех, которые работали у станков в городе. Тоже правильно, но… когда я работала^ знала, для чего я это делаю. И это было нужно делать. <…> Не потому, что меня накормят, а потому что это надо делать. И тут… и то, и другое абсолютно одинаково. И то что это идет, что… что ты будешь сыт, и, с другой стороны, от тебя отдача должна быть за эту сытость такая, чтобы она была равносильна, а может быть даже и больше (№ 0101027).

Другая информантка разделяет осознанный героизм и «героизм поневоле»:

Информант: Хорошо, что они (представители молодого поколения. — Авт.) понимают, что это был подвиг какой-то. Причем мама моя говорила — вот еще не умерла — что это подвиг поневоле у нас был. Другое дело, когда я пошла там работать, это уже там таскать раненых, а когда мы переживали, это было поневоле. Это не потому, что мы были героями, мы влипли в это дело (№ 0102001).

Таким образом, осознанный героизм ассоциируется у нее с трудовой деятельностью, «героизм поневоле» — с жизнью в условиях блокады.

Понимание героизма как «героизма поневоле» близко людям, пережившими блокаду детьми. В их интервью можно выделить несколько способов рассказа о героизме (или о негероизме). Первая — рассказы о посильной помощи взрослым:

Информант: Конечно, я ничего героического совершить не могла в шесть, семь, восемь лет. Единственное только что, ну вот так же в литературе нас, блокадных детей, называют старичками, маленькими старичками. Ну потому что мы были серьезными. Может быть, мало улыбались, я не помню, чтобы я плакала, кривлялась, там, просила чего-то у взрослых. Потому что я понимала, что, если бы что-то было, мне бы обязательно дали. И вот, может быть, вот таким своим поведением как-то облегчала жизнь взрослых. Потом мы умели радоваться. Понимаете, по-настоящему, искренне. Всему хорошему, что происходило в жизни (№ 0102017).

Ср. также следующее суждение:

Интервьюер: Ну ведь есть же какая-то разница: «блокадник» и «житель блокадного города»?

Информант: Есть! Конечно, есть. Ну настоящим блокадником была моя мама вот. И моя свекровь. Это настоящие… эти люди, которые работали, которые получили медаль «За оборону Ленинграда». Это настоящие блокадники. Тут уже даже нечего… Ну нас иногда называют даже, как говорится, «горшечниками».

Интервьюер: Что это значит?

Информант: Значит, сидели на горшках мы. На ночных вазах. Или там даже и «нахлебниками». Конечно, большой пользы, пользы уж такой для города, мы, конечно, не принесли. Ну вот, кроме того, что. Ну вот чем богаты, тем и рады. Вот рисуночек рисовали. Одному послали, другому, третьему, сидели, рисовали. Вот для раненых, концерт, ходили мы, ездили мы. Ходили, выступали. Все же какую-то радость им приносили. Ну а что мы еще могли? Учиться должны были хорошо. Вот и все! Но учились вначале не очень хорошо. Когда, знаете, кушать хочется, я не думаю, что очень хорошо все шло (№ 0101007).

Иная стратегия рассказа о героическом включает отрицание собственного подвига и признание его за всем городом. Таким образом, информанты, одобряя в целом официальную трактовку событий блокады, тем не менее уходили от необходимости «доказывать» или пояснять собеседнику собственный героизм, сославшись на общепризнанность и легитимность статуса Ленинграда как города-героя.

Так, отвечая на вопрос интервьюера, о чем информантка рассказывала в школе на уроках мужества, она ответила: