Лев Маргулис - Человек из оркестра

• Название: Человек из оркестра
• Автор: Лев Маргулис
• Издательство: Лениздат, Команда А
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4453-0131-8

«Лениздат» представляет книгу «Человек из оркестра. Блокадный дневник Льва Маргулиса». Это записки скрипача, принимавшего участие в первом легендарном исполнении Седьмой симфонии Д. Д. Шостаковича в блокадном Ленинграде. Время записей охватывает самые трагические месяцы жизни города: с июня 1941 года по январь 1943 года.

В книге использованы уникальные материалы из городских архивов. Обширные комментарии А. Н. Крюкова, исследователя музыкального радиовещания в Ленинграде времен ВОВ и блокады, а также комментарии историка А. С. Романова, раскрывающие блокадные и военные реалии, позволяют глубже понять содержание дневника, узнать, что происходило во время блокады в городе и вокруг него. И дневник, и комментарии показывают, каким физическим и нравственным испытаниям подвергались жители блокадного города, открывают неизвестные ранее трагические страницы в жизни Большого симфонического оркестра Ленинградского Радиокомитета.

На вклейке представлены фотографии и документы из личных и городских архивов. Читатели смогут увидеть также партитуру Седьмой симфонии, хранящуюся в нотной библиотеке Дома радио. Книга вышла в год семидесятилетия первого исполнения Седьмой симфонии в блокадном Ленинграде.

Открывает книгу вступительное слово Юрия Темирканова.

---

9 [января].[14]

4-го вечером нам наконец поставили печурку. Она внесла какое-то оживление. К нам переехало много народу: Кутик{367}, Бабаев{368}, Сафонов{369} и др. К нам отовсюду стали приходить погреться{370}. Первые два дня было хорошо. Мы играли в лото. Я играл 2 раза{371}. 1-й раз под Новый год я проиграл несколько рубл[ей], теперь выиграл руб. 4. Дежурства на вышке отменены. Теперь мы дежурим на внутренних постах: в студии и внизу у входа. Дежурим мы ночью по 2 часа. 6-го был на переучете. У меня отобрали военный билет и дали повестку на 8-е «на комиссию». Я уж думал, что все кончено. Надоедал Прессеру так, что он меня выругал. Ходоренко не взял мою повестку и сказал, что даст ответ 7-го.

7-го я пошел с Прессером, Прокофьевым и др. к Шилкину в спецотдел. Там им выдали старый, недействительный спецучет, а обо мне он вообще ничего не знал. В оркестре мы сейчас не играем. Это хорошо, потому что мы не мерзнем в студии. У меня приличней стали руки, кажется, отходят ноги. Прокофьев с ума сошел и ужасно захандрил. Они с Рубанчиком пошли к Ходоренко, и он их успокоил, что скоро станет хорошо. Прокофьев захотел очутиться по ту сторону, но это невозможно. Он забеспокоился оттого, что Баккара{372} стало плохо, история с Лейкиным на него подействовала. Умер Вахрушев и Поляк{373}. Ему показалось, что он тоже умирает, и он заскулил во всю мочь{374}.

8-го утром был с Прессером у Ходоренко. Он дал мне бумажку, что я уже на спецучете, но не оформлен, и просил отложить мой призыв до оформления. Я с этим ушел, не веря в ее действия. Эти дни ежедневные обстрелы. И сегодня, 8-го, все время стреляют. Я решил пойти с этой бумажкой к военкому. Я его долго искал. Обошел на Васильевском все три пункта военкомата и наконец все-таки нашел его. Передо мной один молодой парень просился в армию, несмотря на то что имел спецучет. Он его направил. Потом я дал ему свою бумажку. Он написал «освободить от мобилизации до оформления спецучета». Мне стало легче. Я до военкомата был дома и оставил портфель. В ящике стола нашел кусок коржа, который испекла и оставила Нюра. Я съел кусочек и взял его с собой. По дороге я все время откусывал во время поисков военкома. Придя с бумажкой на пункт, я без очереди вошел в комнату и через несколько минут вышел с отданным мне билетом. Итак, и в третий раз я победил. Что теперь дальше будет? Буду надеяться, что Ходоренко не соврал насчет спецучета, и я его все же получу. Из военкомата я пошел домой. Пробовал делать блины, но ничего не выходило. Плохая мука или это потому, что я жарил на большом огне. Пришел Шифрин, хочет устроиться на Радио, но теперь это невозможно. По-моему, он пропал и ему не избежать призыва, а может быть, он вывернется. <…> Взял с собой муки и льняного масла. Забрал все конфеты, которые я берег для Симульки и Муси, сахару и пошел в 5.15 на Радио. Пришел веселый к разводу. Сегодня я дежурю с 1 до 4-х внизу. Комната наша превратилась в проходной двор. <…> Ночью топил нашу печь бухгалтер Иванов. Ужасно надымил и потом влез грязными туфлями к Лейбенкрафту в кровать. Я пришел в 6-м часу утра. Проветрил, выгнал его из Костиной кровати, который в это время дежурил на 2-м посту. Я сделал себе чай и выпил с невиданным удовольствием и лег спать, прослушав последние известия.

