Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

— Изменился, постарел, Клаус Штёрте, — произнес Зённеке, и это прозвучало заслуженной похвалой.

— Да уж, штормило изрядно, особенно вначале. А ты, я смотрю, все молодеешь, Герберт Зённеке. Тебя небось поэтому и поймать не могут: ищут старого «спартаковца», а тут — красавец мужчина во цвете лет, ха-ха-ха!

— Так и есть, Клаус, все так и есть!

Они долго хлопали друг друга по плечам и ляжкам. Начало беседы оказалось вполне дружеским. Зённеке убедился, что испытывает к Штёрте не неприязнь, а наоборот, симпатию — возможно, потому, что знает, что этот великан, любимчик руководства, через несколько минут будет повержен в прах и раздавлен, точно ореховая скорлупа. Штёрте же был уверен в себе, потому что знал, что Зённеке — человек конченый. Решение уже принято, Зённеке отправят в эмиграцию. Преемник может позволить себе быть великодушным.

— Этот округ стоил мне четырех моих лучших ребят. Вот я и подумал — дай-ка сам загляну сюда, в логово того льва, который сожрал столько моих людей.

— Можно подумать, что в вашем логове одни ягнята, — сказал Штёрте. Он все еще не мог понять, куда клонит Зённеке.

— Нет, у нас там тоже не ягнята. Но в Берлине львы жрут все, что только попадет им в зубы. А здесь гестапо почему-то арестовало моих людей, причем сразу, а на твоих и не смотрит. Это что, у львов местный патриотизм?

— Нет, это значит, что ты плохо подобрал людей или плохо проинструктировал их насчет конспирации, и они засветились — здесь или еще по дороге.

— Чем же плоха наша конспирация?

— Ну, уж этого я не знаю. Если бы я знал! Но в общем-то, сам понимаешь, это не моя забота. Это — твое дело. Вот я, например…

— Ты, например, разработал такую великолепную технику конспирации, что никто из твоих людей не проваливается, и…

— Вот именно.

— Да, вот именно, — ответил Зённеке, — остается предположить только это, а иначе кое-что кажется просто необъяснимым — или…

— Все вполне объяснимо, Зённеке, все. Ты решил больше не посылать ко мне своих ребят и наконец приехал сам — конечно, что такое наш округ, один из многих. Зато как раз тот, который ты больше всего не любишь. И как раз тот, где работа налажена лучше всего. Нет расхождений с линией, нет провалов явок, нет разгрома целых районов, нет…

— Так объясни наконец: в чем заключается твой безотказный метод, Штёрте, возьми меня в ученики, о великий чародей!

— Значит, так. Первое: строгая централизация в масштабе всего округа. То есть прямая противоположность тому, чего хочешь ты. Ты требуешь строгой централизации в масштабе всей страны, чтобы все было сосредоточено в твоих руках, но зато, говоришь ты, в округах должна быть полная децентрализация. Это ты придумал все эти домкомы и даже домкомовские газеты. Каждый завод, каждый дом сам по себе, рассредоточьтесь, рассыпьтесь, говоришь ты, связующие нити должны быть как можно тоньше. А то, что чем тоньше нить, тем легче ее порвать, этого ты признавать не хочешь. А для одного дома гестапо даже не нужно заводить агентов, там всегда найдутся добровольцы, один-два человека, которым до всего есть дело, и они будут копать просто так, от скуки. Соседей своих они знают давно. И когда в третий раз найдут у себя в почтовом ящике такую газету, они уж сообразят, кто мог им ее подкинуть. А на следующий день разузнают и кто эту газетенку печатает. И все, клубок найден, тонкие нити оборвались, и вот уже несколько коммунистов отправляют в подвалы гестапо.

— Ага! А у тебя, значит, нет домкомовских газет, нет тонких нитей, а только стальные канаты.

— Именно, стальные канаты, и они у меня в руках, и я натягиваю их или ослабляю, когда захочу.

— Это ж какие сильные руки надо иметь.

— Ничего, руки у меня как раз сильные, вот, погляди — за показ денег не берем!

— Да, да, — примирительно сказал Зённеке. Еще минута, другая — и он свалит этого великана, заставит замолчать этого ярмарочного зазывалу. — Руки сильные, я уж вижу. Только сдается мне, что не одни они держат эти канаты.

— Конечно, мне помогают мои люди, и руки у них тоже дай бог каждому. Все эти люди, за исключением одного, приезжие, раньше здесь их никто не знал. На них в гестапо ничего нет, понимаешь — и это второе правило: не назначать местных на важные посты.

— Отлично. А этот один, который исключение, это кто?

