Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

— Да, я всегда любил доказывать свою правоту, — продолжил Штеттен, — но вы, мой дорогой, вы говорили, что вам ее и доказывать не надо, она все равно будет за вами. Ну, и что же — давайте подведем итог, чего вы добились! Я хочу посмотреть, склоните ли вы голову, смирите ли свою гордость перед лицом обесцененного «дела», я хочу знать, стоит ли оно вашего траура — я вас слушаю!

— Нет, вы не понимаете — возможно, потому, что вам это все не так близко, как мне. Причина молчания, к которому я оказался приговорен, не оскорбленная гордость, а та ситуация, которую мы создали сами. Я ничего на свете так не желаю, как обвинить убийц Вассо и Зённеке, да и себя самого признать их духовным сообщником, «плохим свидетелем». Но если бы я сделал это — сейчас, когда должны приниматься важнейшие решения, — я бы немедленно оказался в стане врага. Между этими фронтами нет нейтральной полосы; обратившись против одних, человек, сам того не желая и не имея возможности помешать этому, окажется в авангарде других, причем именно тех, уничтожение которых по-прежнему остается главнейшей задачей. Боже мой, как легко было бы сказать: я ошибался во всех важнейших вопросах, но даже на это мы не имеем права. А если тут еще замешана гордость, то согласитесь, профессор, что и это — мое несчастье: я не могу склонить голову, не могу смирить свою гордость, не превратившись при этом в главного свидетеля своего же заклятого врага.

— Да, дело с вами обстоит хуже, чем я полагал. Я думал найти вас на дне глубокой пропасти и приехал, чтобы вытащить вас оттуда. Но вы все еще стоите на краю, вы, к сожалению, еще не бросились в нее, как того требовали бы приличия. И все еще хотите предписывать истине, какие функции ей следует выполнять. Вы отказываетесь от партии — и остаетесь добровольным пленником партийной правды, хотя наконец поняли, что она-то и есть огромная всемирная неправда. Я начинаю терять терпение — но, согласитесь, я терпел достаточно долго!

— Я соглашаюсь. Терпение кончается, как только человек понимает, что терпит. Только революционер, для которого терпение — самая тяжкая добродетель, не забывает о нем никогда и не имеет права терять его, даже став политическим трупом. А вы…

— Я знаю, я никогда не был революционером. Мне никогда не хотелось изменить мир одним махом. Я всегда высмеивал апостолов, манивших человечество в поднебесье, и всегда с уважением и нежностью отмечал малейшие усилия, продвигавшие его вперед хотя бы на миллиметр. Вы ведете счет на месяцы и годы — и терпите, а я считаю на десятилетия и столетия — и не могу терпеть. Моя маленькая Агнес тоже говорит про свою любимую куклу, что та все делает быстро и уже выспалась, хотя еще и не засыпала. Через три дня вы познакомитесь и с этой революционной куклой, и с Агнес. А пока вам лучше переселиться в мою гостиницу, я уже заказал для вас номер. Этот паршивый отель, эта ужасная комната, конечно, больше гармонируют с вашим настроением, но от этого декора вам придется отказаться. Так что вы прямо сейчас пойдете со мной, госпожа Релли здесь все ликвидирует, вы воспользуетесь услугами парикмахера, посетите прекрасную ванную комнату, а вечером пригласите нас в какой-нибудь действительно первоклассный ресторан. Через два дня мы поедем в Вену. Вы поступите штатным редактором в «Историческое обозрение», отдохнете немного, а потом, через год-два, мы тайно и во мраке покинем нашу страну — будем надеяться, что тогда еще не будет слишком поздно, — чтобы господа со свастикой не посадили нас в какой-нибудь лагерь. Вот, теперь вам известен ваш жизненный путь!

— Да — вперед, в холодильник! — улыбнулся Дойно.

— Нет — вперед, к парикмахеру! Вот увидите, дорогая госпожа Релли, еще два-три хороших подзатыльника, и наш друг превратится во вполне приличного современника, — сказал Штеттен.

Его перебил Эди, шумно ворвавшийся в комнату. Штеттена он едва поприветствовал, потому что принес волнующую новость. Йозмар жив, он уже два дня в Париже, его ранение было тяжелым, но не опасным. Так что ложный слух о его смерти был распущен теми, кто знал, что «по плану» он должен был умереть. Но этот план, к счастью, не удался, Йозмар действительно остался лежать на нейтральной полосе, но уже ночью товарищи подобрали его и принесли на позиции. Оттуда его отправили в лазарет, а еще через два дня — в Мурсию, в госпиталь. А оттуда он потом добрался до Парижа — с помощью друзей, конечно.

— А почему вас так волнует эта история, Рубин? То, что намерение подчинить все живое одному всеобъемлющему плану обычно вырождается в систему запланированных убийств, не должно было бы удивлять вас.

