Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

Крестьянин молча уставился на волосатую грудь Сарайака, рубашка на груди у того была расстегнута, потом сказал:

— Я знаю, кто такой был Джура. Я схоронил его книги, надежно спрятал в винограднике. Но то, что ты тут говоришь, тоже речи для свадеб да похорон. Я повторяю тебе, что вы, партизаны, как бы вы там себя ни называли, для нас одно несчастье. И кроме того, от вас проку, как от прошлогоднего снега. Если фашистов там, во всем мире, победят, так им и здесь придет конец, даже если вы ни единого выстрела не сделаете. А если их там не победят, так и вы с ними не разделаетесь. Это же ясно, как дважды два.

— Так же ясно, как и то, что каждый человек смертен. Однако же никто не убивает своих детей, когда они рождаются. А делает все, чтобы уберечь их от болезней и голода. Моих детей больше нет в живых, и жена моя тоже мертва, и мои родители — усташи убили их всех. И тебя они убьют — по крайней мере, хотя бы один из тех пятерых донесет им, что я долго разговаривал с тобой и что, следовательно, ты наш человек. Тебе не остается ничего другого, как присоединиться к нам и помочь нам заполучить их боеприпасы и особенно минометы. Ты человек любознательный и уж точно знаешь, наверняка, где они держат боеприпасы и где у них еще и другие склады. Ночью, когда мы нападем со всех сторон, ты поведешь туда тридцать человек.

— А если я не захочу? — спросил человек дрожащим голосом.

— Эх ты, болван, ты что же думаешь, что на свете найдется хоть кто-нибудь, кто бы хотел того, что сейчас происходит? Ты что же думаешь, что ваш занюханный Велац стоит того, чтобы я пожертвовал ради него хотя бы одной рукой одного-единственного партизана? И тем не менее мы будем нападать. И немало наших поляжет в эту ночь. И ты, и я, мы оба не хотим этого — но какое это имеет значение. Ну так как?

Человек отвернулся. Он долго смотрел на волю, словно хотел удостовериться, что она существует, как и тот залитый солнцем мир, к которому он принадлежал еще час назад, и что внизу раскинулся их Велац, где стоит его дом, где жена будет ждать его возвращения, как только солнце скроется за церковью. То, что град может за несколько минут уничтожить виноград, зачастую еще до того, как он созреет, было известно ему с раннего детства. А тут вдруг прошел град, который разрушил человеческую жизнь, хотя на небе не появилось ни облачка.

— Я не занимаюсь политикой, и я не из ваших людей, — сказал он неуверенно. — И дома… Сам я, конечно, горбун, это правда, но жена у меня нормальная женщина. Она добрая и верная, и у нас дети — я должен думать о них. Был бы я один, тогда…

Он оборвал себя на полуслове. Он напрасно ждал, что Сарайак что-нибудь скажет ему. Кто все потерял, как этот, мелькнуло у него в голове, в том нет больше жалости. К тому же он прав, усташи в любом случае прикончат меня. Я с таким же успехом мог сегодня пойти наверх и работать в винограднике, а я взял и спустился вниз, на табак. Одинаково можно было заняться и тем, и другим.

Он обернулся. Сарайак сидел, уставившись на бумагу, лежавшую у него на коленях. Он скручивал себе цигарку. Горбун напряженно следил, как указательный палец распределяет плохо нарезанный табак по клочку тонкой бумаги. Только теперь он по-настоящему осознал, что этот человек потерял не только свою семью.

— Если ты хочешь, я скручу тебе цигарку. У меня обе руки целы и табак у меня получше, самый лучший во всей Герцеговине.

Сарайак поманил его к себе, они оба склонились над планом Велаца, так много раз уже освобождаемого.

Джуровцы напали ясной безлунной ночью. Им не удалось с первого захода захватить церковь и прилегавшие к ней дома. Они потеряли драгоценное время, враг успел подтянуть силы с кукурузных полей. План пришлось менять. Младен продолжал атаковать церковь, а Сарайак отвел основной отряд партизан назад и ворвался в Велац через кукурузные поля, ударив по вражеским позициям с тыла. Тридцать человек, которых горбун привел к складу — им служил огромный сарай, — помешали усташам атаковать Сарайака, сумевшего ворваться на главную площадь. Жестокий бой продолжался до позднего утра. В конце концов исход его решился в кровавой рукопашной. Усташи бросились бежать. Бригада потеряла около семидесяти человек. Из тридцати, атаковавших склад в сарае, в живых осталось только восемь. Горбун был среди убитых.

К вечеру того же дня на площади перед оскверненной сербской церковью устроили суд над Мюллером и тремя его сообщниками, обвинявшимися в том, что они принимали участие в истреблении сербского населения и грабеже имущества. Миле Йованович и двое молодых хорватов, тут же присоединившихся к партизанам, выступили в качестве обвинителей. Вечером смертный приговор был приведен в исполнение.

