Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

— Гебен, — сказал я ему, — по заданию Зённеке ты проводил это расследование и наверняка расспросил многих. Ты знаешь, что моя жена проболталась, но не предала, тогда кто же предал? Черт побери, это что, заговор, раз никто не хочет сказать мне правду? — И тогда он сказал, что, закончив расследование, сначала и сам думал, что предала Эрна.

— А потом? — тут же спросил я.

— Что потом? — переспросил он и покраснел, как девушка. Но больше на вопросы не отвечал, замкнулся, говорил лишь, что и сам ничего не знает.

Вот и вышло, что туннель еще не кончился, что ему и дальше предстоит пробираться вперед ощупью и в темноте. В Париже было много коммунистов, многие знали его раньше, он говорил с некоторыми из них, но все было бесполезно. Он решил возвращаться в Амстердам, в гараж, где все-таки мог зарабатывать себе на хлеб, ни у кого ничего не прося. Да и дело еще не закрыто. Решил и уже совсем собрался уезжать, как вдруг за ним приходят и ведут на какую-то явку, на встречу с одним очень важным лицом, как ему сказали. Там были двое, один из них говорил только по-русски, но по-немецки, видимо, понимал. Да, тут-то и произошла самая большая неожиданность: они знали все и не собирались ничего скрывать. Разумеется, выдала его не Эрна, а человек, пользовавшийся величайшим доверием партии, враг тайный, а значит, еще более опасный — подлейший предатель Герберт Зённеке!

— И вот теперь я снова задаю тебе этот вопрос, Фабер: ты — друг Герберту Зённеке?

Дойно посмотрел на него долгим взглядом. И подумал: значит, это ты — тот ангел смерти, которого я жду. Вот ты и пришел, ангел смерти, и задаешь свой вопрос. Что ж, ответ у меня готов, и давно. Ты найдешь выход из своего туннеля, но меня при этом столкнешь в пропасть.

— Почему ты не отвечаешь, Фабер, ты все еще считаешь, что я не имею права задавать вопросы?

— Ты имеешь на это право, Альберт. Я не знал, что с Зённеке может случиться такое.

— Что именно?

— Что его решат уничтожить.

— Тогда скажи, только сначала подумай, и хорошо подумай: ты веришь, что Зённеке — предатель?

— Нет, до последнего вздоха я буду верить, что Зённеке был и до последнего вздоха останется настоящим коммунистом и настоящим товарищем, что он — вернейший друг в беде!

— «До последнего вздоха» — это ты хорошо сказал, а я хорошо запомнил. Но теперь — слушай дальше.

Так, мол, и так, сказали они, выдал тебя Зённеке. И рассказали, как он делал еще худшие дела, когда только мог. С врагами он был связан давно. Он связался с нацистами еще до того, как они пришли к власти. Этим и объясняется, почему все его люди рано или поздно попадались, лишь с ним одним, разыскиваемым больше всех, никогда ничего не случалось. Почему Зённеке выдал его, Альберта Грэфе, гестапо? Потому что Грэфе хорошо работал, вот почему. И потому, что. Зённеке давно с потрохами продался гестапо. В другом месте он заставил одного коммуниста пустить себе пулю в лоб только потому, что тот был связан с Йохеном фон Ильмингом. Между тем Зённеке сам был связан с Ильмингом, даже ночевал у него. Руководство уже давно подозревало Зённеке, да мешали все те же старые сантименты: ах, Герберт, старый спартаковец, друг Розы Люксембург, человек, о котором, как считалось, даже Ленин сказал однажды: он — лучший человек в Германской партии. Но и это оказалось ложью, на самом деле это сказал не Ленин, а Троцкий.

Зённеке показалось мало уничтожить его, Альберта Грэфе, он послал одного из своих людей, чтобы уничтожить и жену Альберта. Разве случайно эта бедная женщина, подвергавшаяся систематической травле, покончила с собой вечером того самого дня, когда этот человек побывал у нее? Это было убийство. Оно понадобилось Зённеке, чтобы скрыть следы своего преступления. Но это ему не удалось, ГПУ раскрыло и это, немногие другие его темные дела. Пусть история его преступлений послужит уроком всему миру. И теперь он, Альберт, может помочь разоблачить его окончательно. Дело против него, конечно, прекращено, ведь оно было спровоцировано Зённеке. Ему нужно лишь составить письменное заявление, подробно описать все, что произошло с ним, его женой и партийной организацией его района в результате преступной, фашистской деятельности Зённеке. Возможно, ему придется быть свидетелем на процессе в Москве, пока же он должен чаще выступать на собраниях, чтобы заткнуть наконец рот врагам и сомневающимся здесь, на Западе.

— Вот что они мне сказали. И знаешь, Фабер, что я им ответил? Я все подтвердил и со всем согласился.

— Нет, это невозможно, это какой-то бред!

