Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

— Тут нет ничего смешного, Фабера надо предостеречь, — серьезно сказал Бородка.

Штеттен подал знак, что пора уходить, Эди и Йозмар ушли с ним, другие тоже разошлись понемногу, осталась одна Гануся.

2

— Можно, я спрошу, почему ты осталась, Гануся?

— Нет.

— А можно, я скажу, что рад, что ты осталась?

— Можно, только скажи это много раз и разными словами, чтобы я тебе поверила.

— А ты поверишь мне?

— Нет, ни единому словечку. Ты будешь обнимать меня, а глаза у меня будут открыты. Я буду думать: заключенного выпустили на свободу, и вот он в первый раз за долгое время обнимает женщину. Она подвернулась ему случайно. Он не спрашивает, почему она осталась с ним.

— Но я как раз…

— Нет, ты не спрашиваешь. Умный мужчина, которого любили многие женщины, никогда ни о чем не спрашивает: он боится, что ответ женщины свяжет его. Будь это даже самая мудрая женщина на свете, она покажется ему болтуньей — вот как он боится, что она заговорит с ним серьезно.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что я прожила на свете тридцать лет и любила только одного человека. И знаю все, о чем забывает женщина, любившая многих. Тебя я не люблю — не знаю, может быть, я перестану так говорить, если ты будешь целовать мои губы.

— Я буду целовать твои глаза, Гануся.

— Конечно, ты будешь выбирать постепенно. Сначала ты выбрал глаза, потом тебе, наверное, понравятся мои руки, потом все остальное — а я погляжу…

— Может, ты все-таки хочешь уйти?

— Нет, я подожду, пока ты скажешь, что тосковал по мне всегда, еще до того, как меня увидел, что думал обо мне, когда обнимал других женщин, и в лагере тоже мечтал обо мне.

— Этого я не скажу. Женщина, о которой мечтает в лагере заключенный, это или его возлюбленная — а у меня ее нет, — или же просто женщина без лица, как негритянская скульптура.

— Жаль, я не знаю, похожа я на нее или нет.

— Нет, не похожа. Весь этот год, теперь уже прошедший, я часто думал, что никогда не смогу больше приблизиться к женщине, не смогу показаться ей обнаженным. Мне казалось, что моя разодранная кожа никогда не заживет, не сойдут синяки и кровоподтеки, что на моем теле навсегда останутся следы от их сапог и плевков. И вот ты здесь, и твоя грусть огорчает меня сильнее, чем все следы пыток.

— Зря ты позволил мне говорить, Дойно. Разве ты не заметил, что мои слова постарели и стерлись, — я повторяла их про себя слишком часто, воображая себе тот момент, когда наконец выскажу их мужчине. И вот есть ты, и эти слова не имеют никакого значения. Мне хочется быть счастливой. А я не умею. И не знаю, умеешь ли ты. Скажи, что ты меня любишь, и я попробую поверить в это и забыть, что когда-то уже любила. Не давай мне вернуться в мою прежнюю жизнь, Дойно, не отпускай меня, Дойно, обними меня, я так несчастна.

3

Ночью прошел снег, и утром он еще лежал на берегах реки, белый и чистый, когда Дойно впервые снова шел по улицам, не боясь ни встреч, ни погони. С ним была Гануся.

Он то и дело останавливался и дивился всему, что давно знал; мир казался ему таким прекрасным, так разумно устроенным.

— Что я уже успел пообещать тебе за эти несколько часов, Гануся?

— Ты все равно не сдержишь своих обещаний, Дойно, ты сам уже все забыл.

— Я ничего не забыл, только дай мне время.

— Я-то дам, да ты не возьмешь. И если я не буду держать тебя за руку, мне все время придется оглядываться — здесь ли ты еще?

— Разве ты не слышишь моего голоса?

— Нет, потому что ты говоришь не со мной. Когда мы вышли на улицу, ты подумал: из-за Гануси у меня будут сложности с партией.

— Я подумал, что сумею их преодолеть.

— Нет, ты подумал: конечно, если иначе нельзя будет, если Гануся не уступит, если она не напишет заявления о повторном приеме в партию со всеми положенными извинениями, мне придется уступить. Со мной это уже было, мне пришлось расстаться так со многими друзьями. И ты, Дойно, уже включил меня в свой поминальник…

— Ты помнишь, что я еще обещал тебе, Гануся?

