Луи Куперус - Тайная сила

• Название: Тайная сила
• Автор: Луи Куперус
• Жанр: Проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-93682-975-8

Действие романа одного из самых известных и загадочных классиков нидерландской литературы начала ХХ века разворачивается в Индонезии. Любовь мачехи и пасынка, вмешательство тайных сил, древних духов на фоне жизни нидерландской колонии, экзотические пейзажи, безукоризненный, хотя и весьма прихотливый стиль с отчетливым привкусом модерна.

---

В конце Длинной Аллеи в глубине сада располагался Резидентский[1] дворец. Невысоко, в тени от крон баньянов, вились, убегая в глубь сада, зигзаги его черепичных крыш, переходящих одна в другую, примитивной формы: по крыше над каждой галереей, по крыше над каждой комнатой, все вместе они сливались в один вытянутый силуэт. Однако со стороны, смотревшей на Длинную Аллею, стояли белые колонны передней галереи и белые колоны портика, высоко-светлые, на большом расстоянии друг от друга, раздвигаясь еще шире там, где находился внушительный дворцовый портал. Через открытые двери виднелась средняя галерея, уходившая вдаль и лишь кое-где освещенная редкими огоньками.

Служитель зажигал фонари сбоку от дома. Два полукруга из огромных белых горшков с розами и хризантемами, с пальмами и каладиумом разбегались вправо и влево перед входом в дом. Между ними пролегла широкая дорожка из гравия – подъезд к дому, далее простирался широкий высохший газон, окруженный горшками, а посередине, на кирпичном пьедестале, высилась монументальная ваза с огромной латанией. Зеленой свежестью веяло от извилистого пруда, на котором теснились гигантские листья виктории регии с загнутыми вверх краями, точно темно-зеленые подносы, а между ними там и здесь белели лотосоподобные цветки. Мимо пруда вела извилистая тропа, и на вымощенной галькой круглой площадке стоял высокий флагшток. Флаг уже спустили, как всегда, в шесть часов. Незатейливая ограда отделяла двор от Длинной Аллеи.

На этом гигантском дворе царила тишина. Теперь уже горели, старательно зажженные мальчишкой-слугой, один светильник в люстре в передней галерее и одна лампа внутри дома, словно два ночника во дворце из колонн и по-детски убегающих вдаль крыш. На лестнице перед конторским помещением сидели несколько служителей в темной униформе, переговаривавшихся шепотом. Через некоторое время один из них поднялся и пошел неторопливым шагом человека, не желающего спешить, к бронзовому колоколу, висевшему у домика для служителей, на краю двора. Пройдя отделявшие его от домика сто шагов, он медленно ударил семь раз в колокол, и удары эти отдавались далеким эхом. Бронзовый язык ударялся о стенки колокола, и каждый удар разносился волнообразно по округе. Собаки вновь подняли лай. Служитель, по-юношески стройный в синем полотняном кителе и брюках с желтыми галунами и отворотами, неспешной пластичной походкой прошел те же сто шагов обратно к остальным служителям.

Теперь уже и в конторе зажгли огни, как и в примыкающей к ней спальне: сквозь жалюзи проглядывал полусвет. Резидент, крупный тучный мужчина, в черном пиджаке и белых брюках, ходивший туда-сюда по комнате, крикнул в окно:

– Служитель!

Старший служитель, в полотняной униформе с полами, обшитыми широким желтым позументом, подошел на полусогнутых ногах и присел на пятки.

– Позови нонну[2]!

– Нонна уже ушла, кандженг[3]! – прошептал служитель и, сложив ладони, поднес их к склоненному лбу в почтительном поклоне семба.

– И куда же нонна ушла?

– Я не выяснял, кандженг! – сказал служитель, словно извиняясь, что не может ответить на вопрос, и снова сложил руки в сембе.

Резидент ненадолго задумался.

– Мою фуражку! – сказал он. – Мою трость!

Старший служитель, все еще на полусогнутых ногах, словно стремясь съежиться от благоговения, проскользнул по комнате и, присев на пятки, протянул резиденту маленькую форменную фуражку и трость.

Резидент вышел на улицу. Служитель поспешал за ним, держа в руке тали-апи – зажженный факел на длинном штоке, которым размахивал на ходу, давая знать прохожим, что это идет резидент. Тот медленно проследовал по гравийной дорожке к воротам, вышел на Длинную Аллею. Вдоль аллеи, обсаженной тамариндами и пирамидальными кипарисами, располагались виллы высших должностных лиц, слабоосвещенные, беззвучные, с виду необитаемые, с белеющими в вечерней мгле рядами цветочных горшков.

