Всеволод Иванов - Черные люди

• Название: Черные люди
• Автор: Всеволод Иванов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1963

В историческом повествовании «Черные люди» отражены события русской истории XVII века: военные и дипломатические стремления царя Алексея Михайловича создать сильное государство, распространить свою власть на новые территории; никонианская реформа русской церкви; движение раскольников; знаменитые Соляной и Медный бунты; восстание Степана Разина. В книге даны портреты протопопа Аввакума, боярыни Морозовой, патриарха Никона.

---

Польские воеводы Радзивилл и Гонсевский начали ряд операций против занятого русскими Витебска, осадили эту крепость, чтобы перерезать ее связь со Смоленском. Однако под Витебском они были разбиты, бежали на юг и охватили было Смоленск с запада, но под Новым Быховом их снова ждала неудача. Полковник Золоторенко с шестью тысячами казаков сделал вылазку из этого осажденного города и разбил Радзивилла и Гонсевского. Те оба бросились снова на север и осадили Могилев.

Царь послал сильную выручку Могилеву, Радзивилл и Гонсевский уклонились от встречи, бежали, однако были настигнуты и разбиты вблизи Орши. Московские рати, двигаясь основными силами по дороге на Вильну, заняли города Свислочь, Кейданы, Минск.

Наступление стремительно развивалось широким фронтом.

26 июня Шереметьев берет город Велиж.

10 июля сам царь Алексей берет город Борисов и, перейдя реку Березину, неудержимо наступает на Вильну.

Под Вильной Радзивилл и Гонсевский снова пытаются сопротивляться — и снова неудачно: Вильна взята и за ней вскоре — Гродна.

Огромный успех царя! Впечатление этих побед таково, что властитель Стефан Молдавский обращается к царю Алексею и просит принять его в подданство — «взять под свою высокую царскую руку, дабы всем православным стал единый государь!». Просьбу эту поддерживали восточные патриархи.

30 июля царь Алексей торжественно вступает в город Вильну в сопровождении многих стрельцов, которых вел боярин Морозов Иван Васильич. Вся дорога от крепостных ворот города до дверей приготовленной царской резиденции была устлана красным сукном. Сопровождаемые стрельцами, въехали в город более шестидесяти карет, из которых три были особенно великолепны, обитые красным и голубым сукнами. Каждую из них везло двенадцать лошадей цугом, в богатой сбруе. Кучера на козлах были в высоких черных шапках, в голубых кафтанах, с синими отворотами.

Крупные успехи московских ратей выявили слабость Речи Посполитой. В сущности, Речь Посполитая уже никогда не оправилась больше, она быстро теряла свое положение, занятое ею было в начале XVII века. Действия московских воевод опирались на хорошо выработанный план: стратегический главный удар шел по линии Москва — Смоленск— Вильна и сопровождался решением частных тактических задач — по Днепру, по Неману. Особенно искусны были действия воевод Шеина и князя Трубецкого, взявших польские войска в клещи.

Взятие Вильны привело в восторг патриарха Никона — он в письме убеждает царя оставить Вильну навсегда за Москвой и, кроме того, завоевать и Краков, и Варшаву, и всю Польшу… В пастырском новогоднем послании на 1 сентября патриарх благословил царя на новый блистательный титул — «великий князь Литовский».

И все же успехи этой войны оказались сорваны из-за советов патриарха: понемногу разгоралась совершенно бессмысленная война со шведами…

Шведский король Карл X Густав вторгнулся в Польшу из Померании, занял Варшаву и Краков, был выбран королем Польши на занятой им территории и двинул силы на Литву. Польский король Ян-Казимир бежал в Силезию. Московские рати начинают наступление навстречу шведам, к Риге, к «Варяжскому морю», двигаясь на судах по реке Двине.

Осадили царевы рати Ригу, и неудачно, а с поляками заключено было перемирие.

Глава девятая. Гонения

В один осенний ржавый день, вернувшись из Сибирского приказа, свалился на лавку именитый гость Босой, забился в судорожном кровавом кашле, а потом преставился в глухую полночь, отдал богу трудовую свою душу.

Долго билась на груди у покойника Фетинья Марковна, кликала, плакала, кляла свою судьбу, насилу смогли ее оттянуть. И страшна была зараза, да не взяла чума могучую Фетинью, осталась она жива, а вот дочка их Настёнка всего-то через два часика после кончины батюшки отдала богу свою девичью жизнь.

Фетинью Марковну тогда же увел Ульяш в Вознесенский монастырь, к монахине, дальней тетке, седьмой воде на киселе, к матушке Пахомии, а утром на худых лошаденках приехали ярыжки с Земского двора в смоляных балахонах из рогожи да в куколях с дырами для глаз, железными крючьями втащили на телегу тела отца да дочки, увезли в могилу на чумном кладбище за Земляным валом.

Всю ту холодную зиму после чумы двор Кирилы Васильича Босого простоял заколоченным, заваленным снегом.

