Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

Потом Штеттен снова остался один. Опять он лежал слишком низко, ему хотелось лечь повыше, но это было ему не по силам. И опять вернулось это ужасное ощущение, страх, непрерывный ужас перед все нарастающей угрозой. Должно быть, это смерть, сказал себе больной, когда страх прошел. Ничего более унизительного он никогда не испытывал. Ему хотелось рассказать об этом Дойно. Когда же он наконец приедет! В присутствии Дойно этот страх не одолевал бы его, он схватил бы Дойно за руку, за обе руки, и крепко держался бы. Так или иначе, а сейчас ему лучше. Мешали только тени, заслонявшие свет. Он поискал под подушкой очки, вот он их нащупал, но очки выскользнули из пальцев, и тут он нащупал еще какой-то предмет. Это была окарина. Он положил ее на одеяло перед собой, ему показалось, что она разбита.

Потом опять пришел господин Фооринг. Стоя в изножье кровати, он прикрыл дверь. Он что-то говорил, но Штеттен плохо понимал его. И зачем это он закрыл дверь? Почему он это сделал, почему? Штеттен собирался сказать: я хотел бы понять…

— Io voglio[117]… — начал он, но это было не по-французски. А он должен говорить именно по-французски, но тут снова явилось ощущение, будто чудовищные щипцы сжали ему грудь, он вытянул правую руку, схватил окарину, протянул ее хозяину, словно указывая ею на дверь, — вот сейчас он опять сможет дышать, еще один миг…

Это был совсем узкий дом, с отвратительно коричневым крашеным фасадом. Дойно еще издали узнал его по описанию. Когда машина остановилась, из дому выскочил человек.

— Если вы из-за старого господина приехали, то уже поздно, хотя я точно не знаю, я никогда не видел умирающих. Это странно, мне пятьдесят один год, и я никогда не видел, как умирают.

Дойно бросился вверх по лестнице. Дверь стояла настежь. Менье отодвинул его в сторону и подошел к кровати. Он жестом позвал Дойно, взял полотенце и подвязал им подбородок покойника. Потом провел рукой по глазам, они не закрывались, ему пришлось повторить этот жест дважды. Потом он взял из руки покойного окарину.

Менье сел на кровать и уставился в окно. Немного погодя он спросил:

— Эта окарина имеет какое-то значение?

Дойно хотел ответить, но ему слишком трудно было говорить. Врач заглянул ему в глаза, потом подал свой блокнот и ручку. Дойно написал: «На Пер-Лашез — он сам выбрал место».

Предстояло улаживать массу формальностей, в Аррасе и в Париже; Менье обещал позаботиться обо всем. Под вечер он вернулся с коллегой, который выписал свидетельство о смерти. Тело должны были утром увезти в Париж.

Вечером наверх поднялся господин Фооринг. Он не мог зажечь свет, так как еще не обзавелся черными шторами, правила противовоздушной обороны были очень строги. Ему-то самому ничего, он рано ложится спать, свет ему не нужен. А с бедным старым господином ничего бы не случилось, если бы лестница была освещена, но, в конце концов, ведь не в этом причина несчастья, добавил он.

— Вам, наверное, странно покажется, если я скажу, что я тоже переживаю тяжелую утрату. Я совершенно убежден, что этот господин стал бы приверженцем моей теории, если бы как раз теперь не умер. В конце концов, я все время был с ним, почти не оставлял его одного, и он очень заинтересовался моей теорией. Несомненно заинтересовался. Так вот, чтобы вы поняли…

Он весьма подробно изложил свою «теорию»: грибы — это продукт, который может заменить почти все другие продукты. Культура неприхотливая, любой бедняк может их выращивать у себя в подвале, а благодаря методу Фооринга можно получать урожай, намного превышающий потребности семьи. Таким образом, если все люди на земле начнут разводить грибы, они смогут избавиться от материальных забот, стать независимыми — каждый сам себя обеспечивает, каждый абсолютно свободен. Зависть, ссоры, войны — все скоро будет забыто. Кроме того, употребление в пищу мяса озлобляет людей, тогда как грибы, наоборот, оказывают успокоительное воздействие на душу. Исчезнут многие болезни, так как они большей частью вызваны неправильным питанием.

— Я знаю, вы мне скажете, что нельзя каждый день есть одно и то же, что это скучно. Подождите, я все предусмотрел…

Наконец Дойно остался один. Он устал, одиннадцать часов без движения простояв в оконной нише, но все еще не хотел присесть. Не из-за покойника — он принадлежал к тем людям своего поколения, для которых все церемонии, все символические жесты утратили свою силу. Эти люди помнили разве что стыд. Они говорили о своих вожделениях и разочарованиях недвусмысленным, бедным символами языком, но они были стыдливы, если им приходилось выражать свои страдания. Именно потому, что они избавились от традиционных форм и выбросили их вон как заплесневелый костюм арлекина.

