Сергей Баруздин - Повторение пройденного

• Название: Повторение пройденного
• Автор: Сергей Баруздин
• Жанр: Прочая детская литература

---

Постепенно удары зениток стали стихать. Лучи прожекторов сдвинулись куда-то к горизонту. Вдали еще ухало и охало, а у меня над головой мирно сверкали звезды. Почти полный круг луны направлял матовый свет в крыши соседних домов. Застрекотали сверчки, которых так много в летние дни в нашем переулке. Случайно или нет, но наш переулок зовется Сверчковым...

Один сверчок стрекотал где-то совсем рядом со мной - может, в трубе, может, на чердаке. Я отправился на звук сверчка к чердачному окну. Под ногами загремело железо, и сверчок смолк.

Вдруг из чердачного окна раздался знакомый голос:

- Где ты? Иди, ради бога!

Небо вдали полыхало зарницами, там все еще бегали лучи прожекторов.

- Мам, ну зачем ты сюда? Спи! Я еще немного побуду. Может, опять...

- Тебе же чуть свет подниматься! - упорствовала мать. - И, кстати, поздравляю с днем рождения!

- А сколько сейчас?

- Двадцать минут первого...

Значит, уже настало двадцать второе. И мне - пятнадцать лет! Тем более не пойду сейчас домой. Сколько тревог объявляли за нынешний вечер, и вокруг пока спокойно.

- Иди, иди, я скоро приду!

Я еле уговорил ее уйти и вновь остался один под звездным небом.

Прошло десять - пятнадцать минут, тихих, почти не военных. Я даже подумал, почему раньше, до войны, никогда не забирался вот так на крышу, особенно ночью. Ведь какая красота вокруг!

Было душно, и я сел на прохладное железо. Посижу так чуть-чуть и пойду спать. Хотя каждый из нас представлял боевую единицу - члена добровольной пожарной команды, - мы были сами себе хозяевами.

Вот я, например, сейчас пробую что-то сочинять. Это хорошо - сидеть одному на огромной крыше и бормотать стихи:

Все пройдет, и зимними порошами

Заметет прошедших весен нить.

Все равно ты - самая хорошая,

И тебя никак нельзя забыть...

Это о Наташе. Но дальше ничего не получается, и я уже бормочу другое:

Мы не забудем поля изрытые,

Села наши и города,

Дотла сожженные, в прах разбитые,

Мы не забудем их никогда!..

Кажется, что-то получается. Надо завтра, а вернее, уже сегодня прочитать Николаю Степановичу.

Сосед по квартире Николай Степанович Позняков - мой большой друг. Может, смешно говорить - друг? Николаю Степановичу - скоро семьдесят. Мне сегодня - пятнадцать. Но мы, право, по-настоящему дружим.

Николай Степанович - профессор консерватории по классу фортепьяно и одновременно балетмейстер Большого театра. Я не знал, чем он больше увлечен - музыкой или балетом, но я завидовал ему. Я не очень понимал музыку и ни разу не смотрел балета. Для меня Николай Степанович был иным. Такого не знали другие - поэтом и книголюбом. Он писал стихи, такие, какие писали давным-давно классики: сонеты, романсы, акростихи.

Мне нравилось, как он пишет:

Ни роскошь, ни металл, ни право,

Хранил я возрасты. И вот:

Я отрок, крошка слезоглот,

Юнец и старец белоглавый.

В том мудрость жизни, чтоб года

Не вымирали, канув в Лету,

И преступление поэту

Сказать: минула череда.

И вдруг еще такое:

Идя

Внаготку,

Глотку

Дерет.

Видя молодку,

В лодку

Зовет.

Кабы

Молодка

В лодку

Вошла,

В лодке

Молодка

Водку

Нашла.

Мы читали не только его стихи. Каждый день я проводил несколько часов в маленькой комнатке Николая Степановича, похожей на большую библиотеку. Мы читали старые книги на выбор - это почти всегда были стихи.

- Поэзия - одно из величайших таинств мироздания, мой друг! - говорил Николай Степанович. - Настоящая поэзия выражает сущность человеческой души и одновременно преображает эту душу. И чувства! Вообще, мой друг, искусство в большом понимании этого слова - плод вдохновения и стимул наслаждения. Эликсир наслаждения, так сказать. Без искусства человек гол, он животное, не более. Пища искусства нужна каждому разумному существу, как воздух. И когда люди понимали это, они всегда были людьми: они развивались, как высшие существа, и двигались вперед. И наоборот, в период инквизиции, например, подлинное искусство было задушено. И это неминуемо привело к гибели самой инквизиции. Более близкий пример - костры в современной Германии. Гитлер, как все бездарные люди, оказался бесплоден на ниве живописи. Между прочим, бездарные люди, мой друг, всегда очень злы и подлы. Они мстят, и мстят люто за свою бездарность, за свое творческое бесплодие. Бесплодие Гитлера дорого стоит цивилизации. Сегодня нет искусства уже не только в Германии, а и всюду, куда ступила нога фашизма. Но, друг мой! Сие парадокс, конечно, но фашизм себя именно этим и погубит. Загубивший искусство - погибнет сам. Нет! Искусство - потрясающе, вечно, как вечны жизнь и смерть! И поэзия - достойная сфера искусства, мысли и образа...