9 января.

Вчера вечером с нами в комнате беседовал секретарь парткома. Из разговора выяснилось, что дорога и прорыв блокады будут не скоро. Пока что мы все превратились в скотов. Не умываемся даже по утрам, не говоря уже о том, что по 2 месяца и больше не были в бане. Воровство продовольствия, этих крох, получаемых нами, развилось и приняло ужасающие размеры. Рвут из рук. Лучше всех живет у нас N. Эта сволочь достает где-то и жрет масло, сахар, мясо, кильки — все то, о существовании которого мы забыли. Встал я около 2-х часов и пошел в столовую. Очередь громадная. Наконец около 3.30 пообедал и опоздал на напрасный сбор оркестра, за что получил выговор от Прессера. Суп ужасный, из шелухи пшеничной, мелко посеченной. Ел и плевался, и за это вырезали 25 гр. крупы. Котлетка с гарниром этой сечки с крупинками и желе. Видел Ерманка. Он уже сделал ноты для Нечаева. Оформить бы скорее нашу бригаду. Планов столько! И один лучше другого. Хоть бы пронесло этот переучет у Шифмана. Тогда начнем что-нибудь делать. После развода был в магазине Елисеева. Дают котлетки. Очередь большая. Был на Ракова. Этот магазин совершенно пуст. 4 рваных пачки кофе — вот его весь товар. Опустил письмо, написанное вчера Мусе. Хотел поздравить ее с Новым годом и все забываю. Я его писал во время беседы вчера парторга. Бедные мои малыши, выживут ли хоть они? Ну и мельница! Мировые жернова, за что? Рубанчик разбил […], в котором брали воду… <…> кретин поставил его на печь, и он, конечно, лопнул. Теперь не с чем ходить за кипятком. Дома у меня тоже нет воды{375}. Город, с его громадными разрушениями, без воды, без света и без транспорта. Все это я предвидел, но все же не знал, какие это прелести. Магазины «торгуют», собственно, торгуют только булочные, при тусклых лампадках. Ведь все окна и витрины забиты досками. Какое жуткое зрелище представляет город своими руинами от авиабомб, забитыми окнами, подбитыми трамваями и оборванными проводами от обстрелов, баррикадами{376}, с бледными, качающимися, еле идущими, хмурыми жителями его, идущими, исхудалые донельзя, по улицам десятки верст из дома на работу и обратно или на промысел съедобного типа дуранды, с постоянно встречающимися гробами и покойниками без гробов, с его громадными очередями. А Ходоренко говорит «крепитесь, скоро». Если сможем дождаться, то подождем. Что ж, пока он мне помог, и очень много. Все получили зарплату, кроме меня. Мне выпишут за целый месяц.

10 января.

Был утром у Любы. Соломон здоров и, судя по рассказу приехавшего оттуда с письмом от него, неплохо устроился. Он приготовил мешок картошки, чтоб отправить его при первой возможности домой. Пил у Любы кофе с монпансье. Меня она угостила маленьким кусочком хлеба. Оттуда пошел в аптеку, достал 5 пачек «пирамеина»{377} от головной боли. Очень доволен. Хотел еще в Пассаже купить иглы с нитками в футляре, но Пассаж закрыт. Сегодня нам выдавали сыр без талонов по полкило. Получил его около 4-х. Рубанчика и Прокофьева отправляют в санаторий для поправки{378}, а Лейбенкрафт тает изо дня в день. Я, когда был дома, захватил с собой муки и варю из нее клей, т. е. кашу. Неплохо. Нехорошо только, что все видят и завидуют. Сегодня читал драмы Чехова и «Гитлер против СССР»{379}.

11 января.

2-ю ночь пользуюсь одеялом Шредера. Мне тепло под этим ватным одеялом, а в эту ночь еще подложил матрасик Кутика. Было совсем замечательно. Сегодня <…> забирает его у меня. Буду спать на кровати Савельева. Звонил с утра к Нюре, но никак к ней не дозвониться. Столовая ее день или 2 не работала. Был Ерманок. Я звонил ему, чтоб он пришел получать сыр. Нечаев сегодня не приехал, и оформление при политуправлении, о котором мы мечтаем, опять не состоялось. Ужасная бесперспективность. Сегодня опять мерз. На улице жуткие морозы по 30°. Согреться можно только у дымящей печурки. Рубанчик невыносим, Прокофьев тоже хандрит и обижен. <…> Утром ел свой клей, днем взял 2 желе, съел весь свой хлеб и часть сыра… Надо терпеть. Не знаю только, доколе это будет возможно. Завтра мне 32 года. Положение в городе все хуже, и все потеряли веру в спасенье. Книжка кончается, но в ней так мало важного, действительно характерного для нашего времени. Жаль, что я так близорук. Добавлю только, что на рынке все становится изо дня в день дороже. Продуктов меньше. Шоколад, плитка — 180–200 руб. Неделя тому назад — 150. Хлеб, если его достать за деньги, — 40 руб. 100 гр. 400 руб. килограмм! Масла и др[угой] роскоши совсем не видно. Меняются в основном: хлеб, овес, дуранда, дрова — одно на другое{380}. Пачка папирос рублевая — 15 руб., спички — 10 р. Бутылку вина мне предложили за 50 рубл. пол-литра и т. д. Умерла уборщица Васильева, которая все время у «титана» пила чай по 20 стаканов. Она вчера бредила в соседней комнате и кричала на нас, что она не воровка. Сегодня Ясенявский и Аркин отвезли ее вечером за полкило сыра в морг на ул. Маяковского. <…> Мне нужно завтра увидеться с Нюрой и чтоб приехал Нечаев и состоялось оформление. Сегодня я получил удовольствия в виде дыма при относительном согревании холода, и вполне осознал нашу компанию с ее оптимизмом. На днях в дремоте я ясно ощущал, как Мусины руки гладили меня по лицу. Я воображал, что еду на яхте. Мечтал, мечтал о своих дорогих малышах. Думаю теперь, к стыду, очень редко. Енька Зингер{381} стал доцентом Московской консерватории. Уехали Юхнин и Герчиков, оставив оркестр 5 морей{382}. Неужели мы все здесь погибнем?