На другой день — это было воскресенье — в Велац вернулись двое сербов-мужчин и три женщины. Они долго прятались где-то. Вернувшиеся домой прошлись по селу, несколько раз вверх и вниз по главной улице, словно надеялись на чудо, но так ни с кем и не встретились. И, словно найдя долгожданный выход из тьмы, кинулись к церкви. Они вымыли там пол, уцелевшие от разгрома скамейки, но вскоре оставили и это занятие. И опять блуждали по главной улице мимо обугленных остовов своих домов, пока о них не позаботились партизаны. Они пойдут вместе с партизанскими отрядами, куда бы те ни шли, решили сербы. И только в этот миг они почувствовали, что смогут теперь справиться с охватившим их мучительным ощущением одиночества и потерянности.

Вечером на площади танцевали коло. В переулках люди собирались вокруг певцов, певших старинные sevdalinke[171] и новые песни:

Моя матушка хотела дождаться меня,
Ее нет в живых боле.
Моя девушка хотела дождаться меня
И любить на свободной родине и в свободном доме.
О Неретва, о Неретва,
Скольких мертвых несешь ты на себе в море!
И свою любимую я никогда не увижу боле.

— Ну, Вуйо, как дела? — спросила Мара разгоряченного плясуна.

— У меня хорошо. У всех, кто еще жив, дела идут хорошо. Это красивое, большое селение, наше было намного меньше. Но если мы уйдем отсюда, вернутся те, другие, и всех уничтожат. Мы повсюду сеем несчастье, куда только ни придем. Это хорошо, конечно, что мы спустились с Карста и вышли из лесов, это правда, но то, что мы делаем, это не по справедливости, скажу я вам…

— Но у нас нет другого выхода, Вуйо. Нам нужна мука и телеги и все остальное, и наш путь в Боснию проходит здесь, через Велац, ты же знаешь. Мы должны…

— Да, это, конечно, так, — ответил, вздыхая, Вуйо. — Сильные всегда творят зло, когда хотят того, а мы, слабые, — потому что у нас нет другого выхода. И не остается больше никого, кто бы делал добро. И за то ли умер тот Джура, наш, так сказать, святой, и того ли он именно хотел, это тебе знать, ты же у нас ученая.

И он пошел прочь, искать сербов, прежде чем Мара успела ответить ему. Она смотрела ему вслед. Он ходил босой, как и большинство партизан. Вся одежда на нем была разодрана, он был худой и голодный, как волк зимой. Но он больше не гнул головы, не опускал плеч. У него ничего не было своего, но ему принадлежала вся страна.

Джуровцы продержались в Велаце чуть больше недели. Они оставили его, когда враги с большим перевесом сил ударили с трех сторон. Итальянцы обстреливали село из гаубиц, самолеты поливали улицы пулеметным огнем.

Новые оккупационные власти жестоко расправились в отместку с местными жителями. Командный штаб джуровцев принял решение — впредь не освобождать больше никогда ни одного города, ни одной деревни.

Глава пятая

— Нет, — сказал Сарайак, — мы не обречены и не проиграли. И вообще: что значит проиграли? С нашего нападения на железной дороге, следовательно за последние девять недель, мы потеряли пятьсот двадцать три человека, тридцать шесть присоединились к нам. Наша огневая мощь в расчете на человека бесспорно усилилась. Все наши люди теперь вооружены, и кроме того, у нас есть восемнадцать легких и восемь тяжелых пулеметов и достаточно боеприпасов. Правда, мало вьючных животных. И питание у нас плохое и его тоже мало, но, однако же, лучше, чем было зимой. Если мы и дальше будем придерживаться зигзагообразного продвижения вперед, избегая пока любого прямого столкновения, так чтобы враг надолго терял наш след, и, отдохнув, пробьемся в Славонию, тогда мы наверняка получим свежее пополнение и раздобудем себе продовольствие. Я, как и прежде, против предложения слиться с титовцами. С военной точки зрения мы ничего не выиграем, а что касается политических причин, говорящих против этого, так они ясны, пожалуй, даже и Владко.

Дождь барабанил по брезенту, натянутому словно балдахин между четырьмя деревьями. Свеча, воткнутая в картошку, выгорела, другой у них под рукой не оказалось. Впрочем, свет им был и не нужен. Уже давно они не вели никаких протоколов заседания штаба. Все они так хорошо знали друг друга, что им заранее было известно, на кого как подействуют чьи слова. Вот уже несколько месяцев они жили единой жизнью, неизбежной и нерасторжимой для них. Каждый знал голос другого, каков он, когда тот бодрствовал или говорил во сне, кричал или стонал. Даже то, как дышал молчавший, было для остальных красноречивей слов. Они не стали со временем похожими, а лишь научились с полуслова понимать друг друга, несмотря на все их различие. Сарайак все больше замыкался в себе. То, что он потерял руку и постоянно зависел от помощи товарищей, лишь усугубляло его мрачность. Ибо этот горный инженер, этот одержимый страстью к порядку авантюрист — так охарактеризовал его Джура в одном из своих репортажей о гражданской войне в Испании — становился невыносимо гордым, едва только чувствовал себя беспомощным и зависимым. Партизаны видели в нем своего подлинного вождя. Никому из них даже и в голову не могло прийти, что приказ, исходивший от него, может остаться невыполненным. Они боялись его ничуть не меньше, чем обожали. Генерал — вот была та кличка, которой они наградили его. Иронию быстро забыли, он стал просто генералом. Так как им ничего не было известно о его прошлом, они выдумывали про него легенды. Это давало им возможность гордиться им и делить с ним славу его былых ратных подвигов.