Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

Когда он принес кофе, гость уже не спал, глаза его были широко открыты, но руки все еще лежали на столе.

Неожиданно он заговорил. Рассказал анекдот про боснийского крестьянина, а боснийские крестьяне, как известно, большие любители кофе.

Разговаривая, Пятница почувствовал себя свободнее. Не прерывая разговора, он извлек из вновь обретенной папки две булочки. Одну протянул Йозмару, другую обмакнул в кофе. Но и жуя булочку, он не переставал говорить. Эти анекдоты, казалось, веселили его самого. Видимо, он тоже чувствовал, что это — лучший способ прогнать еще существовавшее между ними отчуждение. Йозмар принес из кухни все, что нашел съедобного, и они продолжили свой ранний завтрак. Стало почти холодно — близилось утро. Боль в виске прошла, но он снова чувствовал усталость. Он радовался, что ничего не надо говорить, ему было приятно просто сидеть и слушать. Он удивился, как легко ему теперь удавалось гнать от себя мысли о Лизбет.

Он слишком поздно заметил, что гость умолк. Но, подняв глаза, убедился, что Пятница и не ждал ответа.

Дождь пошел снова — торопливо, сильно, точно желая наверстать упущенное. Откуда-то издалека донеслись два долгих гудка, и стало ясно, что шум дождя безраздельно заполнил всю округу.

— Вы условились, что ты завтра утренним поездом выезжаешь в Вену, забираешь там чемоданы и послезавтра отравляешься дальше. Об этом известно не только мне, но и другим. Значит, лучше изменить программу. Раньше выехать ты, к сожалению, не сможешь, так что поезжай одним-двумя днями позже.

Йозмар не понимал, зачем это нужно. Да ему и не хотелось задерживаться в Берлине еще на день или два. Он может проявить слабость и пуститься на поиски Лизбет, сознался он себе. Нет, надо ехать, и чем скорее, тем лучше. Чемодан уже собран, и ничто его не удерживает.

— Тем товарищам, которым известно о моей поездке, наверняка известно и многое другое. Я вас не знаю, то есть, я имею в виду, я ни с кем из вас близко не знаком. Но я доверяю вам, раз партия выбрала вас в руководство. Так что я тебя не понял.

Пятница молчал. Йозмар испугался, что тот снова заснул; он уже начал терять терпение и, вдруг снова ощутив усталость, хотел было сказать: «Как решили, так я и поступлю. У меня еще есть два с половиной часа, чтобы поспать. Если хочешь прилечь, в той комнате есть кушетка», — но заметил полуоткрытый рот гостя, удивительно неподходящие к лицу девичьи губы. Их вид успокоил его, и он промолчал, не решаясь даже пошевелиться.

Начинался день; серое небо рваным, мятым платком тускло отражалось в стекле балконной двери; на этом фоне лицо Пятницы казалось большим темным пятном в ореоле света.

— Шестого ноября тысяча девятьсот двадцать девятого года произошел государственный переворот. С тех пор прошло уже два с половиной года. Но террор не уменьшился, наоборот. Многие из тех, кто полтора года назад готов был отдать жизнь за наше дело, теперь не возьмут у нас даже листовки. Поражения разъедают душу, и не только у рядовых членов партии, но и у руководства. Проваливаются собрания, подготовленные по всем правилам конспирации, на границе хватают курьеров, о поездке которых знали только мы, — австрийских, немецких, бельгийских, чешских товарищей. Хуже того: полиция пропускает их через границу, а потом следит за ними, чтобы раскрыть всю сеть. Или чтобы заставить нас поверить, будто может раскрыть ее только таким путем. Нет, паники, конечно, не надо, но осторожность не помешает. Моего брата убили, жену арестовали и пытали — ты с ней увидишься, она теперь на свободе. А тебя мне было бы жаль.

Пятница встал и вышел на балкон. Его движения были спокойны, словно бы хорошо продуманы. Йозмару захотелось увидеть его лицо. Он встал рядом с ним. Фонарь уже погас, по улице грохотал молочный фургон. Пятница обернулся к Йозмару и испытующе взглянул на него. Тот выдержал его взгляд.

— Да, но если ты кого-то подозреваешь, надо было сказать. Это же ужасно.

— Я пока никого не подозреваю. Ты давно в партии?

— С тысяча девятьсот двадцать третьего года, но три года у меня выпали — я снова начал работать только год назад, когда вернулся в Германию.