Резидент прошел мимо дома секретаря, затем миновал школу для девочек, затем контору нотариуса, гостиницу, почту, виллу президента Земельного совета. В конце Длинной Аллеи стояла католическая церковь, а дальше, за мостом через реку, находился вокзал. Близ вокзала лучше других домов был освещен магазин для европейцев. Луна, вскарабкавшаяся на небосвод еще выше и серебрящаяся тем сильнее, чем выше она взбиралась, заливала светом белый мост, белый магазин, белую церковь, а посередине квадратную площадь, открытую, без деревьев, в центре которой стоял небольшой остроконечный монумент – Городские часы.

Резидент никого не встретил; время от времени попадались лишь отдельные яванцы – едва различимое движение в тени деревьев, и тогда служитель еще сильнее размахивал огненным факелом. И яванцы всегда понимали, и съеживались у края дороги, и на пятках отползали в сторону.

Резидент мрачно шел дальше большими решительными шагами. С площади он повернул направо и прошел мимо протестантской церкви, в направлении красивой виллы с правильными ионическими колоннами, ярко освещенными люстрами из керосиновых светильников. Это был клуб «Конкордия». На ступеньках сидели несколько служителей в белых кителях. По передней галерее прогуливался европеец в белом костюме, хозяин клуба. Но за большим столом никого не было, и большие соломенные кресла напрасно раскрывали свои объятия.

Хозяин клуба, увидев резидента, поклонился, и резидент коротко приложил палец к фуражке, прошел мимо клуба и свернул налево. Он дошел до конца аллеи, миновал маленькие темные домики, спрятавшиеся в глубине садиков, снова свернул и прошел к устью реки. Здесь были причалены рыбачьи суда, борт к борту, над водой, от которой поднимался рыбный дух, витал монотонный и тоскливый напев мадурских моряков. Пройдя мимо конторы порта, резидент взошел на пирс, далеко выдававшийся в море, на конце которого небольшой маяк, словно уменьшенная Эйфелева башня, вздымал к небу свой железный канделябр с огнем на самом верху. Здесь резидент остановился и сделал глубокий вдох. Внезапно поднялся ветер, восточный муссон, налетевший издалека, как всегда в этот час. Но время от времени дуновение воздуха внезапно стихало, словно складывая от бессилья веера своих крыльев, и высокая морская вода разглаживала белолунные пенные завитки и светилась фосфорным светом, длинными бледными полосами.

По морю приближалось тоскливое монотонно-ритмичное пение; точно большая ночная птица в небе нарисовался темный парус, и рыбачье судно с высоким, загнутым кверху носом, чем-то напоминающее древнегреческий корабль, беззвучно вошло в устье реки[4]. Тоска одиночества, смирение с незначительностью и темнотой всего земного под этим бездонным небом, рядом с этим фосфоресцирующим бескрайним морем рождало таинственность, сжимающую душу тисками…

Высокий крепкий мужчина стоял на берегу, широко расставив ноги, вдыхая налетавший порывами ветер, – усталый от работы, от сидения за письменным столом, от расчетов, связанных с выведением из оборота медных полушек (решение вопроса мелких монет было поручено ему Генерал-губернатором под личную ответственность как важная задача). Этот крупный и крепкий мужчина, практичный, здравомыслящий и решительный из-за долгого пребывания на властных должностях, возможно, не чувствовал темной таинственности, витавшей над яванским вечерним городом – столицей области, находящейся в его ведении, – но он испытывал потребность в нежности. Он смутно ощущал потребность в детских руках, обнимающих его за шею, в высоких детских голосах вокруг себя, потребность в молодой жене, которая ждала бы его с радостной улыбкой. Он не осознавал в себе этой сентиментальности, не имел обыкновения размышлять о своей персоне: он был всегда слишком занят; его дни были слишком заполнены всевозможными делами, чтобы предаваться тому, что считаешь кратковременными слабостями: мечтам юных лет, которые всю жизнь подавлял. Но хоть он и не позволял себе мечтать, эта потребность ощущалась болью в груди, словно какая-то болезнь нежности, недуг сентиментальности затаились в его во всем остальном совершенно практичной душе высокопоставленного чиновника, любившего свою работу, свою область, с трепетом относившегося к благополучию ее жителей, человека, чья неограниченная власть, соответствовавшая его положению, полностью гармонировала с его властным характером, который вдыхал могучими легкими атмосферу просторного поля деятельности и широкого круга разнообразных забот с тем же наслаждением, с каким сейчас вдыхал вольный ветер с моря. Томление, жажда, тоска переполняли его в тот вечер. Он чувствовал себя одиноким не только из-за отчужденности, всегда окружающей правителей крупных областей, к которым обращаются либо с неискренне-почтительной улыбкой на лице, когда хотят поговорить, либо коротко-деловито-почтительно, чтобы завершить дела. Он чувствовал себя одиноким, хотя был отцом семейства. Он думал о своем большом доме, думал о своей жене и детях. И чувствовал себя одиноким, удерживающимся на плаву только благодаря увлеченности работой. Работа была для него всем в жизни. Она наполняла часы и дни. Размышляя о работе, он засыпал, и утром его первой мыслью были интересы области.