Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

Часть третья. Жанно

Глава первая

— И еще напиши ей, Фабер, чтоб запомнила раз и навсегда, чтоб не забывала, напиши ей: ты же знала, когда за меня выходила, что я вдовец с ребенком, и я тебе всегда говорил, что буду работать и все для тебя сделаю, раз ты моя жена, но главное для меня, чтоб ребенку моему было хорошо, чтоб ты была ему заместо матери. И ты поклялась, что будешь ему матерью, будешь с ним, как с собственным ребенком обращаться, и я тебе поверил. А когда ты сказала, что должна одна поехать отдыхать, и непременно к морю, я сказал: ладно, и работал сколько сил хватало. Напиши ей, Фабер, я себя не щадил, вкалывал без выходных, забыл все праздники, и еврейские и христианские, и все, чтобы ты относилась к моему Жако так же, как я к тебе. А теперь, когда война и я солдат, а ты одна осталась с двумя детьми, упаси тебя Бог стать для Жако злой мачехой. Ты не подумай, что он жалуется. Но я и так знаю, что ты его бьешь, а я не желаю, чтобы ты его била. Он же как-никак сирота, разве ж он виноват, что его мать померла? И вот что еще напиши ей, Фабер: пусть не вздумает срывать свое зло на Жако и пусть не думает, что я забуду про это, если, Бог даст, в один прекрасный день вернусь домой. И пусть не думает… ой, Бернар меня с ума сведет своими псалмами! Скажи ты ему, Фабер! Ты знаешь, что он делает? Он выбирает псалмы покороче, и я за каждый должен давать ему по сигарете! Я уж и сам не знаю, чего пишу?

— Что значит, Лео, ты не знаешь, что пишешь? — прервал свое тихое пение Бернар. — Пишет-то Фабер, а не ты. И ему приятно, когда я сижу рядом и пою. А если ты еще раз скажешь, что я выбираю псалмы покороче, чтобы побольше сигарет заработать, то я очень обижусь!

Пререкания прекратились. Лео был высокий тощий детина с короткими, не по росту маленькими руками и крошечным личиком, почти сплошь заросшим черной щетиной. Его грустные глаза сейчас пылали гневом. Он слегка заикался от волнения и стыдился этого. Бернар не кричал, этот маленький крепыш с каким-то плоским лицом был твердо уверен в своей правоте. Было договорено, что он будет получать сигареты от Лео всякий раз, когда Фабер будет писать за него письма. Если за время писания Бернар споет три псалма, прекрасно, значит, он получит три сигареты. Будет письмо длиннее — а с каждой неделей послания Лео становились все пространнее — значит, больше псалмов и больше сигарет. Это не подарки, а справедливое вознаграждение Фаберу, от которого он отказывается в пользу Бернара.

— Я же вам обоим с самого начала говорил, что ваш договор никуда не годится. Тариф надо устанавливать по числу страниц, это самое простое! — вмешался Дойно.

— По числу страниц, что ж, это тоже выход, — сказал Бернар, уже начинавший терять терпение. — А что я буду делать, если он купит такую почтовую бумагу, что на одном листе можно два письма написать? Я этому Лео не доверяю!

— Он мне не доверяет! Сам жулик, выбирает псалмы покороче, а я за каждый плати!

— Клеветник ты, Лео, и к тому же невежда. Ты никогда не учился, ни слова не знаешь по-древнееврейски. Позавчера, когда Фабер за тебя писал, я, к примеру, пел восемнадцатый псалом. Он мне совсем не нравится, но я хотел петь все по порядку. А этот псалом один из самых длинных. Давиду спешить было некуда, он был победитель и других забот не имел. Я мог бы и перескочить через этот псалом, ты бы и не заметил. Сегодня я сразу начал с девятнадцатого, а он не длинный и не короткий, а вот двадцатый, это я должен признать, действительно короткий, двадцать первый — тоже не длинный, но зато двадцать второй… Он тянется и тянется, как диаспора. Давид там опять несчастлив, и тебе это, конечно, на руку, ты ведь скупердяй. А сейчас я перейду к двадцать третьему псалму, это верно, я его уже пел. Почему бы и нет? Разве я не имею права? А если он мне больше всего нравится? И чтоб ты лопнул, я его сейчас повторю еще раз.