— Правильно, я и сам сказал себе это, только позже, ночью. Проснулся, как от толчка, и вдруг понял, что выбрался наконец из туннеля: меня хотят во второй раз принести в жертву, причем те же самые люди. Нет, Зённеке не виновен, он настоящий коммунист, а эти двое — грязные ищейки. И я еще ночью выбрался из гостиницы и несколько дней скрывался в Париже, пока не получил ответа из Норвегии. И тогда приехал сюда, в очередной раз сменив имя. Больше я ни с кем из коммунистов не общался. Я ждал. А вчера увидел плакаты, где говорилось, что ты приезжаешь читать лекции. Ты — друг Герберта Зённеке, так что теперь я не один.

— Чего же ты ждал и чего ждешь от меня?

— Только, ради бога, не говори мне, что ты этого не понял!

Да, это ангел смерти, от него не уйти. История, случившаяся с Зённеке, возмутительна, но ничуть не более, чем множество других таких же историй. А Зённеке молчал, и он сам молчал, почему же он теперь должен говорить? И что знает этот Альберт Грэфе о том, как это тяжело — молчать?

— Тебе надо подумать — думай. Теперь, если хочешь, можешь заказать мне что-нибудь. И пока я буду есть, подумай обо всем хорошенько.

Альберт резал хлеб на маленькие кусочки и медленно клал их в рот. Жевал он с трудом — во время допросов ему выбили больше половины зубов — и смотрел в сторону фьорда. Он выполнил свою трудную задачу: был ли у него какой-то выход, он пока не знал, но тьмы больше не было, а стать более одиноким, чем он был теперь, уже невозможно. Вначале у него еще возникали странные надежды, иллюзии, с которыми к нему подбиралось безумие: все это ему почудилось, привиделось в страшном сне, что он вдруг, разом потерял все: жену, мать, родину и партию — свою самую большую и самую значимую надежду, хоть он и не был во всем этом виноват, и вообще никто не был виноват. Нет, такого не бывает, говорил он себе, когда эти иллюзии еще возникали, такого не бывает, человек, он либо умирает, либо выживает, ведь нельзя умереть и пережить свою смерть, только чтобы мучиться сознанием, что смерть эта была позорной.

Но это было вначале и продолжалось всего несколько недель, потом он пришел в норму. Ему оказалось достаточно всего один день снова проработать в гараже, чтобы понять, на каком он свете.

— Понимаешь, Фабер, в подвале гестапо, а потом в тюрьме, да и в бункере первое время, я был один, но одиноким себя не чувствовал. Я тогда вообще не знал, что такое одиночество. Только когда от человека отказываются все, кто был ему дорог, он начинает понимать, что такое одиночество. И что одиноким быть хуже, чем парализованным, который себе каждую каплю воды должен вымаливать. Да, теперь-то я это знаю. Ну что ж, может быть, ты наконец скажешь, готов ли ты что-то сделать, готов ли рассказать завтра на лекции, кто такой Зённеке, кем он был и останется до последнего вздоха, как ты говоришь, и что против него замышляется преступление.

— Послушай меня, Альберт…

— Плохое начало, ты хочешь увильнуть.

— Погоди, послушай, а потом скажешь, хочу ли я увильнуть. И если я хочу увильнуть, то подумай: почему я должен держать ответ перед тобой, какое у тебя право требовать его, и почему именно у тебя оно есть. Потому, что ты жертва? Но жертв на свете полным-полно. Они давно уже всем надоели — больше, чем самый затрепанный позапрошлогодний шлягер, чем…

— Ты хочешь увильнуть, Фабер, и при этом выглядишь трусом с повадками храбреца, — перебил его Альберт.

— Нет, я ведь не боюсь одиночества. С тех пор как начались эти процессы, я сам живу в страшном одиночестве. Так что дело не в этом. Но подумай, разве существует еще хоть какая-нибудь надежда, кроме той, которую мы связываем с партией, с коммунистической партией — и с Россией. Ты принимал людей в партию, я тоже. Они порвали со своим прошлым, с друзьями, родными — во имя той надежды, которую дали им мы. Что же мы скажем им теперь, если сами откажемся от этой надежды, если объявим ее иллюзией или, что еще хуже, извращенной, вывернутой наизнанку правдой? Что мы им предложим — твое одиночество, мое одиночество? И это в то время, когда в мире уже хозяйничает Гитлер, когда в Испании вот-вот грянет решающий бой! Ты, не задумываясь, готов был ради партии пожертвовать жизнью, своей и своих товарищей. Зённеке, не раздумывая ни минуты, тоже пожертвовал бы ради нее жизнью, своей и своих товарищей. Что же теперь тебя охватывают сомнения, когда ради партии потребовалось пожертвовать честью — честью Зённеке, моей, твоей, нашим чувством справедливости, — да еще в такое время, когда готовность к самопожертвованию должна быть, по крайней мере, не меньшей, чем та угроза, которую, возможно, удастся отвести с ее помощью?