Сергей Нечаев - Маркиз де Сад. Великий распутник

• Название: Маркиз де Сад. Великий распутник
• Автор: Сергей Нечаев
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4444-2125-3

Безнравственна ли проповедь полной свободы — без «тормозов» религии и этических правил, выработанных тысячелетиями? Сейчас кое-кому кажется, что такие ограничения нарушают «права человека». Но именно к этому призывал своей жизнью и книгами Донасьен де Сад два века назад — к тому, что ныне, увы, превратилось в стереотипы массовой культуры, которых мы уже и не замечаем, хотя имя этого человека породило название для недопустимой, немотивированной жестокости. Так чему, собственно, посвятил свою жизнь пресловутый маркиз, заплатив за свои пристрастия феерической чередой арестов и побегов из тюрем? Может быть, он всею лишь абсолютизировал некоторые заурядные моменты любовных игр (почитайте «Камасутру»)? Или мы еще не знаем какой-то тайны этого человека?

Знак информационной продукции 18+

---

В результате, маркиз узнал о смерти матери лишь 8 февраля, прибыв в Париж.

А 13 февраля 1777 года его вновь арестовали. Дело в том, что над ним продолжало висеть старое обвинение провансальского суда, и новые власти решили разобраться с этим.

И конечно же, тут не обошлось без "происков" его тещи, мадам Кордье де Лонэ де Монтрёй, которая сыграла в его судьбе поистине роковую роль, приложив все усилия, чтобы обладавший "странным" нравом зять как можно больше времени провел за решеткой. На самом деле, когда ее дочь и внуки получили титул де Садов (как мы уже говорили, один из древнейших во Франции), она сочла, что теперь предпочтительнее видеть зятя в заключении, чем продолжать терпеть его выходки.

В конце февраля 1777 года маркиз де Сад написал теще: "Из всех возможных обличий, которые могут принять месть и жестокость, вы поистине выбрали самое ужасное. Именно тот самый момент, когда я прибыл в Париж, чтобы попрощаться с умирающей матерью, с единственной мыслью о том, чтобы увидеть ее и обнять в последний раз, если она еще жива, или оплакать ее, если нет, вы избрали для того, чтобы снова сделать меня вашей жертвой! Увы! Я спрашивал вас в своем первом письме, найду ли я в вас вторую мать или тирана, но вы не менее трех раз оставляли меня без всяких сомнений в отношении вашего ответа! Значит, именно таким образом вы платите мне зато, что я утирал ваши слезы, когда вы потеряли отца, которым вы так дорожили? И разве вы не узнали в тот тяжелый час, что мое сердце так же чувствительно к вашему горю, как если бы это было мое собственное? <…>

Когда меня забирали, мне сообщили, что делают это лишь для того, чтобы ускорить мое дело, и поэтому мое заключение под стражу является необходимым. Но, откровенно говоря, неужели вы верите, что меня можно одурачить подобными разговорами? <…>

Разве не становится очевидным, что вы стремитесь к моему полному уничтожению, но не оправданию? <…>

Положение мое ужасно. Никогда еще — и вам об этом известно — ни моя кровь, ни мой рассудок не могли вынести заточения. Когда я находился в гораздо менее строгой изоляции — о чем вам также известно, — я рисковал своей жизнью, чтобы избавиться от этого рабства. Здесь у меня нет такой возможности, но у меня все еще остается то единственное средство, которого никто в мире не может меня лишить, и я воспользуюсь им в полной мере.

Из глубины своей могилы мать подает мне знак: я будто вижу, как она снова раскрывает мне свои объятия и призывает меня укрыться на ее груди в той единственной обители, которая у меня еще осталась. То, что я последую за ней так быстро, доставит мне утешение, и в качестве последней милости я прошу вас, мадам, чтобы меня похоронили рядом с ней.

Лишь одно сдерживает меня; я признаю, что это слабость, но должен раскрыться перед вами. Я бы хотел увидеть своих детей. Ибо я получил такое наслаждение, когда после встречи с вами смог повидаться с ними и сжать их в своих объятиях. Мои самые недавние несчастья не успокоили это желание, и, по всей вероятности, я унесу его с собой в могилу. Я вверяю их вашей заботе, мадам. Пусть даже вы ненавидели их отца, по крайней мере, любите их самих. Обеспечьте им образование, которое, если это возможно, сохранит их от тех несчастий, к которым привело отсутствие внимания к моему собственному воспитанию. Если бы они знали о моей печальной участи, нх души, созданные по образцу нежной души их матери, заставили бы их пасть перед вами на колени, и их невинные руки, воздетые в мольбе, вне сомнения, поколебали бы вашу непреклонность. Этот утешительный образ порожден моей к ним любовью, но он никоим образом не может повлиять на ход событий, и я спешу разрушить его из страха, что он может смягчить мое сердце в то время, когда мне более всего нужна стойкость".

Ответа от мадам Кордье де Лонэ де Монтрёй не последовало, а дальше события разворачивались следующим образом. В мае 1778 года король Людовик XVI позволил маркизу де Саду подать кассационную жалобу на приговор суда от 3 сентября 1772 года. По закону пересмотр дела был невозможен, но король лично повелел допустить это. В результате маркиз де Сад, сопровождаемый инспектором Марэ, прибыл в Экс-ан-Прованс. Там он вновь предстал перед высшим судом, и его защитником в этом деле выступил господин Жозеф-Жером Симеон. Его усилиями обвинение в отравлении было отвергнуто, но зато осталось обвинение в крайней степени разврата.