— Ты его не знаешь. Но тоже интересный случай — как пример моего метода. Год назад, когда гестаповцы думали, что окончательно разгромили нашу организацию, они забрали и его. Он бежал от них, спрыгнул с поезда. Знаешь, что я сделал? Я устроил ему похороны, объявил, что он умер, отпечатал листовки с протестом по поводу его убийства, и даже в эмиграции напечатали его некролог. Этот некролог я размножил здесь в десяти тысячах экземпляров, а потом дал конфисковать сотни две гестаповцам. Жену — он все равно с ней не жил — мы отправили в Копенгаген, где она выступала на собраниях как безутешная вдова. А когда он выздоровел, — он расшибся, прыгнув с поезда, — это был уже совсем другой человек, понимаешь? Ему и самому иногда кажется, что он умер, а потом воскрес в другом обличье. Конечно, ему пришлось изменить лицо — небольшая операция, — и походка у него стала другая, из-за травмы, так что это действительно другой человек.

— Снимаю шляпу, Штёрте, вот это — действительно конспирация. Я могу только брать с тебя пример.

Штёрте кивнул:

— Да, это — во всех отношениях мой лучший сотрудник.

Что ж, игра, пожалуй, слишком затянулась. Зённеке не был жесток, как истинный боец, он сочувствовал побежденному еще до того, как тот упадет наземь. Он наклонился вперед и произнес:

— Штёрте, этот человек — предатель, он агент гестапо.

— Что? — спросил Штёрте, сначала спокойно, мотнув головой, точно отгоняя муху, а потом уже громче: — Что? Что ты сказал, Герберт Зённеке? — И расхохотался: — Кто-кто он, по-твоему? — Он смеялся все пуще. — Это Ханнес-то, Ханнес… — И вдруг смех оборвался. Казалось, будто что-то сломалось и застряло у него в горле, мешая дышать, и рот остался открытым, чтобы пропустить воздух, больше воздуха в забитую глотку.

— Что же ты вдруг перестал смеяться, Штёрте? — Зённеке, встав перед ним, схватил его за лацканы пиджака. — Почему же ты больше не смеешься?

Штёрте встряхнулся и наконец закрыл рот, потом сказал:

— Потому что все, что ты говоришь, бред!

— Это ты врешь, Штёрте. Тебе потому стало не до смеха, что ты и сам наконец это заподозрил. — Зённеке отпустил его пиджак и снова сел.

— Нет, ты ошибаешься. Дело не в этом, а в том…

— Погоди, ты сначала подумай, а потом будешь говорить. Могу сообщить, что я начал следствие против тебя. Обвинения тяжелые — ты окружил себя агентами гестапо, выдав им с головой всю организацию, и это правда, и они же после разгрома помогли тебе ее воссоздать. То, что у тебя вдруг смех в горле застрял, скорее всего доказывает твою невиновность. Так что подумай, будь откровенен с собой и со мной — а я здесь представляю партию — и сам все поймешь. Не волнуйся, у тебя еще будет возможность наговориться всласть. А пока подойди-ка сюда, к окну.

Лодочный домик стоял на отшибе. Метрах в тридцати от него мимо дюн шла дорога к таким же домикам, построенным зажиточными горожанами, чтобы проводить там выходные дни. В будние дни дорога обычно была пуста, но теперь Штёрте заметил на ней большую машину. Человек, сидевший в машине, смотрел в их сторону. Зённеке приоткрыл одну створку окна и опять закрыл ее, потом снова приоткрыл и закрыл. После этого он отошел от окна, Штёрте в растерянности последовал за ним и сел.

Оба — Йозмар и фон Клениц — были одеты в длинные плащи, но Штёрте сразу разглядел под ними военную форму.

— Гебена ты помнишь еще по Берлину, а это — Фриц, наш надежный товарищ. На форму не обращай внимания. Фриц, расскажи геноссе Штёрте все, что ты знаешь о Борне.

Когда Клениц окончил свой рассказ, наступило глубокое молчание. Штёрте хотел заговорить, раскрыл рот, но голоса не было. Видно было, как он напрягает все силы, по его огромному телу прошла судорога. Клениц, которому было неприятно это видеть, отвернулся и стал смотреть в окно, где ветерок шевелил высокую береговую траву. Откуда-то издалека, не очень отчетливо, доносился крик чаек. Зённеке сказал:

— Ладно, Клаус, не надо ничего говорить. Я бы на твоем месте дал себе волю, заорал бы или завыл, а может, и то и другое вместе.

Эти слова подействовали, но судорога прошла не сразу. Наконец Штёрте сказал:

— Все ясно. Принимай команду, Герберт Зённеке. Но перед концом я хотел бы еще написать письмо в адрес заграничного руководства, чтобы ты, Гебен, передал его лично.

— Что значит «перед концом»?

— Это тоже ясно, — ответил Штёрте, теперь уже окончательно овладевший собой; он был спокоен и почти так же самоуверен, как обычно. — Ясно, что я должен умереть.