В Соловьев - Три портрета - Шемякин, Довлатов, Бродский

• Название: Три портрета - Шемякин, Довлатов, Бродский
• Автор: В Соловьев
• Жанр: Русская классическая проза

---

Вот откуда его апокалиптические видения, его рыла и монстры - весь жуткий паноптикум его образов. Изображая, он освобождается от них. Точнее пытается освободиться, а они упорно возвращаются к нему. Хотя с того дурдомовского опыта много воды утекло после его двойной эмиграции - сначала изгнание из России, а потом бегство из Франции в Америку - Шемякин тем не менее испытывает рецидив страха, когда в 1989 году, с американским паспортом в кармане, приезжает в Россию:

- Мандраж был, хоть и шла перестройка.

Преодолеем, однако, соблазн обратиться к психоаналитическим схемам дабы избежать упрощений и редукционизма. Ограничимся художественными аналогиями. Те же, к примеру, "Капричос" Гойи, с помощью которых тот боролся с ночными видениями, перенося на бумагу. Именно их и помянет Эрнст Неизвестный в разговоре с Шемякиным: "Ты даешь зрителю подслащенную пилюлю. На твоих картинах цвет ликует, а внутри - мрак. Если твои карнавалы перевести в черно-белый цвет - "Капричос" Гойи получится!"

- И он, наверно, прав, - комментирует Шемякин. - Многое в моих работах искупается цветом, получается театрально-мажорная маска.

А мой сын определил Шемякина, как Гойю, попавшего в страну чудес.

Валерию Вайнбергу, издателю ньюйоркской газеты "Новое русское слово", который заметил, что работы Шемякина принимают все более мрачную окраску, он ответил: "Мир становится все более кафкианским. И это, естественно, отражается на том, что я сейчас делаю."

- Я по натуре глубокий пессимист, - признается Шемякин, - и если бы не Евангелие и пророчества, которые должны сбыться, я бы, наверное, от тоски мог покончить с собой.

Зритель (как и читатель либо слушатель), однако, эгоист: он может посочувствовать художнику по поводу его несчастливых жизненных обстоятельств, но ведь без этих напастей художник не стал бы таким, каков он есть. Конечно, попадаются среди них редкие счастливчики - тот же Пруст, к примеру, с его тепличным произрастанием, но это того рода исключения, которые только подтверждают общее правило. А что касается нашего эгоизма, то сошлюсь на князя Петра Вяземского, сказавшего про одного своего младшего современника: "Сохрани, Боже, ему быть счастливым: со счастием лопнет прекрасная струна его лиры."

Из-за Алеши Карамазова нет-нет да выглядывает его брат Иван: беззащитная улыбка, наивность, чистота, женственность, жертвенность Алешины, зато острые, как бритва, мысли - уж точно Ивановы. Редкое сочетание рационализма и вдохновения, моцартианства и сальеризма. "Он приобрел часы и потерял воображение", сказал о ком-то Флобер. А у Шемякина в мозг вмонтированы даже не часы, а портатитвный компьютер, свобода у него парадоксально ассоциируется с дисциплиной.

- Канон - основа творчества, - утверждает этот ренессансной закваски и размаха человек.

Его художественная деятельность не ограничена искусством, но включает в себя соседние сферы - от издательской до поэтической (стихи под псевдонимом "Предтеченский"). Регулярно дает в американских университетах открытые класс-уроки, наглядно демонстрируя творческий процесс. У него есть отстоявшиеся, чеканные формулы, которые он слово в слово повторяет из года в год, десятилетиями. Из двухтомного его альбома я перевел с английского пару абзацев его интервью 1975 года Клементу Биддлу Вуду, что сделал, как выяснилось, зря - то же самое Шемякин повторил в 1996 году интервьюеру русского "Playboy". Он - теоретик собственного творчества, причем, теоретизирует не только словесно, вне искусства, но и с помощью самого искусства, внутри него. Что тут приходит на ум? "Фуга о фуге" Баха либо "Опыты драматических изучений" Пушкина, авторское наименование четырех болдинских пьес, которые без веских на то оснований окрестили "маленькими трагедиями".

Давным-давно, когда я сочинял в Комарово, под Ленинградом, диссертацию о болдинских пьесах Пушкина, приехал в гости Бродский, и я с ходу поделился с ним некоторыми мыслями. Ося вежливо меня выслушал, а потом возразил:

- Идеи, концепции - от лукавого. Главное - инерция белого стиха. Как начал писать - не остановиться. По себе знаю. Вот вам и тайна "маленьких трагедий".

Не вступая в спор, сообщил Бродскому истинное название болдинского цикла. По ассоциации, Бродский тут же вспомнил "Опыты соединения слов посредством ритма" Константина Вагинова. Можно было наскрести еще пару-другую схожих примеров. Да хоть роман Хаксли "Контрапункт".