А дело-то надо было вести дальше.

Пришла весна, растопила снега, омыла шумными водами Москву, зазеленели сквозной листвой березы и тополя, в конце Святой приехал в Москву из Сибири Павел Васильич Босой, и пошел он на Красную горку, на Радуницу на кладбище — к дяде да к двоюродной сестренке Настёнке.

К кладбищу шел и шел народ, нес с собой узелки, кошелки, разный припас. Перед кладбищем вдоль дороги от Земляного вала сидели тысячи страшных калек, безруких, безногих, безглазых, с ногами пятками наперед, трясущихся, ползающих, — их всех выкинула сюда война. Сидели тут же колодники в колодках, в цепях, заключенные в тюрьмах, протягивали деревянные чашки за подаяньем, пели духовные стихи. Павел Васильич широко шагал своими чуть вывернутыми ногами по сухой уже тропке, за ним поспешали Фетинья Марковна, Ульяш да еще домашние.

— Что ж это такое? — вскричала вдруг Фетинья, останавливаясь перед одним нищим, у которого вместо лица было красное мясо сплошной язвы и в нем блестел бешено один черный глаз. — Как это бог попустил? Братец, что такое?

— Война! — отвечал Павел Васильевич. — Война да чума ходят по земле, как дьявола!..

На кладбище было полно народу. Москвичи сидели на могилках под высокими, трехаршинными голубцами[120], жалились, плакали, кликали дорогих покойников, христовались с ними красным яичком, кормили их сладкими перепечами. Плач, стоны, вздохи, причитанья неслись со всех сторон, попы там и сям наскоро отхватывали панихиды, апрельское солнце ласково и одинаково грело и живых и мертвых.

Сумен сидел на братнем кургане Павел Васильич, тут же на травке лежала Фетинья Марковна, вопила ровно и громко, как следует, сперва по муже, потом по невесте-дочери, и лежал на кургане, прятал от всех светлые слезы и Ульяш — любил он Настёнку, и она любила его, а вот как пришлось, а кому скажешь?

Но все выше подымалось солнце, теплом дышал ветер, и, должно быть, у других скорбящих на кладбище мрак в душе сменялся светом, горе — радостью. Видны стали не одни курганы, кресты да могилы, а и зеленеющие березы, цветы да муравы. И тут оказалось — со всех сторон раздаются не только стоны, плач, а слышны и гудки, и домры, и свирели, панихидное пенье сливалось с веселой песенкой птиц, людей, народ улыбался уже, раскрывал коробья, доставал яства, блеснули сулейки, и скоро над кладбищем стал веселый гул голосов, музыки, сливавшийся с далеким гулом Москвы.

Достали и Босые свои сулейки, выпили, закусили, помянули усопших — совсем стало легко на душе.

«Дойдет и наш черед, а цока делай свое дело — работай!»— вот что думал московский люд в этот радостный день на кладбище.

Вдруг от входа раздались крики, конский топ: побежали люди, метались среди могил, опрокидывали коробья да горшки; пение да музыка прекратились; пробежал мимо один молодец, пряча домру под полу кафтана, за ним гнались патриаршьи ярыжки в смурых кафтанах, с палками в руках.

Павел Васильевич со всеми привстали на колени, смотрели — словно бой шел по всему кладбищу.

— Стой! — кричали ярыжные. — Стой! Патриарх указал, чтоб в проклятые гудки да дудки не гудели да не дудели бы…

— Эй, вы кто? — крикнул Павел Васильич. — Пошто народ пугаете?

— Ништо! — отозвался один, остановясь, отирая с лица пот рукавом. — Нет ли кваску, милостивцы?

— А вот он! — сказала Фетинья Марковна, подняла туес с квасом. — Попей, Христа ради. Уморился?

— Ага! — отвечал тот, высвободив с улыбкой голову из посудины, утирая волосатый рот. — Упарились, знамо! Служба!

— Да кто ты таков? Что делаете?

— Мы-то? Патриаршие ярыжки! Сегодня по всем кладбищам бегаем, народ велел патриарх наставлять во благочинии. Молиться патриарх велел, а в бубны бить да медведям плясать нечего… Ну вот бесовскую забаву ломаем да бьем!

— Сие есть грех! — раздался тонкий, козлиный голос, и курносый монашек в скудной бороденке, в скуфейке предстал, подбежал к кургану. — Дьявольское наважденье! — поднял он глаза и правую руку кверху. — Указал святейший патриарх тех людей, что песни поют или с бубнами дуруют, хватать и на патриарший двор тащить. Для спасенья душ их…

— А что это у тебя, отец, с глазом-то? — прервал Ульяш.

— Так, один православный съездил. Не хочет он, окаянная сила, спасенья души. Ну, взяли. На цепи посидит… Смирится… Простите, Христа ради!

И, поклонившись, вдруг побежал, крича ярыжному:

— Афанасий, забегай справа! И там, под сосной, опять с гудками сидят. Хвата-ай! Держи-и!