Третья тетрадь

14 января 1942 г.

9 ч. 30 мин. вечера. Я в хорошем состоянии. Только что съел кусочек жареной свинины, пролежавшей за окном дома месяца 2–3, его принесла Нюра. Я захватил его с собой вчера утром. Ведь мне вчера исполнилось 32 года[15]. А кругом ад. Когда я его жарил, здесь был Хухрин и тающий Лейбенкрафт (от голода) плакал, что его не отправляют на поправку, как ему это обещал Ходоренко. Прудникова{383} вместо него назначила Шаха. Дело в том, что отправляется от Радиокомитета 10 чел[овек] в так наз[ываемый] «дом отдыха», наиболее истощенные, и в их числе Прокофьев и Рубанчик. Последний явно симулирует, и, хотя он был распухшим, теперь он поправился. Назначенный туда же Соболев{384} скончался в прошлую ночь. Лейбенкрафт действительно очень плох. Он целыми днями лежит в постели. Мы здесь живем в общежитии на 6-м этаже, в 30-й комнате, в страшной грязи, в дыму и копоти, но это все же гораздо лучше холода. Я уже недели не умываюсь вообще. В бане не был 2–3 месяца, но у меня действительно нет сил. Саше Прессеру вчера показалось, что я распух. Рука правая у меня действительно распухла 3-его дня и вчера утром. Вчера я побрился и испугался своей худобы. Борода ее очень скрадывает. Последнюю неделю питаюсь ржаной мукой, сваренной в виде обойного клея. Но это мое первое впечатление от серии чудесных каш, которые я теперь варю из ржаной муки и сдабриваю поджаренным льняным маслом. С какой завистью поглядывают на мои каши мои голодающие сожители. Особенно Прокофьев, ранее ко мне хорошо относившийся и имеющий первую категорию{385}: 350 гр. хлеба против моих 200 гр. и в полтора раза, минимум, остальных продуктов больше моего. Я чувствую, что очень истощен и, главное, потерял веру в спасенье, несмотря на болтовню и обещания ответственных] работников на скорое избавление от блокады и голода. Все обещанные ими сроки прошли{386}. Я сегодня валялся днем с головной болью, и, несмотря на каши и съеденные сегодня 400 гр. хлеба, я все время голоден. Что ж тогда говорить другим? Но они не говорят, они просто умирают. Наше положение фактически ухудшилось, т. к. масло за 3-ю декаду декабря пропало. И не только масло, а все продукты, которые население не успело выкупить{387} за декабрь м[еся]ц, пропали: и масло, и мясо, и кондитерск[ие] изд[елия], заменяющие сахар. Несмотря на то что прошла уже половина января, еще ничего не выдавали, кроме хлеба, и только со вчерашнего дня начали выдачу в виде аванса населению по 400 гр. крупы и по 100 гр. мяса. В ночь с понедельника на вторник (12-го на 13-е) был дома. Удалось созвониться с Нюрой. Я так хотел ее видеть, ведь я ее еще не видел в этом году. Но разговору у нас было мало. Она все-таки слишком проста и страдает от моего страстного желания уехать. Она не может понять обстановки, и логические доводы не укладываются в ее голове, полной впечатлений от идиотских слухов и разговоров ее сослуживцев. Когда я пришел домой, уже топилась печь и варилась каша, гораздо вкусней моих, и я оглоушил всю кастрюлю. У нас было мало воды, но я ей выделил стакан кипятку из моего чая, и она сварганила лепешку. Я не ожидал, что она спечется, [и] вообще рассчитал использовать ее завтра, но она скоро испеклась. Оказывается, в печке оказалось для этого достаточно жару, и Нюра попробовала ее вкус. Я тоже попробовал и, уже не удержавшись, съел ее всю. Я получил от этого нескончаемое удовольствие. Ночью часто просыпался. У нас дома холодно. Теперь в общежитии гораздо теплее.