Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо

• Название: Забыть Палермо
• Автор: Эдмонда Шарль-Ру
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1969

В романе рассказывается о жизни сицилийских эмигрантов в Штатах. Героиня романа Жанна работает в женском еженедельнике, изображающем жизнь богатых женщин, которым сопутствует удача. В действительности же каждый день она проводит будто на ринге, борясь с самой собой, с воспоминаниями, с тем, кого любит и ненавидит одновременно…

---

Все это было еще за несколько недель до того дня, как я увидела одетого в черное Кармине Бонавиа на Малберри-стрит. Мне уже нестерпимо хотелось укрыться от тетушки Рози, трудно было терпеть столько уродливых проявлений, так удивительно соединившихся в одном лице, и я не видела другого выхода, кроме ухода в свое прошлое. Предоставить себя только воспоминаниям — вот что мне оставалось.

* * *

Узы глубокие и подсознательные еще прочно связывают меня с детством, иначе я не чувствовала бы такую частую необходимость вызывать перед собой прошлое. Какая радость возвращаться к тому, что было! Лежать на кровати в тихой комнате, вычеркнуть из памяти нынешний день, пробежать в мыслях недавно прошедшее, вспомнить вчера, потом все это отбросить, чтоб ускользнуть от грусти, и идти все дальше в былое, пока не наткнешься на пустоту, на зияющую трещину, когда покажется, что все утрачено, и вдруг снова, как тайное убежище, обрести картины детства — вот что стало моим бегством в себя. Эту радость я впервые познала в Нью-Йорке, когда память помогла мне восстанавливать лица и людей, и это стало насущно необходимой духовной пищей, каждая кроха которой несла исцеление.

Вот «давние» воспитанницы нашего монастыря… Почему мне вдруг вспомнились эти женщины, хотя они не были моими приятельницами? Впрочем, какое это имеет значение! Мне приятно снова видеть их легкие колышущиеся мантильи. И черные тафтовые платья с декольте в десять-то часов утра. Кто, кроме них, решился бы на такое? Я слышу, как открывается и скрипит дверь, благородно одряхлевшая, как и все в нашей часовне. Какой-то запах? Да нет, просто воздух Палермо ворвался в наш замкнутый мир, пахнущий только горячим воском и исповедальней. «Давние» появляются маленькими группками и быстро идут к кропильнице. И невольно сравниваешь их, хоть это и обидно, пожалуй, с козами, собирающимися кучкой, чтоб попить у фонтана, но, право, как все это похоже! Кончиками пальцев, осторожными движениями они берут святую воду, потом направляются дальше на цыпочках к центральной дорожке, придерживая одной рукой мантилью над слишком глубоким вырезом платья, а другой прижимая шелковую юбку к бедрам, чтобы злосчастный ветер, нескромный взгляд или неловкий шаг не нарушили достоинства женщины, входящей в церковь.

Они кивают головой или молча подмигивают сестрам-монахиням: «Здравствуйте, здравствуйте» — с таким видом, словно спрашивают: «Вы все еще здесь?» Как будто эти бедняжки могут быть где-то еще! Но таковы традиции монастыря, незыблемые, как дипломатический протокол. Монашеские покрывала скромно опускаются, они трепещут, как черная листва за позолоченной решеткой ограды; этот трепет едва заметен — так массивна решетка и узки ее щели. «Давние» воспитанницы проходят через всю часовню, а мы, девочки, стоя на коленях на низких скамеечках, вытягиваем шеи, чтоб ничего не пропустить из этого зрелища. Мы немного робеем перед ними. Возраст, наверно, причиной. Ведь им кому тридцать, сорок, пятьдесят, а кому шестьдесят и даже больше. Они шепчутся, ищут свои места. На жаргоне нашего пансионата «давними» звались те жительницы Палермо, которые, как и мы, воспитывались у монахинь ордена Благовещения. Каждое воскресенье они приходили как бы с одной-единственной целью: удивить и заинтересовать нас, малышек. Жизнь удивляет тех, кто ничего о ней не знает. Недоступное манит, а мы, широко открыв глаза, следили за этими женщинами — ведь у них было прошлое, неотделимое в нашем детском мозгу от мыслей о любви и о грехе. Мы, подростки, живущие взаперти, легко создавали фантастические сюжеты. Наверное, я плохо описала «давних» воспитанниц, я не сумела показать всю естественность их поведения, свойственное им жизнелюбие, манеру выражать признательность радостными жестами, теплотой взгляда? Они были полны нежности, пыла, в основе которых была чувственность натуры, рвущаяся наружу, окутывавшая их как облаком. Я не сказала еще о молодых мужчинах, которые их неотступно сопровождали, забыла упомянуть, что они появлялись среди нас, всегда окруженные обильной родней. Сыновья, внуки, племянники четырнадцати-пятнадцати лет уже владели тайными уловками соблазнителей, и все в них говорило о нетерпеливом желании нравиться. Они имитировали жесты любовников, суетились, подвигали стулья, поддерживали соскальзывающие мантильи, поднимали упавшие монеты, подсовывали под низкие скамеечки для коленопреклонения коробки от кондитера, внимательно наблюдая за ними, как будто этот драгоценный товар мог куда-то исчезнуть. И тут же вытирали носы своим младшим братьям и следили за мессой, вовремя осеняя себя крестом, каялись, отбивали земные поклоны и ни на минуту не отрывали от нас, девочек, своих пламенных взоров. Они складывали губы, как для поцелуя, и адресовали нам вздохи, от которых разрывалось сердце. Словом, действовали, как опытные соблазнители.

