Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

Ответ был разочаровывающим. Этот муж решил, что Джура ищет оправдания для спасительного предательства, и попытался полуправдивыми историями облегчить ему принятие великого решения. Он только позже заметил, что Джура вовсе и не слушает его.

На другой день он появился опять в то же самое время. Джура встретил его у двери и не позволил ему войти. Громким голосом, так, чтобы его было слышно в соседних камерах, он сделал заявление, словно читал его с листа:

— Всеми видами оружия мои друзья будут бороться против тирана Сталина, его режима и его приспешников, начиная с того самого часа, когда власть Гитлера и всех его приспешников будет разгромлена, а их слава обернется их позором. До того часа мы останемся союзниками Советской России. Перед лицом общего врага недопустимо делать какие-либо заявления против своего союзника.

Священник молча смотрел на него, на сей раз его глаза не подмигивали. Мягким движением руки он оттеснил Джуру в камеру и закрыл за собой дверь.

— Ваш ответ разочаровал меня, господин Джура Загорец. Так вы отягощаете свою совесть еще и этим убийством, жертвой которого вы явитесь сами. Вы умрете ради какого-то нюанса.

— Последовательность взаимосвязи между ненавистью и презрением есть нечто иное и большее, чем просто нюанс.

Священник нетерпеливо отмахнулся от него.

— Слова, слова, тщеславные слова. Вы с такой легкостью произносите их, потому что не знаете, что такое казнь. Если бы вы только могли себе представить, насколько несущественным будет все это для вас в те последние минуты. Но тогда будет уже слишком поздно. Это ужасно: встретиться с Богом в тот единственный момент, когда грехи ваши отвращают лицо Его от вас, и лик Бога меркнет для вас в ночи вечности.

— Фраза кажется мне знакомой. Я мог бы ее написать сам.

— Да, вы и написали ее, вот она.

Священник вытащил из кармана узкий томик и протянул Джуре, тот жадно схватил его и начал листать.

— Мне было тогда двадцать два. Двадцать шесть лет назад. «Бивачные костры под Карловцами» — плохое заглавие. Я тогда красиво писал, красиво, но довольно плохо. Лик Бога меркнет в ночи вечности — возможно, я у кого-то это перенял. Вы хотите, чтобы я написал вам что-нибудь, господин викарий?

— Нет. То есть я думал, что сумею спасти вас, и тогда, конечно, в память об этом…

— Одолжите мне вашу ручку, у меня все отобрали, и назовите мне полностью ваш сан и ваше имя!

Он подумал немного, прежде чем написать под традиционным началом следующие слова:

«За несколько часов до моей казни. Я боюсь смерти и ненавижу ее. Горячее, чем когда-либо, я люблю жизнь, потому что собирался начать ее заново.

Каждый вправе назначить свою цену, какую он готов заплатить за жизнь или за отказ от нее.

Чтобы Человек никогда не отвратил лица своего от того, что я сделал!»

Викарий побледнел, прочитав последнюю фразу, он прикрыл глаза рукой и сказал, заикаясь от волнения:

— Боже мой, несказанны ваши заблуждения, и небо навсегда потеряно для вас.

Он повернулся, сильно постучал в дверь, ему открыли ее снаружи. Книгу он оставил в камере.

На другой день около одиннадцати утра Джуру вывели из камеры и отвели в узкое и длинное, совершенно пустое помещение. Его ожидал охранник, бледный светловолосый юноша. Он стоял перед зарешеченным окном и смотрел на голые деревья, скрипевшие на резком ветру. Время от времени он бросал взгляд на осужденного, после чего каждый раз поправлял рукой очки с толстыми стеклами.

— Известно ли тебе, кого ты охраняешь, юный герой? — спросил Джура. — Меня зовут Загорец, но ты знаешь меня под именем Джуры. Для тебя и таких, как ты, я написал роман «Карст». Теперь припоминаешь?

Юноша отошел от окна, развернул тонкий лист синей бумаги, который он, по-видимому, все время держал в руке, и громко прочитал пять имен.

— Некий Загорец Драгутин тут есть, но Джуры нет, — объявил он неуверенно и направил свой как бы оценивающий взгляд на обритого наголо человека среднего роста, босиком стоящего перед ним. Потом, повернувшись опять к окну, он сказал:

— А хоть бы даже и Джура! Ведь существует политическая необходимость!

Он показал рукой на деревья за окном, ветви которых гнул к земле мощный порыв ветра.

— Давно ли ты с усташами?

— Вот уже больше двух лет. А теперь хватит, тихо! Никаких разговоров.

