Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

Он позвонил еще раз, в квартире должен кто-то быть, раз окна освещены: сквозь небрежно задернутые портьеры в бельэтаже в садик перед домом струился свет. Зённеке открыл калитку, нерешительно постоял на узкой дорожке. Но медлить больше не имело смысла, он промок до нитки, так что надо рискнуть. Он подошел к двери, и, когда на стук никто не отозвался, открыл ее и оказался в длинном, просторном помещении. В конце его он увидел Ильминга. Тот стоял спиной к нему и взволнованно говорил что-то в телефонную трубку. Зённеке попытался обратить на себя его внимание, но тот уже почти кричал. Он уговаривал кого-то, то называя его нежно «Джонни», то неприязненно «Ганс», приехать к нему немедленно. Внушал, что это очень важно, что от этого зависит все — счастье навек или полный разрыв и какая-то не ясная, но неотвратимая беда.

Зённеке ждал. Он устал, ему хотелось сесть, но он понимал, что лучше сначала выяснить, как его примут.

Ильмингу, видимо, так и не удалось добиться своего. Он больше не угрожал, голос его был печален, и неприличные ласковые имена, обращенные к собеседнику, звучали смешно и жалко одновременно. Вдруг он выкрикнул: «Отставить!» Но тот, видимо, решил не продолжать разговор. Ильминг бросил трубку и спросил, не оборачиваясь:

— Кто здесь?

Зённеке прошел вперед, остановился под большим торшером, заливавшим комнату светом, и сказал:

— Можете обернуться. Не знаю, помните ли вы меня.

Ильминг долго смотрел на него. Казалось, во время этого осмотра он выбирал себе из многих лиц одно, которое подошло бы для приема нежданного гостя. Наконец он сказал:

— Вы — Герберт Зённеке, если мне не изменяет моя пока что неплохая память. Со времени нашей последней встречи — а это, кажется, было два года назад? — вы почти не изменились. Лейтенант, благодаря которому мы тогда познакомились, повесился после побега. А вы, очевидно, остались живы.

— Мне нужна крыша на эту ночь, — сказал Зённеке.

— И вы пришли за этим к врагу? Отлично! За кого вы, собственно, меня принимаете, господин хороший?

Видно было, что он колеблется; если дать ему выговориться, он уступит — из благодарности за то, что его выслушали, а также потому, что оценит всю прелесть этой нелепой ситуации: стальной соловей, глашатай новой власти, принимает у себя коммунистического лидера. Дождь подарил ему уникальный случай. Можно на одну ночь забыть о строптивости Ганса-Джонни. Зённеке было позволено раздеться и сесть. Ильмингу было что сказать ему.

Йохен фон Ильминг, по паспорту просто Фриц Мюллер, прожил первые пятнадцать лет своей тридцатипятилетней жизни в скромных условиях, уготованных ему мещанским происхождением родителей, в пределах размеренного довоенного быта, в том самом вполне среднегерманском городке, где родился. Когда началась война, он пошел добровольцем на фронт и стал героем. Падение империи оказалось для него неожиданным, но ничто из происходившего и тогда и после не смогло заставить его забыть о своем героизме. Он забыл об ужасах, вынудивших его стать героем, и нашел такие слова для их описания, чтобы они на века остались лишь воспоминанием о сверхчеловеческой мощи, о боевом товариществе, презрении к смерти и непобедимой, незабываемой жажде победы. Поняв, что он поэт, Фриц Мюллер стал Йохеном фон Ильмингом. А у фон Ильминга нашлись меценаты и доброжелатели, нашлось даже целое движение, правда, предпочитавшее в основном барабаны, но не желавшее упускать и стального соловья. Ильминг не брал на себя никаких обязательств. И люди, думавшие, что в лагерь врагов он попал по ошибке, быть может, по неведению сурового воина, приходили звать его на свою сторону. Но они заблуждались, как и тот молоденький лейтенант, ярый приверженец, вербующий столь же ярых приверженцев, который привел его к Зённеке. Заблуждались и те, кто видел в Ильминге лишь тщеславного Фрица Мюллера, полуобразованного пустобреха, модное издание испытанных ура-сочинителей. Фриц Мюллер пропал без вести при штурме Вердена, точнее, в ту апокалипсическую ночь под Дуомоном[51]. У фон Ильминга, в котором он воскрес в ту ночь, было то, чего не было у Мюллера: искреннее и высокомерное презрение ко всему, что внушало ему страх. Ибо он не утратил страха и знал, что такое быть героем и что сам он действительно герой.

— Я все говорю, а вы все молчите. Хотя вам, наверное, тоже есть что сказать. Из всех ваших коммунаров уважать я мог только вас. Вы это знаете, Зённеке, иначе вы не пришли бы ко мне, правда?