А о чем думала двенадцатилетняя Жанна Мери, опустив глаза и молитвенно сложив руки? О том, что, когда богослужение закончится, надо будет торжественно (а «давние» воспитанницы имеют на это особое право) отнести молитвенники в ризницу и разложить их там, не перепутав, в большом сундуке из орехового дерева, уже стареньком, повсюду выщербленном: справа — молитвенники с гербами, слева — просто с инициалами, и запереть на ключ те, которые обвязаны четками с медальоном. А потом убежать. Ведь у нас совсем не было времени поговорить с ними. Правда, я всегда успевала почтить глубоким реверансом тех, кто мне нравился, и заполучить на бегу несколько комплиментов: «Эта маленькая Жанна… Какой у нее замечательный отец! Такого доктора, как господин Мери, даже в Риме нет». Он всех их лечил, он всех их знал, мой отец. Бежать, бежать в трапезную, захватить там питья. Летом — оршад, зимой — марсала и бисквит с горьким миндалем, всем этим мы угостим их в саду. При этой короткой встрече мужчины по присутствуют. Вот они уходят из часовни, и я слышу, как большой орган играет: «Возблагодарите господа, который правит всем», играет громко, даже слишком громко, чтобы заглушить врывающуюся в нашу часовню (когда открывается и закрывается тяжелая дверь) соблазнительную и модную мелодию польки-бриллиантины, которую как раз напротив выводит воскресный оркестр на террасе кафе, там наши обольстители поглощают шербет в ожидании своих мамаш.

«Побыстрее… Не заставляйте себя ждать. «Давние» уже в саду». Эти фразы повторялись каждое воскресенье, сколько же раз я их слышала? И вот снова в моей памяти этот благоухающий сад, усаженный магнолией и глициниями. Там мы могли без стеснения наслаждаться ароматом цветов и свободой, такова была одна из наших немногих радостей. Центральная часть сада была скудно украшена цинниями, фуксиями, а среди цветов возвышалась статуя основательницы нашего монастыря Марии Аделаиды, пылкое рвение которой выглядело столь же страстно, как волнующее томление ожидающей Леды. Мария Аделаида была изображена с откинутой назад головой, устремленными к небу глазами. Полураскрытые губы и руки, прижатые к груди. Хотелось остановиться на мгновение и оценить странное умиление, в котором пребывал скульптор, когда он лепил статую этой женщины, прославленной своим целомудрием. Ведь она вдохновляла красноречие нашей преподавательницы истории: «Блистательный пример женских добродетелей». Считалось, что отважная савойская принцесса дает нам пример моральных ценностей. «Роскошь трона не помешала ей сохранить в себе наиболее смиренные христианские добродетели. Наиболее смиренные… Повторите». И мы повторяли это на французском языке, так как преподавательница, которая вела этот курс, родилась в Париже, в семье, «разоренной революцией», как она говорила, не удостаивая нас подробностями. Наша учительница истории скончалась в Палермо от чахотки год спустя после приезда, и как будто это произошло вовремя: уже начинали поговаривать о ее недостаточном культурном развитии. Как единственное воспоминание о себе она оставила нам золотую медаль международной выставки в Париже, полученную ее матерью за участие в конкурсе на лучшую вышивку, и еще рукопись трехактной лирической драмы в стихах, чтение которой (это мы делали в память о ней) производило на нас сильное впечатление. Это был эпизод из жизни молодого Людовика XIV. Главную роль наряду с королем играла некая «нежная мадемуазель» — учительница короля, в которую Людовик был влюблен.

И вот я снова вижу старательную девочку в саржевой юбке, очень занятую, опасающуюся, как бы не опрокинуть то или это, — Жанна Мери угощает гостей выдохшейся марсалой, теплым оршадом и печеньем, отдающим аптекой.

А что было потом? Могли тогда знать наши набожные учительницы, что «стиль жизни», который им казался непоколебимым, будет сметен, как вихрем? Фантазии, рисующей будущее, от них не требовали. Откуда бы она у них взялась? Разве в тиши, за монастырскими решетками можно подготовить себя к душераздирающей реальности войны? И хотя эта система воспитания исключала представление о мировой эволюции, она — надо это признать — имела то преимущество, что была свободна от тирании. Она нас ни к чему не обязывала, кроме одного — принять существование бога во всех делах и приладиться, как мы сможем, поудобней к этому сосуществованию. Из страха чем-либо затронуть эту бесспорную истину нам ее не разъясняли. Бог, стало быть, существует. Если у нас нет возражений, то мы свободны. Вольны выбирать в нашем перенаселенном раю собеседника по вкусу, вольны вовсе не искать его и видеть рай повсюду, вольны жить в нашем золотом веке без всяких задних мыслей. Кроме этого, нас еще вооружали некоторыми познаниями искусства, правда без особой цели, вроде подарка, который не стоит отвергать, как не отказываются от провизии, сунутой в багаж путешественника, которого ждет долгая дорога. В институте Марии Аделаиды были двадцать два пианино и семь арф, отдыхавшие только ночью. Но мы вольно жили. Да, я повторяю это, были в тысячу раз вольней среди наших обваливающихся стен, невзирая на монастырские запреты, чем все американские Бэбс, одержимые демоном успеха, обремененные образованием, полученным не для обогащения ума, но как средство заполучить главный выигрыш в жизни — мужчину.