— Я уже забыла. Кто верит обещаниям врага…

— Я тебе не враг, я…

— Не надо, Дойно! То, о чем забываешь в постели, на самом деле не забывается. Ганс ненавидел партию, но не так, как я, поэтому он еще мог с ней бороться. Я ее ненавижу, потому что она — самая большая ложь на свете, самая гнусная и самая ядовитая. Я знаю правду, я видела своими глазами, что из нее сделали в России. И знамя, которое они держат и до сих пор, превратилось в саван, который надели на убитую правду. Они извратили смысл слов, но сохранили сами слова, поэтому тем, кто помнил их истинный смысл, пришлось умолкнуть. Ты так умен, что кажется, будто ты — не один человек, а тысяча, и тебя боятся. Ты так умен, что можешь обходиться без недоверия, как ребенок, потому что уверен, что всякий обман раскроется даже без усилий с твоей стороны. И ты можешь не знать правды? Зачем так обманывать самого себя? Я могу ненавидеть других за то, что они — враги, я могла бы даже пожалеть их, если бы не эта переполняющая меня горечь, но тебя…

— Не надо, Гануся, не продолжай. Ты многое видишь иначе, потому что тебя переполняет горечь, ты сама сказала. Что можно разглядеть, когда глаза застилает горечь?

— Источник горечи, этого достаточно.

— Нет, недостаточно. Для миллионов людей это источник их величайшей надежды. И даже если я ошибаюсь, если ошибаемся все мы, все равно мы благодаря этой ошибке осуществим свою надежду. Что бы ни случилось с революцией в России, всюду на земле, где есть хоть один революционер, он живет в лучах ее света, а не в ее тени, которая тебе представляется единственной реальностью.

— Я знаю правду.

— В одиночку никто правды не знает. В одиночестве она чахнет и превращается в карикатуру на самое себя. Разве кусок цветной материи — это идея, истина? Его нужно сначала отождествить с нею, и тогда люди пойдут под этим знаменем штурмовать крепости с голыми руками против пушек и возьмут верх, хотя во всех учебниках написано, что это невозможно. Ты думаешь: мы — глупцы или лжецы, если защищаем Советский Союз. Но мы знаем обо всем, что там происходит, и защищаем, потому что верим в него, покрываем его язвы ложью, которая перестанет быть ложью после нашей победы.

— Вы никогда не победите, именно потому, что лжете. И лжете все больше, выдумывая все новую ложь, и когда-нибудь эта ложь поглотит остатки вашей правды. И тогда, когда даже самые глупые и самые изолгавшиеся среди вас признают, что вы проиграли, что тогда у вас останется — какая правда, какая идея, какое мужество?

— Когда ты так говоришь, — маленькая, умная девушка, которая все обдумала, все выучила, — мне нравится тебя слушать, мне нравится твой голос, я люблю твои глаза, которые горят как сторожевые огни правды. Но мне не нравится эта дискуссия. Я слышу слова мертвеца, чувствую его высокомерие — и сам становлюсь высокомерным. Я не могу с ним бороться — кому под силу совладать с мертвецом? Оставь это, Гануся! Имей хоть немного доверия ко мне, к моим друзьям! Ненависть к врагу можно одолеть, одолев самого врага, но от ненависти к своим можно только умереть.

— У меня нет друзей, и врагов тоже нет. Нет даже мертвеца, высокомерие которого тебе так хотелось бы сломить, но даже если бы он был жив, он все равно не принадлежал бы мне. У меня есть только воспоминания. Они не веселы, но я живу в них, потому что они принадлежат мне. Вот ты сейчас говорил со мной, а я почти не слышала тебя. Твой голос доносился до меня сквозь стену воспоминаний. И звучал он не убедительно, а устало, потому что стольких убеждал до меня. Но мне хотелось бы начать все сначала — можно, я попробую начать все сначала с тобой?

— Попробуй, Гануся!

4

Зённеке пробыл в Праге три недели. Сначала предполагалось, что он поедет в Москву на какое-то важное совещание с самыми ответственными руководителями, а оттуда — в Германию. Но из Москвы неожиданно пришли иные распоряжения. И он поехал на родину — через Париж, а потом через Данию. Ирма сопровождала его до Парижа. Там они расстались. Зённеке знал, что она не любит его, и надеялся, что к следующей встрече и сам станет к ней равнодушен. Но пока он еще любил ее. И искал простых объяснений ее необъяснимым поступкам, всему, что Йозмар называл «непорядочностью» и «мещанской жаждой сенсаций».

Йозмар провел какое-то время в приграничных районах — ему надо было встретиться с людьми на «окнах». Если новая организация работает хорошо, значит, и связь между эмиграцией и страной должна улучшиться. Потом он уехал. Нервозность его прошла, он снова был всем доволен — и зарубежным руководством, и Зённеке.

Вассо и Мара уезжали в Вену. Сложная проверка, проведенная Карелом, показала, что они там не «наследили», а значит, могли продолжать работать в Австрии. Они часто заходили к Дойно, Мара заботилась о Ганусе; женщины понравились друг другу.