Михаил Голубков - Крайняя изба

• Название: Крайняя изба
• Автор: Михаил Голубков
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

В книгу пермского писателя Михаила Голубкова вошли публиковавшиеся ранее повести и рассказы. Объединяет их одна тема — жизнь современного села. Герои произведений М. Голубкова отличаются богатством внутреннего мира, верностью земле, горячим желанием служить людям.

---

Точило стояло ручное, многошестеренчатое. Крутить его тяжело, особенно под нагрузкой, когда Назар жмет зубом ножа на круглый брусок. Крутят точило всегда строго в очередь, часто сменяя друг дружку, первым обычно крутить никто не бросается. Даже женщинам не по нутру эта утомительная работа. А о девчонках, с их неокрепшими силенками, и говорить нечего.

— Давайте, давайте… не стесняйтесь, — терпеливо повторил Назар. — Мне еще с лошадьми забот…

— Я сегодня начну! — подбежала Жанка, схватила промасленную, черную ручку, начала яростно, рывками, накручивать точило.

— Тихонько, тихонько, — Назар дал Жанке разогнать шестеренки, положил зуб ножа одним боком на стремительно вращающийся диск. Сталь ножа тонко и нежно запела, зазвенела, отзываясь в лугах, с диска веером брызнули синие искорки.

— Че это?.. Че это с ней сегодня? — всплескивала руками, шлепала себя по коленкам Дарья. — Не иначе, как на солнышке перегрелась… Нет, не иначе!

РАССКАЗЫ

НА ПАСТБИЩЕ

Высокий обрывистый берег Усьвы весь в темных гнездовых норах. Из них то и дело выпархивают стрижи и с криком носятся над водой, быстрые и острые, как стрелы.

Другой берег, пологий и низкий, сплошь зарос непролазными ивовыми кустами. За кустами до самого горизонта тянется широкая луговая пойма.

Луга и на высоком берегу реки. Но трава здесь не такая сочная и густая. Местами она совсем вытоптана. Это пастбищные луга. На них все лето пасется колхозное стадо.

Стадо и сейчас на лугу. Его охраняют высокая голенастая женщина в выцветшем добела платье и босой угловатый подпасок с длинным кнутом.

Вечереет. Дневная утомительная жара спала, но солнце еще не растеряло силу, греет по-прежнему липко и жгуче. Поскотина резко шибает полынным запахом. В воздухе кружат оводы и слепни. Зудящих, пикирующих кровососов этих не так много, как днем, но и они беспокоят стадо, житья ему не дают (каждая коровешка взбрыкнуть норовит, хвост вздернуть и на ферму удрать).

— Балуй у меня!.. Балуй! — кричит звонким голосом подпасок.

Он беспрестанно взмахивает для острастки кнутом, оглушительно щелкает. Коровы шарахаются от него, сбиваются в кучу.

Вдруг подпасок перестает кричать и взмахивать кнутовищем — увидел долговязого мужика, степенно вышагивающего вдоль берега.

Мужик тот сутул, сухопар, неуклюж. Одет не на работу, чисто: белая рубаха в полоску, добротные хромовые сапоги старой выделки, суконные новые штаны без ремня. Ремень не сыскал, видно, когда собирался.

Напротив стада мужик останавливается, минуту-другую стоит в раздумье, затем неторопливо направляется к подпаску:

— Здорово, Петро!

Подпасок не отвечает, загнанно озирается, будто виновный, будто проступок какой совершил и теперь ему нужно скрыться во что бы то ни стало, хоть сквозь землю провалиться.

— Куда навострились? — шумит он на двух коровенок, отбившихся от стада, и под предлогом: — Вот я вас, окаянные! — срывается с места, бежит, оттянув руку с кнутом назад, угрожающе занося его.

Пока он заворачивает коров, сколачивает и усмиряет стадо, мужик понуро топчется на одном месте, чувствуя себя крайне неловко и сконфуженно.

— Ты меня не чужайся, Петро, — снова подходит он к подпаску, — я ведь как лучше хочу. Я серьезно, с намерением… Отцом ты меня можешь не называть, конечно.

Подпасок по-прежнему молчит, нагнув голову — этот вихрастый, чернявый парнишка, крепкий, скуластый, с тревожным, озабоченным выражением на лице.

Охлопав карманы штанов, достав кисет и бумагу, мужик, как равному, предлагает:

— Присядем, Петро.

Подпасок норовисто дергает плечом: постою, мол, не тяжко.

— Можно и постоять, — соглашается мужик и начинает кропотливо сворачивать цигарку. Парнишка исподлобья наблюдает за ним, кусает в волнении губы. — Я ж твою мамку давно знаю. Живем-то одне года, хоть и разно… Я и отца твоего знавал…

— Нет у меня отца.

— Есть, — спокойно возражает мужик. — Где-нибудь сейчас начальником заправляет. Ты в него пошел, боевой, головастый. Это хорошо, радуйся. Только совесть от матери бери… Как получилось-то. Мастером он заправлял на лесоучастке. А колхозников в те года всех на заготовки бросали. Вот и заарканил он там твою мамку. И все, между прочим, как у людей было: расписались, свадьбу сыграли… Да-а. А когда прикрыли участок, он ее на родину повез, на Кубань куда-то. Ладно, все хорошо. Приезжают, а там его другая с детьми встречает. Он ее (ту, другую-то) побоку хотел, видно, а мамка твоя сгребла тебя и обратно на Урал выбралась. С тех пор и живет одна.