Николай Степанович говорил убежденно, горячо, красиво, не очень понятно, и тем больше он нравился мне.

Я гордился дружбой с Николаем Степановичем. С ним интересно. И потом, он в моих глазах настоящая знаменитость. В молодости его рисовал Серов, и я своими глазами видел этот портрет в Третьяковке. А совсем недавно, недели за две перед войной, Николай Степанович познакомил меня с Афиногеновым. И, хотя я не видел его пьес, я много раз слышал это имя, слышал о "Машеньке", о "Чудаке", о "Страхе" и "Далеком". Александр Николаевич Афиногенов заходил к Николаю Степановичу за какой-то книгой шутил, смеялся и даже обещал прийти как-нибудь к нам в Дом пионеров, когда я сказал, что у нас есть свой театр.

Я часто пропадал у Николая Степановича, даже когда в нашей комнате все были в сборе - и отец, и мать. Отец не сердился на меня, а мать, кажется, сердилась. Я доверял Николаю Степановичу больше, чем мог доверить родителям. Стихи, например, стихи о Наташе. О них не знали ни мать, ни отец. А Николаю Степановичу я их читал.

...Я опять возвращаюсь к придуманным строчкам:

Все пройдет, и зимними порошами

Заметет прошедших весен нить.

Нет, конечно, не так надо писать. Вот у Николая Степановича действительно настоящие стихи. Как у Тютчева, и у Брюсова, и у Сологуба, и у Тредиаковского...

Но что это? Лучи прожекторов вновь рыщут над нашей крышей. И пуще прежнего грохочут зенитки. Трассирующие снаряды летят в небо быстрыми пунктирными лентами. И осколки, осколки грохочут по крыше. Это осколки наших снарядов. Я инстинктивно прикрываю голову и лицо руками. Я уже не думаю ни о стихах, ни о Наташе, ни о доме, ни о Николае Степановиче, а смотрю в небо...

И тут... Самолет, ясно видимый, почти игрушечный самолетик в лучах прожекторов. И отвратительный вой и грохот, и вдруг рядом с чердачным окном взмет искр и шипение. Зажигалка? Неужели зажигалка, та самая, о которой нам столько раз говорили, которую я знал по учебным плакатам? Но почему она так шипит? Учебная тревога?

Я бросился к чердачному окну, но сообразил, что не схвачу ее голыми руками за стабилизатор, как нас учили. Нет, может, и могу, но мне страшно хватать ее, искрящуюся и шипящую возле самого карниза. Наверно, так же страшно взять в руки горящую головешку из костра!

Мне жарко и одновременно холодно. На лбу горячий пот, по спине мурашки скачут.

Небо рвалось и вспыхивало, а зажигалка все шипела и искрилась. Почему-то я ударил по ней ногой - раз и еще раз. И вот ее уже нет - она летит с крыши вниз, во двор.

Но я не успел даже обрадоваться. На другом конце крыши бесновалась такая же зажигалка, которую я не заметил раньше, и возле нее дымилась крыша. Видно, вспыхнула краска. Я бросился туда и совершил в отчаянии явную глупость: скинул куртку и попробовал ею прикрыть огонь.

- Ты с ума сошел! - заорал на меня Боря Скворцов и еще двое мужчин, бросившихся топтать мою куртку. - Идиот! А песок для чего?

- Ты что?.. Дурак интеллигентный... Доверь таким...

Я узнал голос управдома.

Как и почему они оказались рядом со мной на крыше, мне некогда было думать. Песок? Песок был на чердаке в ведрах и ящиках, а не на крыше. При чем здесь песок!

Мы вчетвером тушили куртку и догоравшую под ней зажигалку, и сбивали языки пламени, которые ползли по листам железа.

Не помню, как все это кончилось. Кто-то успел притащить с чердака ведро песку и кастрюлю с водой, мы посыпали и полили уже потухшую краску.

Потом Боря долго ругался со мной и еще больше с управдомом. И под конец даже похвалил меня:

- Нельзя же голыми руками их хватать! Где брезентовые рукавицы? Где щипцы? Хорошо хоть, что он не растерялся...

А я чувствовал себя совсем гадко. Мало того, что перепугался, еще эта куртка - будь она неладна...

Наутро, к шести часам, я, как обычно, пришел в типографию. Как обычно, потому что вот уже две недели я выходил на работу.

Должность у меня не самая первая, но и не самая последняя - катошник. Уже по названию видно, что я что-то катал. И я действительно катал, но это не главное. Подкатывать рулоны бумаги к ротационной машине каждый дурак сумеет. И хотя я тощ и не ахти как силен, а с этим делом справлялся. Рулоны мы подкатывали по рельсам на специальных тележках. Куда сложнее подготовить рулон к печати: быстро снять с него верхний, побитый слой бумаги, а затем закрепить на машине. И во время печати, если случается обрыв, тем более некогда зевать. Чуть замешкался, не сумел мигом ликвидировать беду - тебя обругают и печатники, и начальник цеха, и даже уборщица, и все крепко.