Лев Маргулис - Человек из оркестра

• Название: Человек из оркестра
• Автор: Лев Маргулис
• Издательство: Лениздат, Команда А
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4453-0131-8

«Лениздат» представляет книгу «Человек из оркестра. Блокадный дневник Льва Маргулиса». Это записки скрипача, принимавшего участие в первом легендарном исполнении Седьмой симфонии Д. Д. Шостаковича в блокадном Ленинграде. Время записей охватывает самые трагические месяцы жизни города: с июня 1941 года по январь 1943 года.

В книге использованы уникальные материалы из городских архивов. Обширные комментарии А. Н. Крюкова, исследователя музыкального радиовещания в Ленинграде времен ВОВ и блокады, а также комментарии историка А. С. Романова, раскрывающие блокадные и военные реалии, позволяют глубже понять содержание дневника, узнать, что происходило во время блокады в городе и вокруг него. И дневник, и комментарии показывают, каким физическим и нравственным испытаниям подвергались жители блокадного города, открывают неизвестные ранее трагические страницы в жизни Большого симфонического оркестра Ленинградского Радиокомитета.

На вклейке представлены фотографии и документы из личных и городских архивов. Читатели смогут увидеть также партитуру Седьмой симфонии, хранящуюся в нотной библиотеке Дома радио. Книга вышла в год семидесятилетия первого исполнения Седьмой симфонии в блокадном Ленинграде.

Открывает книгу вступительное слово Юрия Темирканова.

---

28-го августа приехала Клава. Когда она узнала, что мама забрала пальто, а из вещей в ее чемодане ничего не нашлось, она заплакала от горя. Очевидно, все увезла с собой мама. Она приехала вместе с Сибирскими войсками, шедшими на выручку Ленинграда{121}{122}. Я упрекал ее за то, что она оставила Маичку и приехала сюда. Я писал ей, чтоб она не возвращалась, но она преисполнена веры в нашу скорую победу, а в крайнем случае была уверена, что выберется к Майке. Она начала работать. Город был уже окружен, и выбраться из него было невозможно. Начала сказываться нехватка продуктов{123}. Клава доставала картошку и масло, печенье и др. в своем буфете. Я в это время был совершенно без денег и кормился тем, что мне приносила Нюра из столовой, а она приносила мне котлеты, кашу, так что я был сыт. К этому времени я несколько успокоился, перестал метаться, да и немцы в город не вошли, так что я даже стал приходить в себя и поправляться.

К 1-му числу я оформился в ТЮЗе, и вскоре меня послали на окопы на Среднюю Рогатку. Копал я один день, на совесть. Шер поднял в театре скандал, что невозможно копать и играть, и это, к моему удивлению, подействовало. Очевидно, не один Шер был причиной этого, но больше мы не копали. По инициативе Черкасовой{124} мы создали квартет{125} для работы в шефской бригаде ТЮЗа. Ерманок посовестился и предложил мне играть 1-ю скрипку. На следующий день после окопов вдруг понадобился музыкальный номер для большого шефского концерта в одной части, и, так как Шера не было, мне пришлось играть solo. На машине я съездил домой за нотами и, позанимавшись несколько минут до выступления после большого перерыва в занятиях, выступил на эстраде. На концерте был А. А. Брянцев{126} — директор театра. Ему понравилась моя игра. Я проводил его до трамвая, по дороге мы встретили Ременчика, и он рассказал нам подробности вчерашнего обстрела площади Труда{127} из дальнобойных орудий{128}. Попало в будку «Пиво — воды». Разнесло ее в щепы и убило продавщицу. И снарядом повреждена решетка Дворца Союзов{129}. Снаряд попал в крышу здания, в котором мы выступали. Театр давал 3 спектакля в неделю, и получали все 50 % зарплаты. Но я все же работал и имел 250 рубл. в месяц.

8-го сентября была первая бомбежка города. И с этого дня они были почти ежедневно{130}. Я работал в театре и с нашим квартетом, зачисленным в бригаду Черкасовой, очень часто играл в шефских концертах в частях Красной армии. Я работал в театре, в котором актеры хотели эвакуироваться из города. Театр был предназначен к эвакуации, но директор Брянцев все тянул. Правда, и дорога закрылась. Город был окружен, но можно было выехать водой{131}. Я втайне мечтал уехать с театром. В концертах шефских проходило почти все время. Но возвращаться поздно, в тревогу, было не совсем приятно. Мы ездили на аэродромы, в полевые части, расположенные за городом, и всегда нас привозили на машинах в театр, а потом развозили по домам. Очень часто бывали угощения, что было очень кстати в связи с появившейся карточной системой на питание{132}. Ночи я предпочитал быть за городом, где не объявляются тревоги и где нас чуть не разбомбили только один раз{133}, и то, очевидно, летчик вынужден был сбросить свой груз в поле. Остальные же разы проходили вполне благополучно.

19-го сентября была особенно сильная (впервые) бомбардировка{134}. Я стоял тогда под лестницей{135} у себя в доме, и меня трясло при свисте близко падавших бомб.

28-го/IX мы ехали с концерта с аэродрома в 9 час. в тревогу. На[д] головами шныряли лучи прожекторов и рвались снаряды от зенитных орудий{136}. Страшновато было ехать. Ведь и осколок снаряда — честного, советского, мог угодить в голову — и капут. У нас был еще тип, некий N — кретин с претензиями на хорошую, вольную жизнь, состоявшую, по его мнению, в том, что он ничего не должен делать, бесконечно курить, гадить вокруг себя, много жрать, поучать всех во всем и пользоваться особым почетом. Он мне доставлял много неприятностей своим курением огромных цигарок-факелов в машине, открытой во время нашей ночной езды. Нас мог вполне обстрелять вражеский истребитель.

