Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

На обратном пути она уже могла бы встретиться с крепнущей верой в воскресение Христа. Но и этого не будет! Повсюду она будет слышать лишь последний шлягер, начавший свой триумфальный марш по стране от стен Иерусалима. Сопровождаемый непристойными жестами шлюх, распевающих его на перекрестках больших дорог:

Ах, если бы он только пожелал,
О матушка моя!
Ах, если бы он только целовал меня,
О матушка моя!

Конец никуда не годится, подумал Дойно. Он задул свечу и натянул одеяло до подбородка. И ему не следовало называть мужчину Иисусом. Пришелец и оставленная — агуна — этого достаточно. Дважды должен умереть пришелец, и дважды женщина должна быть оставлена. Проклятие благословения, смертоносного града камней, которыми Бог осыпает избранного, чтобы спасти его, подобно тому, как у других народов, мужчина накидывает покрывало на девушку, которую возжелал. Так, до сих пор все ясно — при первом прочтении. А за всем этим — отчаяние Джуры. Он сам и есть тот пришелец. Сжимающий горло смертельный страх, прежде чем отправиться в путь. А оставленная — это Люба. До того была смерть Андрея. Но если и Джура не вернется…

Он вернется, никто не отважится «предать его смерти». А почему нет? В Европе больше нет предела насилию. И Джура знал это. Со смерти Вассо мысли его все время кружились вокруг темы воскресения из мертвых. Для кого зашло солнце, тот ищет утешение в восходе луны.

Не понятно только, почему и зачем оставленная идет в Назарет. Почему Джура не раскрывает той тайной надежды, которая направляет ее шаги? Именно эту надежду Дойно пытался теперь облечь в слова, чтобы как-то отвлечься от страха за жизнь Джуры.

На следующий день он еще раз прочитал «Потерянную пристань». Она только укрепила его в его страхах. Еще отчетливее почувствовал он отчаяние человека, написавшего ее.

Через два дня Гезерич принес весть о казни Джуры. Он был на удивление хорошо информирован. Да, вставил он для пояснения, он сам лично ходил в Загреб, нет, не из-за этого, но так он смог узнать все точно.

Они были одни, Люба пошла собирать дрова.

— Да, это тяжелый удар, — повторил Гезерич, пока Дойно все еще сидел молча. Гезерич был неприметной фигурой. Лицо, которое легко забывается, правда, оно искажалось от тика: левый глаз подмигивал, большой худой нос вздергивался, морщась, кверху и вызывал подергивание левой щеки. Другая половина лица оставалась неподвижной, правый глаз смотрел равнодушно.

— Там сегодня многие умирают, — начал он опять, — но, конечно, для тебя это нечто совсем иное. Он, по-видимому, долгие годы был твоим другом.

— Расскажи еще раз все, что тебе известно, — сказал Дойно. — Начни с ареста в музыкальном магазине.

Гезерич повторил свое сообщение.

— Ты говоришь, что был в Загребе только два дня?

— Да, два дня.

— Ты повторил свое сообщение слово в слово, у тебя превосходная память, Гезерич.

— Да. — На сей раз тик сопровождался движением руки.

— Ты не то чтобы раз, ты два раза повторил все то, что тебе рассказывал другой, тот, у кого не только хорошая память, но и много верных людей в услужении в нужных местах — у усташей, в полиции и даже среди палачей. Ты повторил донесение Карела.

— Нет! Кто это Карел? — спросил Гезерич. Его щека дернулась несколько раз подряд. Он быстро сказал: — Да, я встречался с ним. И следовательно, я знаю, что настоящее твое имя Денис Фабер. Карел считает, что для тебя было бы лучше остаться во Франции.

— Значит, все это время здесь ты работал на него, злоупотребляя доверием Мары и донося на «зеленоборцев» партийцам.

— Если бы не я, ты был бы не здесь, Фабер, а сидел в тюрьме у усташей или вообще был бы уже трупом, — возразил Гезерич. — Когда двое твоих итальянцев начали стучаться к предателю, я перехватил их и послал потом к тебе Любу. Мне ты обязан тем, что сидишь тут и выспрашиваешь меня, словно я предатель. — Он не торопясь расстегнул сначала пальто, потом пиджак и достал из кармана жилетки сигарету. Она была сломана. Дойно предложил ему свои. Тот колебался, задумчиво глядя на руку, протягивавшую ему пачку сигарет, но в конце концов взял одну.