- Как насчет вдохновения? - это уже мой вопрос Шемякину.

- А, взлохмаченные волосы, - отмахивается он.

Можно бы, конечно, игнорируя стереотип, и поспорить, но раз я не спорил больше четверти века назад с Бродским, зачем спорить сейчас по схожему поводу с Шемякиным? Главный аргумент художник предъявляет все-таки не в спорах, а своим творчеством. А мне с некоторых пор интересней слушать других, чем стоять на своем.

Композиции Шемякина вызывают интерес у нейропсихологов, нейрохирургов, генетиков, а сам он уже не первый год носится с идеей Института изучения психологии и тайны творчества, который пока что весь помещается в одной из его мастерских - в соседнем Хадсоне.

Одна только стенка отделяет пространство, где он творит, от пространства, где на бесконечных стеллажах стоят и лежат папки с накопленным за тридцать лет и педантично классифицированным художественным материалом: "Рука в искусстве", "Собака в искусстве", "Смерть в искусстве" и проч.

- Бессмертная тема смерти, - шутит художник-некрофил, который умерщвляет реальность во имя искусства.

В гостевом доме шемякинского имения хранится букет засохших роз числом в восемьдесят - к юбилею матери два года назад. А вот корзинка, полная ноздреватых косточек от съеденных персиков. Оглядываюсь - нет ли где дырок от бубликов?

В мастерской в Хадсоне обнаруживаю засохшего махаона. Вспоминаю, как в один из ранних моих сюда наездов, Шемякин показал мне усохшую краюху хлеба, вывезенную им четверть века тому из России. На этот раз я привез ему свежую буханку ржаного литовского, и пока он не потянулся за ножом, все боялся, что и мое приношение к столу он подвергнет мумификации - вместо того, чтобы съесть вместе с гостем.

Энтомолог?

Гербарист?

Алхимик?

Алиса в Зазеркалье?

Шемякина странным образом влечет к себе мир тлена и разрушения, и когда я ему сказал об этом, он подтвердил: в качестве художественного объекта, только что сорванному с дерева яблоку он предпочтет иссохшее, с трещинами, как старческие морщины. "Мертвая природа" Шемякина - это как бы удвоенный натюрморт, смертный предел изображенного объекта, вечный покой.

В любой жанр Шемякин норовит вставить натюрморт. Даже в памятник Казановы вмонтировал мемориальную композицию с медальонами, раковиной, ключом, двуглавым орлом, сердцами и русскими надписями и назвал ее "магическая доска Казановы".

Ее метафорическая и эротическая символика поддается расшифровке, но сами предметы и их распорядок на доске завораживают зрителя. Как он чувствует и передает в бронзе фактуру - кожаного кресла, черепной кости, бутылочного стекла, мясной туши, стального ножа, черствого хлеба, оригинал которого вывез в 1971-ом из России и хранит до сих пор, удивляясь, что затвердев, как камень, хлеб сохранился.

Я долго не мог оторваться от гигантского натюрморта в его кабинете: длинный стол, на котором в два ряда разложены медные пластины с трехмерными изображениями черствых хлебов, увядших фруктов, усохших сыров и рыб, а вдобавок еще черепа - чем не пир мертвецов? По ассоциации я вспомнил "усыхающие хлеба" Мандельштама. Барельефные натюрморты Шемякина - это объемные реминисценции голландской живописи, где парадоксального концептуалиста и метафориста сменяет утонченный эстет и, как бы сказал другой поэт, "всесильный бог деталей".

В конце концов, я поддался соблазну и, нарушая шемякинскую композицию, отодвинул стул и уселся за этот стол с некрофильским натюрмортом на нем (прошу прощения за невольную тавтологию). Шемякина это нисколько не смутило - наоборот: он тут же взял камеру и сфотографировал меня в этом скульптурном некрополе.

Пост-постмодернист, метафизик, гротескист, парадоксалист, визионер, деформатор - кто угодно, Шемякин одновременно также минималист: привержен старинным, музейным канонам художества, и это делает его творчество уникальным в современном искусстве. Его любовь к фактуре, к материалу, к художественной детали, будь то цветочки на камзоле или лошадиной попоне, да еще выполненные - не забудем, в бронзе, выдают в нем художника ренессансного типа, как его любимый Тьеполо или Тинторетто. Диву даешься, как монументалист сочетается в нем с миниатюристом. Абрам Эфрос вспоминает, как Шагал выписывал на костюме Михоэлса никакими биноклями неразличимых птичек и свинок. Но у шемякинского зрителя есть такая возможность - разглядеть и полюбоваться, грех ею пренебречь. Его искусство требует пристального взгляда.