— Речь не об этом, просто история этого Йозмара Гебена…

— Она неинтересна, как неинтересен сам этот молодой человек. Я его помню, тогда, в Праге, он был одним из тех, кто в беседе о поэте-анархисте, уже замученном нацистами, вторично приговорил его к смерти. Если бы он теперь погиб «согласно плану», оставленный своими товарищами и партией умирать там, на нейтральной полосе, это было бы только справедливо.

Эди возражал, он защищал Йозмара, который вновь стал ему близок, когда он увидел его таким, беспомощным и разочарованным. Но Штеттен, еще более нетерпеливый, чем обычно, то и дело перебивал его и наконец «лишил его слова».

— Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, Рубин. Я всегда был на стороне гонимых. Я находил их в самых потайных складках истории и пытался интерпретировать прошлое с их точки зрения. И никогда не требовал от них ни особого благородства, ни великодушия, ни даже желания хоть чуточку возвыситься над своим убожеством. Победители мне всегда были подозрительны, а гонителей я просто презирал. И все же самое презренное из всего, что мне удалось найти в истории, это гонимые, которые по мановению руки сами становились гонителями. Это Йозмары Гебены в общем гораздо более приличные и чистые люди, чем их изображает эта тупая буржуазия и ее грязные писаки. Однако они все-таки слишком плохи для великой цели, они ее губят.

Дойно заметил:

— Йозмар мужественно сражался всюду, куда бы его ни послали, но никогда не мог освободиться от потребности верить. Потребность в абсолюте превращает человечество в клоаку, религии — в церкви, а идеи — в полицейские институты. Йозмар мог сутками противостоять самой изнурительной опасности, но без этой своей уверенности в абсолюте он не продержался бы и минуты.

— Нет, мне ваша болтовня действительно надоела! — вмешалась по-настоящему рассерженная Релли. — Да благословит Бог мужчин, говорящих только о погоде или о делах, о бабах или о картах. Господин профессор, я собрала чемоданы, их отнесут к вам в гостиницу, забирайте Дойно и идите.

— Что же вы сердитесь? — улыбнулся Штеттен. И поскольку Релли не ответила, добавил: — Поймите меня правильно, моя милая, я — не судья. Но тому, кто желает остаться чистым, сегодня придется приложить массу усилий, чтобы вольно или невольно не стать соучастником преступления. Молчание — уже соучастие. Я, вероятно, счел бы нужным оказать этому Гебену помощь, но я не считаю нужным сочувствовать безжалостным людям. Да-с, а теперь мы пошли!

4

Сначала они молчали, оба думали о Вассо. Наконец Джура сказал:

— Я привез тебе последнее послание Вассо, запомнить было нетрудно: «Не теряй времени на раздумья о растоптанной траве, думай о новой траве! Не сомневайся ни на миг, что она прорастет!» Он сказал, что ты поймешь.

— Я понял.

— Значит, ты знаешь, кто растоптал траву. И что ты думаешь делать?

— Пока ничего, — ответил Дойно. — Отправлюсь в уединение, чтобы ни на миг не усомниться в том, что трава прорастет.

— Сама по себе она не прорастет, ты же знаешь.

Они сидели в крохотном парке, глядя на Нотр-Дам; друг на друга они старались не смотреть. Дойно сказал:

— Наше поражение в Германии давно перестало быть событием, оно превратилось в состояние. Поэтому Гитлер начнет войну. Возможно, если бы Зённеке дали продолжать работу, партия воскресла бы. Но они этого не захотели. Так мы проиграли состязание с войной. Главное теперь — не дать Гитлеру выйти из нее победителем, ибо начать все заново мы сможем только после его поражения. Но основы для этого начала нужно закладывать уже сейчас. Нужно снова идти в молодежь, нужно воспитывать завтрашних Андреев, Зённеке, Вассо.

— Основы, говоришь, к тому же новые? Тогда исходить надо из наших ошибок, и не надо бояться пересмотреть свои взгляды, Дойно. Согласен?

— Да, но я не знаю, как найти это новое; буду искать. Однако, хотя борьба продолжается, мне придется стать политическим трупом.

— Это не важно.

— Неправда, это важно — думаешь, легко быть сторонним наблюдателем, когда в Испании, например, идет война?

— Я только что из Испании, и войну эту мы уже проиграли, сколько бы она еще ни продлилась. И это не из-за гнусных западных демократий, которые спокойно смотрят, как испанский народ голыми руками сражается с Гитлером и Муссолини, больше всего боясь его победы. Мы проиграли в первую очередь потому, что сеяли раздор всюду, где лишь единство сулило успех. Испанский народ сражается, как может, то как Дон-Кихот, то как Санчо Панса, но уже и в нем растут сомнения, уже и он спрашивает, за что же, собственно, проливает свою кровь. Он еще не все трюки понимает, но уже догадывается, что многие из его освободителей сами ненавидят свободу. Мы потеряли Испанию, эта война все больше перестает быть нашей войной. Тебе там уже нечего делать.