— Массовая нелегальная партия — это уже само по себе противоречие. Нет такого террора, в котором могли бы участвовать организованные массы. В работе с массами невозможно добиться по-настоящему строгой конспирации. Да к этому нельзя и стремиться, понимаешь? Так можно подготовить разве что террористический акт, но мы ведь хотим воздействовать на массы. Какое-то время мы остаемся в тени, но иногда должны — таков закон нашей работы — напоминать людям о своем существовании: партия жива! Мы должны постоянно доказывать это недовольным и даже просто апатичным массам. Нашим врагам это известно и без всяких агентов. В их календаре столько же святых Варфоломеев, сколько памятных дат у пролетариата: Первое мая, Первое августа[1], Седьмое ноября, день рождения Ленина и так далее. В этих вот книгах ты везешь текст призывов к Первому августа. Нашим врагам это известно и даже без всяких агентов. Им это известно, потому что у них есть календарь. Сам текст их, конечно, не интересует, там все против войны, как обычно, но они знают, что около Первого августа у них будет возможность арестовать столько-то коммунистов, причем самых мужественных и бесстрашных. Если бы у нас не было этих дат, полиции пришлось бы их выдумать. Агенты тоже есть, поэтому будь осторожен. Но самую большую опасность для партии представляют не они. Всего опаснее для нас наши собственные действия.

Йозмар слушал его с недоверием. На собрании Пятницу признали неправым почти по всем вопросам, теперь же он пытался склонить его к чему-то, что может помешать выполнению принятых решений. Ничего, пусть выговорится; потом надо будет сообщить обо всем Зённеке. Он — явный оппозиционер, возможно правый, то есть ликвидатор. Пусть Пятница еще больше проявит себя. Йозмару впервые стало ясно, что такое вредитель, враг партии. Человек, стоявший перед ним, и был таким врагом. Йозмар сказал:

— Может быть, ты и прав. Мне трудно судить. Но если так, то что же ты предлагаешь? Отказаться от всяких действий, беречь кадры и похоронить партию?

Пятница уже сел, но тут же снова встал и выключил свет, оказавшийся теперь ненужным; осторожно, точно боясь разбудить кого-то, он несколько раз прошелся по комнате взад и вперед. Высокий и очень худой, он то и дело поднимал и опускал свои узкие мальчишеские плечи, точно у него по спине пробегал холодок.

— Как тебя называют друзья?

— Йозмар.

— Ты из католиков?

— Да, отец всю жизнь был очень набожным, а мать — только потом, когда постарела.

— А у меня семья православная. Это совсем другой мир. У нас никогда не было иезуитов и зло никогда не оправдывали добром. Кстати, меня зовут Вассо.

Йозмар не понимал, куда он клонит. Неужели эта хитрая лиса, пожалев о своей неосторожности, хочет теперь разговорами о личном замять разговор о политике? Йозмар решил сам задавать вопросы, чтобы скрыть свое недоверие.

— А твоя семья еще там, на юге? Им ничто не угрожает?

— Нет, их не трогают. Это — большая крестьянская семья, в родстве чуть ли не со всей деревней. Так что жандармам приходится быть осторожными. Да и в чем их можно обвинить? Если их старший сын, «господин учитель» — то есть я, — навлекший беду на своего младшего брата, бывший депутат, если он вынужден был несколько месяцев скрываться, точно преступник, если он, серб, выступает за хорватов, а значит, против сербов, так они считают, — то и для родителей, и для всей деревни он более чужой, чем тот жандарм, который его разыскивает. Если бы я пришел к ним, они скорее бы спрятали меня и прибили жандарма, чем дали ему схватить меня, но после этого напомнили бы мне, что больше не считают меня своим. «Может, вы, коммунисты, и хотите добра, — сказал мне как-то отец, — но бедных вы не жалеете. Вы и себя не жалеете, а потому думаете, что вам все позволено. Наш Господь тоже себя не жалел, но он любил людей. Вы же не любите никого, вот и вас никто не любит».

— И что же ты ему ответил? — с интересом спросил Йозмар изменившимся звонким голосом.

— Я ответил: может, вы и правы, отец. Но людей, наверное, и нельзя спасти, если слишком любить их. Господь хотел спасти мир, но ему это не удалось. Мало умереть ради людей, нужно еще и убивать ради них, отец. Быть спасителем — тяжкая ноша, мир слишком зол, и его спасители не могут быть добрыми.

— А он что? — спросил Йозмар.

— Отец? О, он у меня старый спорщик, против него ни один поп не устоит. Хотя сам не верует по-настоящему. Он только рукой махнул, показывая, что говорить больше не о чем: «Кто вас выбирал в спасители? Мы не выбирали. Вы утверждаете, что хотите помочь нам, беднякам. И сами в это верите. Но и дьявол всегда утверждал, что истинный Бог — это он, что он всемогущ. И сам в это верил. Но горе тому, кто ему поверил! Может, вы и не дьяволы, но нас вы не жалеете!»