Вскоре дверь открылась, вошли трое охранников, за ними четверо заключенных, а потом еще двое охранников постарше. Эти двое тотчас же встали позади Джуры, заломили ему руки за спину и быстрым движением надели наручники.

Трое из введенных арестантов тут же отошли в угол. Молодой охранник крикнул:

— Не разговаривать! Запрещено.

Другой сказал:

— Оставь их, теперь уже все равно.

— И вы? Вы тоже, Джура? Это невозможно! — повторял арестант, оставшийся стоять у двери. Он был очень высокого роста, стоял, несколько наклонясь вперед, так что его заросшее до самых глаз щетиной лицо касалось лба Джуры. Сдавленным голосом он сказал:

— Через несколько минут… они повесят нас через несколько минут! Я ужасно боюсь, я наверняка буду очень плохо вести себя.

Джура обеспокоенно подумал: не надо смотреть ему в лицо, на эти дрожащие бескровные губы, он заразит меня своим страхом. Джура ответил ему, глядя на других:

— Успокойтесь, однако. Это уже не важно, как себя ведут при этом.

— Нет, нет, важно. Собственно из-за тех, других. Меня исключили, за эмпириокритицизм и за пакт, за германо-советский пакт. Мы были раньше друзьями. Последние дни вместе провели в одной камере, но никто из них не сказал со мной ни слова. И если я теперь буду плохо вести себя, тогда… Они сейчас все время смотрят в нашу сторону. Вам не следовало говорить священнику, что ваши друзья будут бороться против Сталина. Ведь в конце концов…

Джура взял его за руку и подвел к другим. Он сказал:

— Похоже на то, что мы все вместе сейчас умрем.

— Только не вместе с вами! — прервал его один из троих, коренастый такой человек. — Мы трое — партия, а вы оба — враги, враги партии. — И он повернулся к ним спиной.

Джура крикнул чужим, резким голосом:

— Если бы мои руки не были сейчас закованы, я бы тебя… А вы двое немедленно скажите, что в эти оставшиеся нам несколько минут не хотите иметь ничего общего с этим зверюгой из ГПУ.

Они заколебались на какое-то мгновение, один из них даже открыл рот, но потом оба отвернулись и последовали за своим вожаком в другой угол. Джура бросился за ними, дрожа всем телом.

— Вы усташи, вы и ваши убийцы, вы все одно целое! Вы враги, враги, враги человечества, враги! — закричал он.

Охранники рванули его в сторону. Один из них ударил его по губам. Они бросили его на пол, но опять быстро поставили на ноги. Потому что было пора. Охранники и осужденные пошли длинным коридором, в конце которого виднелась узкая коричневая дверь, выводившая в каре двора.

Последним через порог вытолкнули Джуру. Он увидел две виселицы.

В первую из восьми с половиной минут, которые ему еще оставалось жить, нарушилось единство его существа. Ноги больше не слушались его. Они остались позади, на пороге. Он открыл рот, но крик не вышел наружу. Неистовый грызущий зверек бешено метался в его груди. У него все заледенело внутри и жгло невыносимым огнем.

Охранники поволокли его к виселице. Его повесили вторым. Было одиннадцать часов тридцать девять минут.

Без трех минут двенадцать гонец-мотоциклист доставил коменданту спец-тюрьмы подписанный вождем документ, на основании которого вынесенный Д. Загорецу, он же Джура, смертный приговор заменялся милостивым актом главы государства на пожизненное тюремное заключение. Гонец утверждал, что потерял на пути из столицы целый час в дороге из-за неполадок в моторе. Но, не устояв перед пристрастным допросом, сознался в конце концов, что слишком долго задержался в одной деревне, где добровольно принял участие в операции против сербской семьи. Долю доставшейся ему добычи у него конфисковали.

Глава третья

Старуха опять кричала. А может, и молодайка, наверное, отшлепала кого-нибудь из своих детей. Сначала послышался дикий плач, а потом хныканье — ну, на сей раз несерьезно. Значит, все же старуха. Только ей одной удавалось свести воедино и сетования, и упреки, проклятия и ругань. Все начиналось с угрозы, которая переходила в дикий, стоявший в ушах крик, выражавший неосознанный страх перед смертью. Не имело смысла зарывать голову в подушку. Дойно поднялся и проскользнул вдоль стены к слуховому оконцу, остановился сбоку от него и посмотрел вниз. Эти сцены, повторявшиеся изо дня в день, с утра и до поздней ночи, могли бы оставаться безмолвными. Достаточно было только взглянуть, чтобы понять причину их ссоры, она всегда была ничтожной.