— Не одна, — мрачно выдавливает подпасок.

— Ну, ясное дело… с тобой, — живо поправляется мужик. — Я-то уж третий год как овдовел… А мать я твою давно знаю. Она ведь до замужества у нас, в Воробьевке, жила… с дедом и бабкой твоими. После одна осталась… Дом-то родительский она, как уехать, продала, а когда вернулась обратно, выкупить уж нельзя было да и не на что. Хорошо, в Пешкове маломальская дешевенькая избенка нашлась.

Оглядываясь, словно бы за поддержкой, на женщину, которая беспокойно ходила неподалеку, мужик осторожно напоминает:

— Как, Петро?

— Что как? — не сразу отзывается парнишка. — Я-то здесь при чем? Ты хоть с матерью говорил?

— Не без того же.

— Ну?

— Ничего не знаю, говорит. Спрашивай, говорит, у Петра… хозяина моего.

Подпасок недовольно сопит, хмурится, на лбу его собираются глубокие, не по возрасту морщины.

— Чуть что, так ремнем стращает, — ворчливо высказывает он, — а тут — «хозяина моего». Сами уж небось обо всем договорились?

— Меж нами, конечно, есть согласие, — с гордостью заявляет мужик, — без тебя, однако, тоже никак не обойтись.

Они умолкают на время, стоят, задумавшись. Крепко задумавшись. Как же, шутка ли — этакий серьезный вопрос разрешить!.. Оба рассеянно смотрят по сторонам, на солнце, на коров, на шумную птичью кутерьму в небе.

Внезапно Петро спрашивает:

— Телятник-от нам когда срубите? Уж больно вы долго возитесь с ним.

— Телятник-от? — встряхивается мужик. — К осени, думаю, управимся… — И выждав немного (не спросит ли подпасок еще чего?), сам заговаривает: — А вы, значит, вместе с матерью в работе?.. С надоями как у вас нынче? Велик ли заработок?

— Какие, сейчас надои. Жара, половина коров стельными ходит… По девяносту рублей едва сходится.

Мужик понимающе кивает, успокаивает парнишку:

— Терпимо, ничего… Мы вон в Борисовке пол перестилали в клубе, так там у мужиков и этого не сошлось.

— Надежнее было за телят взяться, — досадует слегка подпасок, — нам весной предлагали с матерью. Нет, на коров согласились… А Гришка вон Перехватов каждый месяц теперь до сотни выпасывает. И маеты меньше. Загонит телят в осинник, и бродят они у него, мослы нагуливают. За них ведь платят.

— Ясное дело… конечно. С привесу оно завсегда лучше всходит.

Петро продолжает делиться заботами:

— А мне надо к осени одежку получше справить, в восьмой как-никак пойду.

— В восьмой уж? — удивлен мужик. — Вот молодец! Вот парень!.. Как учишься-то?

— Пятерки пока одне…

— Ну дак я же говорил, что ты башковитый.

Мужик опять полез за кисетом — другую цигарку свернул. Жадно затянулся, густо и духовито зачадил махорочным сизым дымом.

— Телятник мы к осени обязательно сделаем, — еще раз обнадеживает он подпаска, — дай только верх наведем.

— А после куда? Вас чего это председатель с места на место бросает?

— Не знаешь нашего председателя? — вздыхает мужик, — Нагнул он нас… Собрал плотников со всех деревень избу в Махнутино ставить. Ладно, поставили. А чтоб по домам распустить, разговору нет. Вот и стучим топорами лето. Живем по деревням колхоза, делаем, что придется, столярной и плотницкой работы везде хватает… Хранилище подновили в Россохах, клуб в Борисовке. Теперь вот с телятником вашим связались… Да по мне что, где ни работать!.. Меня ведь никто не ждет. Я где ни приткнусь — и ладно. А мужики по женкам соскучились, по ребятишкам. Фу, леший, — спохватывается мужик — он и забыл, что перед ним всего лишь подросток, рано повзрослевший, мужиковатый, но все-таки подросток. — Ты меня слушай, дурака. Я те наскажу.

— Уж так и соскучились, — не верит парнишка, — Семен вон Лагутин… женат-преженат, а все еще с девками озорует.

— Семен, он отродясь шалый… Я не такой, Петро. Ты не подумай чего. Я завсегда по-хорошему.

Следует прямой, строгий вопрос:

— Выпиваешь?

Мужик огорошен, скребет пятерней затылок:

— Случается, есть грех… Но опять же, какой я мужик без этого?

— Тут, поди, и буйный?

— Упаси боже. Смирнехонек я, когда выпимши… Прихожу, сразу спать. Покойница Дуся все меня, пьяного-то, чем попадя взвазживала… Ты ее помнить должен, она в Воробьевке продавщицей работала… Да, бой была баба, что говорить… И ведь моложе меня, а вот не убереглась… — Быстро, будто оправдываясь, мужик поясняет: — Болела она перед этим долго. Износилась в войну с детьми… сама не доест — все им. Я с фронта пришел, и то здоровше был, хоть и раненный дважды.