— Чтобы все было ясно, — начал он опять, глядя на кончик горящей сигареты. — Я порвал с партией после смерти Вассо Милича. Я не хотел больше никого из них видеть, оставил службу и переехал сюда, в деревню. У моей жены было тут небольшое наследство. Стал страховым агентом, страхую от огня и града. А когда в Зеленой бухте все это началось, я тут же предложил Маре свои услуги и делал все, что мог. Но сейчас ситуация изменилась. Ничего нельзя сделать без партии, и ничего не нужно делать против нее. И дело Джуры явилось для меня решающим в этом вопросе. Я, собственно, не все сказал тебе. Джура связался там в тюрьме с одним попом. Он громко заявил, что он против Советской России. Само собой, я не могу в этом участвовать.

— А почему тогда усташи убили его? — спросил Дойно. Он вцепился рукой в ножку стола. Только не ударить в это несчастное лицо, уговаривал он сам себя, только не трогать этого человека.

— Почему? — спросил Гезерич. Он повертел в руках сигарету, почти коснувшись горящим концом своей ладони. — Потому что он отказался сделать это заявление публично и потому что сказал, что Гитлера и усташей надо уничтожить.

— Так что же тогда такое, по-твоему, дело Джуры?

— Подожди, это еще не все. Людям из партии, которых вместе с ним вели на казнь, он сказал, усташи и коммунисты — это одно и то же. Но когда дело дошло до виселицы, то те трое товарищей вели себя образцово, а Джура полностью сломался. Поэтому я говорю тебе: мы не можем взять на вооружение смерть Джуры. Просто больше ни слова о нем. В противном случае…

— В противном случае? — спросил Дойно вызывающе. Он поднялся, но заставил себя опять сесть.

Человек наблюдал за ним внимательно, но без страха. Он склеил сломанную сигарету клочком папиросной бумаги, снятой им с раздавленного окурка, и сказал:

— В противном случае я окончательно порву с людьми Мары. Все равно в ближайшее время в переезжаю отсюда. Зеленая бухта? Остров? Смешно! Мы, мы завоюем власть по всей стране, потому что русские…

Дойно перебил его:

— Решать будет Мара и ее товарищи. А ты мог бы пока помочь перевезти их сюда и только уж потом определял бы свое отношение к ним.

— Я подумаю, — сказал Гезерич. — А что касается тебя, то Карел говорит, лучше всего будет, если ты сразу уедешь назад, во Францию. Здесь будут стрелять, а пуля — дура, она не выбирает.

Дойно встал и подождал, пока тот, другой, тоже поднимется, потом спросил, опять протягивая ему сигареты:

— Так, значит, ты собираешься убить меня?

— Нет, разумеется, нет! Но безусловно, если, конечно, получу такое задание…

— Конечно. А пока что возьми еще несколько сигарет. И не клади их в карман жилетки, они там сломаются.

Гезерич подумал какое-то мгновение, не скрывается ли за этими словами особый смысл. Но не найдя его, дружески попрощался и вышел.

Люба вернулась только во второй половине дня. Она поставила тачку в сарай за домом, прежде чем войти в кухню. Она уже знала весть, лицо ее утратило всякие краски. Она села и положила голову на стол. Прошло много времени, прежде чем она наконец заплакала.

К вечеру Дойно сказал:

— Ты до конца наша, Люба. Нам придется оставить остров, ты пойдешь с нами, и мы пройдем через всю страну. Ты слышишь меня? На Гезерича мы не можем больше рассчитывать, он перешел к другим, не так, как тот Бугат к усташам, что правят сегодня, а к тем, кто будет править завтра. Его место должна занять ты. Ты вообще-то слышишь меня, Люба?

— Я не могу, я не могу больше, — сказала она, всхлипывая.

— Уже завтра рано утром ты отправишься в город и привезешь с собой оттуда одного человека, он очень любил Джуру. Сообщи ему все, что ты знаешь, и скажи ему, что он нам нужен, он, и его типография, и его деньги. Поговори также с его женой. Она должна знать о тебе.

— Я не могу, — повторила она. — Мне страшно даже выйти в огород. И я не хочу больше жить.

— Я прочитаю тебе сейчас несколько страниц, которые Джура написал здесь, под твоей крышей.

Он встал, зажег лампу, затопил плиту, потом прочитал ей «Потерянную пристань», но только до слов: «Она сама собирается в дальнюю дорогу, в Назарет, чтобы рассказать его близким, что с ним случилось».

— Ты поняла, Люба? — спросил он после некоторой паузы.

— Я не знаю, у меня никогда не было детей и никогда не будет. Я не знаю, зачем я живу на белом свете.

— Тебе надо хорошенько отдохнуть. Завтрашний день будет для тебя трудным. Но прежде чем ты ляжешь спать, возьми вот этот листок и зашей его себе в подол платья или в подкладку пальто. Бролих узнает почерк Джуры и поверит тебе.