Комната была маленькая, вытянутая в длину, раньше она служила гостиной деревенской лавочнице. Мебель лавочница отсюда убрала, поставила только длинный стол, а солдаты принесли лавки. По вечерам здесь бывало многолюдно. Места на лавках всем не хватало, многие стояли, прислонясь к стене. Женщина теперь хорошо зарабатывала. Бывший трактир, давно уже закрытый и заброшенный, без дверей, с прохудившейся крышей и к тому же слишком тесный, служил жильем для тридцати семи мужчин. Но лавочница сумела поладить с унтер-офицером, солдаты мерзли и спасались от холода в ее «гостиной». Они пили скверное вино, вскипяченное с подслащенной водой. Она уже дважды повышала цену, клиенты ворчали, но недолго, иначе им пришлось бы тащиться на другой конец деревни в единственный здесь трактир, где было, конечно, не дешевле и к тому же не так хорошо натоплено, как в этой комнатушке. Солдаты приносили дрова из лесу, и печка уже с обеда накалялась докрасна. Только здесь можно было согреться и обсохнуть, возвращаясь с учений на заснеженных полях.

В этот вечер их набилось тут человек двадцать. Кто клевал носом, кто писал, кто резался в карты или рассказывал длинные истории о «гражданке», о своей жизни, скрытую прелесть которой только сейчас они начинали постигать. Густой дым плавал в комнате, клубы его застили тусклый свет голой лампочки… Громкие и тихие голоса сливались в единый гул, но к шуму быстро все привыкали, только вновь пришедшему он казался невыносимым.

На пение Бернара никто не обращал внимания. Они знали его манию и уже не пытались заставить его замолчать. Голос его звучал с каждой минутой все проникновеннее, и вдруг они почувствовали, что незнакомые слова, которые этот псих выпевает с таким усердием, могут значить что-то, касающееся их всех. Даже трое поляков, расположившихся у самой печки, — они работали раньше на французских рудниках, потом сражались в Испании, потом вернулись во Францию, были интернированы и наконец добровольцами пошли на войну, — даже они прислушались. Пение было комичным, обычно они со злобной насмешкой передразнивали певца, но сегодня оно звучало совсем по-иному.

— Adonai roi, lo echsar, — в третий раз начал Бернар. — Господь — мой пастырь, и ни в чем мне не будет нужды. На зеленых лугах он успокоит меня, к тихим водам приведет он меня.

— Gam ki elech bygej zalmoweth. — И буду сам я бродить в долине смертных теней, не страшась зла, ибо ты со мной…

Из воспоминаний Бернара Фабер узнал, что тот со страстью изучал Священное писание, пока внезапное обнищание, постигшее его семью, не выбило Бернара из колеи, и ему пришлось идти на нефтеперерабатывающий завод. Бернар прекрасно понимал, что эти древнееврейские слова несут с собой утешение, что они полны нежной благодарности и надежды, но произносил он их так, словно они выражали отчаяние, безмерное горе.

Появление пьяного ефрейтора было абсолютно неожиданным. Он остановился в дверях, навел ружье на поющего и завопил в неистовстве:

— А ну встань, я тебя расстреляю, встать! Я старый легионер, я тебя прикончу! Всем встать, я ваш командир, всем встать, но пристрелю я только этого окаянного священника!

Они поднимались медленно, один за другим, ефрейтор был невменяем, это с ним случалось регулярно, но на сей раз ружье было заряжено. Бернар, белый как мел, поднял руки вверх, сам не замечая, что продолжает декламировать.

— Ты накроешь мне стол перед лицом врага моего, — повторил он дрожащим голосом, когда ефрейтор снял ружье с предохранителя.

Вдруг кто-то скомандовал:

— Внимание! Винтовку — на караул!

Ефрейтор послушался. Все с удивлением смотрели, как к нему подошел Литвак, вырвал у него из рук винтовку и быстрым движением разрядил ее. Пьяный ефрейтор хотел схватить его за глотку, но от пинка полетел на пол. Литвак распорядился:

— Отнесите его в сарай, только раньше оботрите морду снегом! И пусть кто-нибудь посторожит его, пока он не задрыхнет!

Когда он обернулся к остальным, все удивились, что вид у него самый обычный, очки смешно висят на носу, глаза заспанные. Литвак, появившийся у них только две недели тому назад, представлялся им комической фигурой, безобидным деревенским дурачком. В каптерке над ним подшутили и выдали самое уродливое обмундирование. Шинель, времен еще прошлой войны, была ему коротка, на кителе спереди и сзади было по громадному ржаво-красному пятну. Обмотки всегда были плохо намотаны, обтрепаны, ботинки как китайские лодки и, конечно, самого большого размера, какой только удалось отыскать. И шапка его была как-то сверхъестественно мала. Он никогда ее не снимал. Он ел много, жадно и быстро и почти все время спал. Казалось, он спит даже стоя. Его никогда не наказывали, его попросту не считали полноценным солдатом, унтер-офицеры потешались над ним, над его французским языком, который был еще много хуже, чем у других добровольцев. Он говорил вяло, медленно, казалось, все время подыскивая нужное слово и всякий раз находя неверное.