Они уже почти час сидели за торжественно-длинным столом у камина, огонь в котором Ильминг поддерживал весьма изысканными движениями. Хотя необходимости в этом не было, так как в доме имелось центральное отопление. Не было необходимости и так подробно знакомить Зённеке с английским способом заваривания чая, а потом тут же демонстрировать его на практике. Чай, впрочем, действительно был хорош, особенно сейчас, после нескольких часов, проведенных на холодной и мокрой площади, кружения по городу и бесконечно долгой езды в трамвае.

— А вам в самом деле хочется убедиться, Ильминг, что партия, которую вы столько раз хоронили, все еще жива и наверняка переживет вас?

— Отставить! Что за непозволительная путаница понятий! — выкрикнул Ильминг. Он вскочил и быстро скинул с себя красный шелковый халат. На нем была замшевая, застегнутая на все пуговицы куртка и пижамные штаны, лицо его снова изменилось, и то, что о нем говорили, оказалось правдой: он действительно был похож на посмертную маску Фридриха Великого. Если не обращать внимания на пижамные штаны, он в самом деле был глашатаем, бардом, чей глагол опьянял молодежь: горе ждущим, пока их на бой позовут. Нет мира там, где грохочет наш наступающий шаг; где появляемся мы, там пылает извечная распря, в которой решается самый важный и самый простой вопрос: кому принадлежит мир? Тому, чей крепкий кулак возьмет власть. Кому же принадлежит власть? Тому, чья любовь к ней так же сильна и страшна, как и битва за власть. Это наша любовь, наша власть и наш мир, и мы разнесем его в щепы, если негде будет расти нашей силе. Немцы, я вижу: приближается миг, когда вся планета станет для нас тесна.

Зённеке с трудом сдерживал улыбку, вызванную позой Ильминга, снова увидевшего перед собой публику. Но из надежных источников ему уже давно было известно, какую роль играл этот мнимый пустозвон в покушениях, убийствах по приговору тайного суда и тому подобных акциях. Пусть Ильминг любил театральность и всегда был готов прорепетировать текст своей речи перед зеркалом, тщательно проверяя, что лучше подойдет к его костюму — сам орден или только ленточка, — не менее тщательно готовил он и опаснейшие покушения, тем самым гарантируя их успех. И пока Ильминг декламировал свои рубленые, четко отделенные одна от другой строки, — он все еще стоял, обратив к гостю гордый королевский профиль, — Зённеке думал: этот болтун стоит сотни пулеметов. У нас не так много коммунистов, о которых можно было бы это сказать. И хотя он, конечно, переоценивает свои силы, но сам даже не подозревает, насколько он опасен.

Запал Ильминга постепенно проходил. Он вернулся к столу и закончил, заложив левую руку за столь необходимую в этот момент, но не существующую портупею, а правую подняв в воздух:

— Хорошо, пусть вы — первохристиане, опоздавшие на две тысячи лет. Вы — наковальня, на которой мы играючи опробуем свой молот, предназначенный для других, истинно великих дел. Мы расшибаем вас так, что клочья летят, мы натравливаем на вас самых тупых и злобных своих псов — где же ваша месть? Где ваши меры против концлагерей? Страдающий достоин лишь презрения. У вас нет на сегодня приюта, Зённеке? Вам мог бы стать приютом президентский дворец — надо было только взять власть, и он был бы ваш. Но вы — плебеи, так же, как и первые христиане, вы ни черта не смыслите во власти, у вас мурашки бегают по заднице, стоит только власти забрезжить на вашем горизонте. Каким отличным солдатом вы были, Зённеке, и каким плохим политиком стали вы, лидер без крыши над головой! — Он перевел дыхание; Зённеке сказал:

— Вы забыли об одной мелочи, всего-навсего об одной шестой части света, о Советском Союзе. Стоит вам только подумать о нем, как мурашки бегут уже у вас, а?

— Советский Союз, говорите вы, Россия — это только и серьезно, остальное — чепуха. Вы напоминаете мне черногорцев. Их всего несколько тысяч голов, включая пастухов и разбойников. Когда их спрашивают: «А сколько у вас народу?» — они обычно отвечают: «Вместе с русскими — сто семьдесят миллионов». Да, конечно, Зённеке и Сталин — это сила. Что же, жалкая немчура, выходит, там твоя истинная родина, а не среди наших гор и долин, наших озер и рек, наших заводов, наших… черт подери, Зённеке, да что вам за дело до этой огромной поганой России, где цари теперь просто по-другому называются, а все осталось по-прежнему, это все та же полуевропейская, полуазиатская ублюдочность, грех и сравнивать ее с нами, с нашей твердостью и с нашим стремлением превратить наконец этот гнилой мир в добрый немецкий механизм, в тот космос, в ту игрушку, о которой мечтали и которой так и не добились эллины.