После этого маркиз де Сад в сопровождении полицейского эскорта был отправлен из Экса в Венсеннский замок — тот самый, что и сейчас находится на юго-востоке Парижа, тот самый, что печально "прославился" в марте 1804 года расстрелом по приказу Наполеона ни в чем не повинного герцога Энгиенского.

Однако по дороге маркизу удалось бежать, и 18 июля 1778 года он прибыл в Лакост. Но скрываться там долго у него не получилось: уже 26 августа Луи Марэ нашел маркиза и вновь взял его под стражу.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ В ВЕНСЕННСКОМ ЗАМКЕ

Таким образом, 7 сентября 1778 года маркиз де Сад вновь прибыл в Венсеннский замок.

Там, страдая от строгих порядков, он впал в настоящий психоз и принялся отправлять жене одно письмо за другим. В одном из них он писал:

"О, мой дорогой друг! Когда же изменится мое ужасное положение? Когда же, Бога ради, меня выпустят из гой гробницы, в которой я заживо похоронен? Нет ничего страшнее моей участи! Нет слов, чтобы описать все те мучения, которые я испытываю, передать то состояние тревоги, которое меня изводит, и страдания, снедающие меня! Здесь мое утешение — лишь собственные стенания и плач, но их никто не слышит… Где то время, когда их делил со мной мой дорогой друг? Сегодня у меня нет больше никого; кажется, что вся природа умерла для меня! Кто знает, получаете ли вы вообще мои письма?"

У маркиза складывалось впечатление, что его письма не доходят до Рене-Пелажи, а ему самому позволяют писать лишь для того, чтобы посмеяться над его горем или посмотреть, что происходит у него в голове.

В результате, он жаловался жене:

"Они должны прекрасно понимать, что те суровые меры, которые применяются в моем отношении, способны лишь расстроить мой мозг и в результате ни к чему не приведут (при условии, что мне собираются сохранить жизнь), кроме величайшей болезни. Ибо я совершенно уверен, что не смогу продержаться здесь и месяца, чтобы не сойти с ума: чего, вероятно, они и добиваются".

Он умолял Ренс-Пелажи:

"Состояние мое ужасно до крайности, и, если бы вы только могли полностью его осознать, ваше сердце, без сомнения, исполнилось бы жалостью ко мне. Нет у меня и никаких сомнений в отношении того, что они предпринимают все возможные усилия, чтобы нас разлучить: для меня это было бы последним ударом, которого я бы не пережил, и в этом вы можете быть уверены. Я заклинаю вас воспротивиться этому со всеми силами, которые в вашей власти, и понять, что первыми жертвами таких усилий станут наши дети: не бывало еще, чтобы дети были счастливы, когда нет согласия меж их родителями. Мой дорогой друг, вы — все, что у меня осталось на земле: отец, мать, сестра, жена, друг, все они воплотились в вас. У меня нет никого, кроме вас: не покидайте меня, умоляю…"

Он просил жену сделать все возможное, чтобы как можно быстрее вызволить его из заключения:

"Вызволите меня отсюда, мой добрый друг, вызволите меня, умоляю, ибо чувствую, что с каждым днем еще больше приближаюсь к смерти <…> Любите меня так же, как я страдаю. Это все, о чем я вас прошу, и верьте, что я нахожусь на пике своего отчаяния".

И все же некоторые письма от Рене-Пелажи доходили до маркиза де Сада, и они доставляли ему подлинную радость. И после этого он с новыми силами принимался за письма к ней:

"В моем отношении они использовали чрезмерную дозу строгости, которая так непригодна для моего характера. Они утверждают, что это ради моего же собственного блага. Изумительная фраза, в которой слишком ясно узнаешь привычный язык торжествующего тупоумия. Ради собственного блага человека вы помещаете его в условия, которые предназначены для того, чтобы свести с ума, ради его собственного блага разрушаете его здоровье, ради его блага порождаете в нем слезы отчаяния! До сих пор, должен признаться, я еще не имел удовольствия осознать или прочувствовать на себе такого рода благо…

Ты ошибаешься, совершенно серьезно заявляют тебе эти глупцы: тебе дается возможность еще раз обо всем подумать. Верно, от этого действительно начинаешь думать, но не хотели бы вы узнать ту единственную мысль, которую возбудила во мне эта отвратительная жестокость? Мысль, глубоко отпечатавшаяся в моей душе, о как можно более скором побеге из страны, где услуги гражданина не принимаются в расчет, когда доходит до расплаты за мимолетную оплошность, где неосмотрительность наказывается словно преступление <…> И мысль о том, чтобы, вдали от тех, чья цель — изводить и досаждать, и всех их приспешников, отправиться на поиски свободной страны, где я могу верно служить принцу, который предоставит мне там убежище, и таким образом заслужить от него то, чего я не смог обрести в моем родном краю — справедливости, и того, чтобы меня оставили в покое".