Я с ним воевал почти безрезультатно. Так проходили дни. В театре было 3 спектакля в неделю, да и спектакли почти всегда нужно было урезывать из-за частых тревог, и дети-зрители видели иногда только 2–3 картины из 7–8-ми{137}. И вот, подъезжая в этот день к городу, мы должны были проехать по Выборгской стороне, мы вдали увидели большие пожары. Кто-то из наших сказал, что это горит завод Сталина{138}. Мы вздумали прорваться через это место, но, подъехав поближе, мимо стали свистеть и рваться совсем близко фугасные бомбы. Вез нас политрук{139}, с которым мы уже встречались в Авиагородке{140}, но теперь они были совсем в другом месте, т. к. немцы их выгнали оттуда. Он сразу же повернул машину обратно. Кунтышев{141} предложил переждать в поле, но Пенюгалов{142} и другие предложили ехать через Охтинский мост{143}. Только мы подъехали [к] мосту, как сверху с шипением упала кассета зажигательных бомб{144} и рассыпалась вокруг нашей машины, ударившись предварительно о ферму моста. Мы соскочили сломя голову и разбежались в разные стороны. Машина тоже отъехала. Через несколько минут туда ахнула фугасная{145}. Перебежав обратно через деревянный мостик, мы стояли в полукольце огромных пожаров. Некоторые товарищи наши потерялись. Вообще кутерьма была порядочная. Я почему-то, как только спрыгнул, полез под машину, но, найдя там дамскую туфлю, оказавшуюся артистки Волковой{146}, побежал и отдал ей ее. Шер, соскакивая, бросил виолончель и сломал ее вдрызг. Мы все растерялись, потеряли машину. И хотя мы нашли машину и час ждали наших потерявшихся людей, вынуждены были уехать без них, т. к. в этой огромной толпе на улице их не найти было, да и трамваи пошли, и они, очевидно, уехали на трамвае. На следующий день только и было в театре разговоров на эту тему{147}.

Октябрь отличился усиленными бомбежками — еженощными и ежевечерними. С наступлением вечера меня начинало трясти, да и не меня одного. Я уходил под лестницу и там стоял и дрожал от холода и страха. Когда я увидел разбитые дома и разрушенные до основания лестницы, я перестал выходить вниз и оставался дома, выходя только в коридор. Все равно от прямого попадания нет спасения{148}.

13 октября Клава получила возможность уехать с братом (с заводом), которого она случайно встретила. Узнав об этом, я сделал пакет для Муси. Клава меня предупреждала, что нельзя брать много вещей, но я настаивал, чтоб она взяла все. Оказывается, что ей действительно разрешили взять только 35 кг.{149} И остальные вещи пропали. На другой день ее отъезда разбомбили дом родных, где она жила.

16-го октября, приехав домой, я обнаружил повестку в военкомат, присланную 15-го с явкой на 16-е. 16-го пошел в ТЮЗ и взял справку, что ночь ночевал в части из-за концерта. К ней я приложил справку дома ДКА{150}, на которую я возлагал большие надежды и столь долго ждал, пока получил ее. Но меня назначили в часть, с явкой 17-го в 10 час. утра. Я побежал в театр брать расчет, но у меня отобрали предписание (Кильпио{151}) и велели наведаться в 6 час. Я побежал домой и продал костюм и пальто за 1300 руб., недавно выкупленные в ломбарде, и, прибежав в театр, в 4 часа уехал на концерт. Мы там ночевали. Я очень нервничал. Меня освободили{152}, и все смеялись надо мной, узнав, что я продал столь ценные теперь вещи в октябре. Мы из-за погоды или других причин отдыхали от бомб неделю{153}.

В первых числах ноября нас как будто щадили, но с 4-го числа нас начали мучить артиллерийскими обстрелами (раньше обстреливали окраины и заводы, а теперь центр города){154} и частыми бесконечными налетами.

7-го все-таки не налетали{155}, хотя очень обстреливали. У нас уже вырабатывалось какое-то безразличное отношение к тревоге: убьет — убьет{156}. Никто не был уверен, что доживет до завтра, и я считал количество выжитых военных дней. Мы думали, что после праздников нам дадут отдохнуть немного, но не тут-то было. В какой-то из дней в середине месяца были в Усть-Ижоре{157}. Когда мы слезли с поезда, попали под минный обстрел, но, к счастью, они не рвались близко, и политрук нас повел кружной дорогой. Было страшновато. Я впервые услышал вой мин. Самолеты налетали на город, и в небе рвались сотни снарядов. Над нашими головами пролетали тяжелые снаряды. Сплошной свист и треск в небе. Впервые я услышал полет снарядов на концерте в яхт-клубе. Это наши стреляли с взморья.

Хороша жизнь! Нечего сказать! Конечно, в 1000 раз лучше умереть, но, как ни бесконечно тянется этот ужас, знаешь, что он должен рано или поздно кончиться, и жить будет так легко и хорошо, и хочется пережить. Пережить такую войну! Шуточки сказать, я, как никто, знаю, как это трудно, но что же говорить тем, что на фронте, если я буду скулить? Страшное время! Сколько крови и страданий. За что? За тупость человеческую. Вечную, огромную, бесконечную. За жадность, за подлость — неискоренимые черты человека. Я пережил Ноябрьские праздники, которые, был уверен, что не переживу.