Фабер рано, еще ребенком, встретился со смертью. Война тогда пришла в их городок. Дождливым осенним вечером завязался бой за плацдарм, лишь наутро, около десяти часов, смолк ураганный огонь. Все жители городка растеклись по переулкам, которые вели к реке. На берегу лежали убитые, каждый там, где его настигла смертельная пуля. Вблизи от взорванного моста лежал молодой солдат. Казалось, что он спит и плачет во сне. Ни ран, ни крови не было видно. Его обступили, старая крестьянка плакала. Когда через несколько минут Дойно вновь подошел к убитому, он заметил, что исчезли ботинки убитого и убогий бумажник из верхнего наружного кармана. И только тут он заплакал, не от грусти по юному солдату, а от ярости на живых, от глубокого стыда.

Потом началась эпидемия — тиф и оспа. На его глазах умерли родители, сперва мать, а через несколько часов отец. Сестра лежала на полу между трупами родителей и кричала: «Не уходите, не оставляйте нас, мы же ваши дети, не оставляйте нас!»

Их хоронили ранним утром, ему самому пришлось прочесть молитву сначала над могилой отца, потом над могилой матери: «Да возвысится, да святится имя Его…» Буквы расплывались перед глазами, белобородый учитель медленно подсказывал ему слова молитвы, а Дойно повторял, слово в слово. Он боялся упасть, но тут заметил ольху позади могил и уже не спускал с нее глаз, так он смог устоять.

Многие умерли в ту зиму. Обычно под утро раздавался где-то жалобный плач, утром покойников забирали, причитания заглушали дребезжание кружек для сбора пожертвований и крики сборщиков: «Добрые дела спасают от смерти!»

На кладбище поженили двух бедняков. Он — хромой и полуслепой нищий, она — сирота с седыми волосами. Все ждали чуда от этой свадьбы. Чудо проявилось лишь через несколько недель, оно пришло вместе с весной. Эпидемия медленно пошла на убыль.

А потом вновь завязался бой за плацдарм. От снарядов загорались дома. Люди искали спасения на кладбище. Но и там рвались гранаты. Убило молоденькую девушку и женщину с младенцем на руках, вырвало из земли могильные камни, разворотило могилы.

Вскоре после этого Дойно с сестрой покинули городок. Рано кончилось его детство. Он часто возвращался мыслями к тому юному солдату, к его босым ногам. И к табуну раненых лошадей, которых после боя вели через городок, к серой кобыле, у которой были выбиты оба глаза. Об этой кобыле он плакал так, как только мертвый мог бы плакать о себе, пережив свою смерть. Никогда не забывать, никогда не забывать, твердил он себе тогда.

Позднее — это было вскоре после провозглашения Республики в Вене — он участвовал в стихийно возникшей демонстрации. Люди несли кое-как написанные плакаты: «Да здравствует Австро-Германская республика Советов!» Они шагали по переулкам к парламенту, их остановили, в них стреляли. Какого-то мужчину ранили в руку, он закричал. Все бросились в ворота дома. Один долговязый, однорукий — он был в военных брюках и без пальто — все время икал. Бородатый мужчина возмущался: «Прийти пьяным на демонстрацию — это преступление против революции! Позор!» Однорукий с трудом проговорил: «Я не пьяный, я сам не пойму отчего…» И упал. Бородатый склонился над ним и прошептал: «Прости, товарищ, я не хотел обидеть тебя!» Потом у него обнаружили рану, она почти не кровоточила. Покойника понесли по улицам. Кто-то запел печальную песню: «Вы жертвою пали…» Но их там было слишком мало, и слова песни знали только двое. И не ясно было, куда нести тело. В конце концов его отнесли в морг городской больницы. И разошлись кто куда.

Это было еще до полудня, и Дойно опоздал на лекцию всего на несколько минут. Аудитория была переполнена. Штеттен пребывал в прекрасном расположении духа и как раз собирался выставить в смешном свете одного католического историка, который в своей последней работе определил средневековье как «единственное время расцвета Запада». Дойно напряженно вслушивался в лекцию, словно существовала какая-то связь между тем, что говорил этот умный человек, и смертью однорукого, которого они отнесли в морг.

Двадцать лет и семь месяцев прошло с того утра. И вот он стоит у смертного одра того умного человека, в доме по автостраде номер 341, неподалеку от Арраса. Его не занимало, что будет с трупом. Так же не важно было, что сталось с трупом Вассо, или однорукого, или того юного солдата. Даже если Дойно сейчас ощупью проберется к двери и уйдет из дома, Штеттен навсегда останется в нем, и Вассо останется в нем. Никто из живущих не живет только своей собственной жизнью. Не боги даруют человеку бессмертие. Человечество бессмертно, пока на земле жив хоть один человек.